Детский фестиваль русской культуры в Нью-Йорке, Религия в 21-м веке: Афины и Иерусалим, Рим и Вашингтон, Глобализация была всегда: Марина Ефимова о книге Найана Чанда «В одной связке», «Кинообозрение» с Андреем Загданским, Фильм «28 недель спустя»: насилие на экране, «Музыкальное приношение» Соломона Волкова
Александр Генис: Пока Россия отмечает свой государственный праздник, русская Америка, которая ни раньше, ни сейчас не обращала особого внимания на красные дни в календаре метрополии, устроила свой аполитический праздник – Детский фестиваль русской культуры в Нью-Йорке.
Как известно из истории, российская эмиграция делится на волны, а не на поколения – вырастая в другой стране, дети выходцев из России становятся американцами, израильтянами, австралийцами. Однако, живя тридцать лет в Америке, я только совсем недавно стал замечать, что теперь русско-американская молодежь не торопится расстаться со своей дефисной культурой. И это замечательно! Две культуры - как два полушария в одном мозгу, им всегда найдется, о чем поговорить.
Вот для того, чтобы этот диалог продолжался, и был устроен праздник русской культуры для нью-йоркской детворы.
У микрофона наш специальный, «фестивальный», корреспондент Рая Вайль.
Рая Вайль: Сразу скажу, что место для проведения этого первого фестиваля русской культуры для детей было выбрано очень удачно: Манхэттенский парк Форт Трайон, в Аптауне, в районе Вашингтон Хайтс. Когда-то я здесь жила, в двух шагах от него, и мы часто приходили в Трайон. Второй по величине после Центрального Парка, он местами тоже напоминает лес, где в сезон можно даже грибы собрать. А еще гигантские поляны для игр и пикников, потрясающий вид на Гудзон, и - главная местная достопримечательность - замок Клойстер, с музеем средневекового искусства, который венчает зеленую вершину Трайонского парка.
День был пасмурный, моросил дождь, так что пришли не шесть тысяч человек, как ожидалось, а намного меньше, но праздник все же удался. И концерт был хороший, и всевозможные игры и конкурсы, и замечательный клоун Аркаша, и даже катание детворы на пони.
Этот фестиваль проводил общественный Центр русско-американского культурного наследия, который основала и возглавляет Ольга Зацепина.
Ольга Зацепина: Мы создали нашу организацию три с половиной года назад, основываясь на русской общине Вашингтон Хайтс. И начали делать разные программы. И вот через три с половиной года смогли собрать первый фестиваль русской культуры для детей, чем очень гордимся. Потому что все, кто для нас работает и с нами работает, это только добровольцы, волонтеры, мы все это делаем в свободное время.
Рая Вайль: Поймать Ольгу было нелегко, и беседовала я с ней на ходу, поскольку она и гостей представляла на сцене, и за ходом концерта следила. Кроме того, в парк постоянно прибывали новые участники фестиваля и гости, и всех она должна была встретить, всем уделить внимание. Давно не видела таких инициативных, энергичных, деятельных женщин, у которых все получается. Ольга рассказала много интересного. Ну, например, о том, как организовала русский салон в Колумбийском университете, где преподает, и куда приглашает для своих студентов, изучающих русский язык и литературу, интересных людей из русской общины. И еще о том, как учрежденный ею Центр русско-американского культурного наследия начал устраивать оперные концерты с участием российских певцов. Ольга, кстати, сказала, что сегодня в Нью-Йорке три тысячи безработных сопрано из бывшего Советского Союза.
Ольга Зацепина: Им всем нужно как-то петь, и где-то петь. Мы находим мелких спонсоров, местные русские врачи нам помогают. На эти деньги мы можем снимать помещения. А дальше все бесплатно: певцы поют бесплатно, мы работаем бесплатно, и зрители приходят бесплатно, и наслаждаются замечательными, на самом высоком уровне, концертами.
Рая Вайль: И снова о сегодняшнем празднике.
Ольга Зацепина: В этом году мэр города объявил пять рабочих языков города. Русский – один из них. Русские сегодня на десятом месте, по количеству, среди этнических групп города. И чем больше будет таких мероприятий и фестивалей, тем лучше коренные американцы поймут, кто такие русские американцы, которые здесь живут.
Рая Вайль: Я не буду перечислять школы, ансамбли и детские группы, которые приняли участие в этом фестивале. Скажу только, что их было много. И свои, нью-йоркские, и из Вашингтона, и даже из Сибири, из далекого Ханты-Мансийска. Молодые красавцы и красавицы в русских народных костюмах преодолели тысячи километров, чтобы принять участие в этом празднике. Ансамбль городских народных инструментов под руководством Григория Саламаки гастролировал уже во многих странах мира, а сейчас покоряет Америку, и над Гудзоном звучат разудалые «Коробейники» и «Русский перепляс».
Посмотрев несколько номеров, я отправилась искать тех, кто привез этот замечательный ансамбль. У микрофона начальник Управления искусств министерства культуры и искусства Ханты-Мансийского автономного округа Раиса Анатольевна Харисова. Как вы попали на фестиваль?
Раиса Харисова: Это не случайно, у нас очень серьезная поездка, у нас много целей и задач. У нас будет обширная концертная программа, в том числе гала-концерт, который состоится в Нью-Йорк Сити-Холл. И, естественно, зная, что в период нашего пребывания здесь состоится такой замечательный праздник, мы согласились принять в нем участие, чему безумно рады. Все понравилось очень, по многим причинам. Мы увидели детей, которые, скорее всего, не станут великими музыкантами и знаменитыми танцорами, но радует то, что они сегодня находят удовольствие в том, что занимаются творчеством. И это так привлекательно, так красиво, и так мило, и это рождает добрые чувства и добрые эмоции, и это помогает лучше понять друг друга и подружиться. И, наверное, это самое главное.
Рая Вайль: Профессиональный шоумэн и ведущий концерта Рустен Галич тоже связан с Центром культурного наследия.
Рустен Галич: Фестиваль изначально был задуман, как просто нью-йоркский фестиваль, но он претендует и тянет на международный. Может, на будущий год присоединятся еще и другие страны. Так что начало было очень хорошее, и я очень доволен.
Рая Вайль: Член городского совета Роберт Джексон поблагодарил Центр культурного наследия и Ольгу Зацепину лично не только за великолепно организованный праздник, но и за то, что они принесли на берег Гудзона русскую музыку, народные песни и танцы.
Роберт Джексон: Мы должны быть открыты для всего позитивного, что представляет наш многонациональный город. А сегодняшний праздник детворы, безусловно, позитивный. И хоть это первый детский фестиваль русской культуры, я уверен, что их будет еще много. И, как член городского совета, представляющий Вашингтон Хайтс, я и впредь буду сотрудничать с русско-американским Центром культурного наследия, чтобы чаще устраивать такие фестивали не только для местной русской общины, но для всех ньюйоркцев и туристов, приезжающих в Трайонский парк.
Рая Вайль: У микрофона Вячеслав Живулин, директор Российского культурного центра в Вашингтоне и представитель Российского Центра международного научного и культурного сотрудничества при Министерстве Иностранных Дел Российской Федерации, который долгое время возглавляла Валентина Терешкова. Недавно вашингтонцы тоже провели первый фестиваль славянской культуры.
Вячеслав Живулин: Очень здорово, что в год русского языка в мире, объявленного российским президентом, а также в год 200-летия установления дипломатических отношений между нашими странами, Россией и Соединенными Штатами, проводятся такие фестивали в двух крупнейших городах США. Уверен, что это знаменательное событие, уверен, что с помощью вашей программы получат также удовольствие и соотечественники российские, которые проживают не только в Вашингтоне и Нью-Йорке.
Рая Вайль: Среди почетных гостей, как генерал на свадьбе, была и единственная дочь Маяковского, профессор Патриция Томпсон, или, как она любит себя называть, Елена Владимировна Маяковская. Она рассказала, что русский был ее первым языком, но в то время, когда она была ребенком, русским в Америке приходилось очень тяжело, потому что их всех автоматически считали коммунистами. Но времена изменились, и сегодня она уже не боится, а гордится своими корнями.
Патриция Томпсон: Моя мать была русской. Многие не знают, что Маяковский в Нью-Йорке влюбился в молодую девушку, чья семья покинула Россию после революции. Мой дедушка был очень богат, и с младшими детьми он, в конечном счете, поселился в Канаде. А мать моя осталась в Нью-Йорке, где влюбилась в самого харизматичного мужчину, которого когда-либо знала. Это был мой отец, Владимир Владимирович Маяковский.
Рая Вайль: Среди почетных гостей присутствовал и космический турист Грегори Олсен.
Грегори Олсен: Добрый день, я рад видеть вас, я люблю Россию!
Рая Вайль: Извинившись, что говорить все-таки будет по-английски, который он лучше знает, Олсен посвятил свою речь тому, что никогда не надо сдаваться. Он рассказал, что полюбил Россию во время подготовки к экспедиции на Международной Космической Станции под Москвой, где ему сначала отказали в полете из-за проблем, связанных со здоровьем, но он их преодолел, и осуществил свою мечту, хотя ему было уже за 60. В заключение, он пожелал фестивалю удачи. «Это требует не меньше сил, чем подготовка к полету в космос. Но я уверен, что вы проведете еще много таких праздников, и Русский детский фестиваль станет традиционным для Нью-Йорка. Самое главное - не сдаваться ни при каких обстоятельствах, и тогда все получится».
Позже, когда мы беседовали вдвоем, Грегори Олсен сказал, что полет обошелся ему в 28 миллионов долларов. А на вопрос, готов ли снова отправиться в космическую экспедицию, сказал, что подумывает, только еще не решил, какой из своих многочисленных бизнесов ему для этого лучше продать.
Как и Олсен, молодая женщина по имени Маргарет Дженнингс тоже купила майку « I Love Russia », для себя и своей четырехлетней дочери Анны.
Маргарет Дженнингс: У Анны русская няня, которую мы обожаем, она любит русскую еду, и это замечательно, что она может увидеть здесь сегодня и русский кукольный театр, и русских детишек в народных костюмах, и русские песни, и танцы. Мы обе получаем огромное удовольствие.
Рая Вайль: Почетные гости довольно быстро уехали заниматься своими важными делами, а праздник продолжался еще долго. Погода после полудня разгулялась, дети перезнакомились, языки смешались, и какая-то девушка латиноамериканской наружности босиком плясала на мокрой поляне под русскую музыку. Как сказал один из участников фестиваля, это – «Москва на Гудзоне».
Александр Генис: Одним из неожиданных последствий трагедии 11 сентября стала бурная интеллектуальная распря вокруг, казалось бы, давно отшумевшего вопроса о месте религии в обществе. Религия, в каком бы искаженном виде ее не представляли экстремисты, несомненно, имеет прямое отношение к войне с террором. Но значит ли это, что она, религия, в этом виновата? И если да, то какая, как и насколько?
Недавно на эти вопросы попытались ответить несколько заметных книг, авторы которых придерживаются эксцентрических в Америке атеистических взглядов. Среди них – бестселлер живущего в Вашингтоне англичанина Кристофера Хитченса с характерным подзаголовком «Как религия все отравила».
Отвечать Хитченсу и его единомышленникам взялся колумнист «Нью-Йорк Таймс» Дэвид Брукс. Интересно, что он-то как раз после 11 сентября и вступил, по его словам, в «общество раскаявшихся атеистов». Тогда же Брукс написал запомнившуюся многим статью, где он утверждал, что изучать следует не религиозное большинство, а безбожное меньшинство, умеющее обходится без молитвы. Стоя по-прежнему на таких позициях, в своей новой работе Брукс защищает от нападок религию, пытаясь свести воедино веру и разум. Важно, что решая эту вечную проблему, американский публицист, обходясь без теологии, опирается только на историю – историю американских католиков. Другими словами, это не только поход из Иерусалима в Афины, но и из Рима в Вашингтон.
Чтобы обсудить этот глубокомысленный материал, я пригласил в «Американский час» Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: Дело, конечно, не просто и не только в католицизме. В статье Брукса, в сущности, кратко описана история западного религиозного развития. А это движение от католицизма к протестантизму, то есть от тоталитарной религиозной идеологии, подчиняющей себе все стороны жизни, до свободного религиозного дискурса, производимого самим человеком, так сказать, отдельно взятой душой в ее непосредственном отношении к Богу. Каждый сам себе священник – принцип Лютера. И ведь тут что еще важно: в таком движении происходит не только прорыв в тоталитарном мировоззрении, но и приходит конец куда более важному, в человеческом мире, явлению. Ведь тоталитарное мировоззрение создает свои социальные продукты – и, прежде всего, тотально властвующие властные структуры, в данном случае - папство.
Александр Генис: Ну, положим, в Европе почти никогда папство не было полновластным, - всегда имел место конфликт религиозной и светской власти. Собственно этот конфликт, борьба и динамическое равновесие между властью короля и Папы, привел, в конечном счете, многие европейские народы к демократии и свободе.
Борис Парамонов: Да, но папство к этому всё-таки стремилось, к тоталитарному господству. И если раньше, то есть до Лютера, результаты этой борьбы зависели от соотношения конкретных сил, то после Лютера положение принципиально изменилось: претензия духовной власти на монополию стала невозможна в принципе. Именно в этом один из источников европейской демократии, хотя сам Лютер особенным свободолюбцем и не был. Естественно, такая ситуация была перенесена и в Америку, собственно и созданную этими религиозными протестантами.
Александр Генис: Именно поэтому католики в Америке с самого начала воспринимались враждебной силой, были, до поры до времени, париями в американской социальной и культурной системе. До сих пор лишь один католик стал президентом – Джон Кеннеди.
Борис Парамонов: Потому так интересно читать описанный в статье Дэвида Брукса процесс приспособления американских католиков к протестантским порядкам Америки. Современные американские католики у него получаются самыми что ни на есть протестантами, лютеранами, так сказать. Острота религиозных противоречий сгладилась в Америке, изменились основы духовного быта американских католиков. Символический этап, конечно, - это уже упомянутый вами исторический эпизод - избрание президентом католика Джона Кеннеди.
Важно, однако, заметить, что тут в принципе описан, повторяю, всячески желательный процесс религиозного развития: религия – но в пределах разума. Это Кант так назвал одно из своих сочинений. Но что такое религия в пределах разума? Это - мораль, и ничего другого. Религия потому и должна сохраняться, что в рамках ее традиции дается наиболее значимая мотивировка этики.
Александр Генис: Не о каждой религии это скажешь. Этика тоже разная бывает: в некоторых религиях убийство неверного представляется богоугодным делом. Это мы уже давно знаем из газет.
Борис Парамонов: Верно, но в данном случае мы говорим о развитии в системе христианской религии. И ведь что интересно: в самом христианстве был такой этап – тоталитарного духовного рвения. Вспомнить хотя бы крестовые походы или инквизицию.
Александр Генис: Это так исторически, а должно ли так быть логически? Вопрос в том, должна ли и способна ли всякая религия развиваться от догматизма в сторону терпимости, не мешающей свободному мышлению?
Борис Парамонов: Очень бы хотелось. Как получится – не нам знать. Но в известной степени можно утверждать, что наиболее злокачественный элемент всякой религии – это не содержание ее конкретного учения, а сама форма религиозного сознания, претендующего на единственно верное толкование мира. Важны не слова того или иного писания, а способность религиозного человека воспринимать что-либо иное, кроме религиозных догматов. Религия в нынешней Америке – это способ поведения человека, принадлежащего к той или иной религиозной общине, - отнюдь не тоталитарная идеология. Это уже даже не этика, а этикет, если угодно, правила хорошего, то есть социально ответственного, поведения.
Александр Генис: Действительно, трудно указать на что-либо у американских католиков, что резко отличало бы их от протестантов. В нашем городке, скажем, я могу отличить их только на Пасху, когда католиков собирает пожилой толстяк-священник, похожий на тренера в отставке, а в протестантской церкви службу ведет пастор - красавица афро-американка с зычным голосом. В остальном, вроде бы, отличий не заметно, да и спрашивать не принято.
Борис Парамонов: По-моему, главное сейчас различие - вроде как католикам презервативы употреблять Папа не разрешает. Но ведь и с этим ведется борьба, это делается чуть ли не основным вопросом нынешнего католицизма. Или жгучий вопрос об абортах – вспомним польские, по этому поводу, контроверзы. Впрочем, и протестанты американские, так называемые, фундаменталистские христиане, по этому поводу выступают не с очень современных позиций. Или, вспомнив вашу пасторшу, возьмем еще кампанию за право вводить в сан священников женщин: очень активны здесь католические монахини; здесь – это в Америке, конечно.
В этом смысле оспорить в статье Брукса следует разве что ее название – «Католический бум». То, о чем он пишет, - это не бум самого католицизма, а бум американских католиков – социальный и экономический, - тех католиков, которые усвоили американский образ жизни.
Александр Генис: Ну а теперь раз вы увидели в статье Брукса не только конкретно-исторический, но и универсальный сюжет, я хочу вам задать важный вопрос: как, по-вашему, Борис Михайлович, имеет эта проблематика русскую, российскую проекцию?
Борис Парамонов: Еще какую! Особенно сейчас, когда вокруг религиозных ценностей православия пытаются создать национальную идентичность: русский – это, мол, православный, и достаточно. И ведь не только какие-нибудь церковные старосты так думали и верили, но, скажем, и Достоевский. То, что Россия и в послеимперском пространстве продолжает оставаться конгломератом народов, этому прекраснодушию сильно мешает. Утешает то, что в России это, в общем-то, понимают, и сегодняшний интеллигент не повторит ошибок Достоевского (я понимаю двусмысленность и сомнительность этой фразы). Но решают не только ведь интеллигенты. Совсем из другого источника, с вершин власти раздался призыв и выдвинута программа: сделать конкурентоспособной не только русскую экономику, но и русского, российского человека. То есть, если держаться терминологии Дэвида Брукса, это вопрос о православном буме: когда и как возможен таковой?
Александр Генис: Тут-то и вспоминается старинная тема, поднятая знаменитой работой Вебера: протестантская этика и дух капитализма.
Борис Парамонов: Конечно, сама статья Брукса это ведь реминисценция той же темы. И вот если брать только этот аспект, экономический, то кто в России, в старой, добольшевицкой России, экономически преуспевал из русских – уже прямо в национальном смысле русских людей? Отнюдь не православные, а староверы-раскольники. И понятно - почему.
Религиозный диссидент в эпоху тотализирующих идеологий – это всегда человек критического сознания, он выбивается из ряда, выпадает из инертной массы. В такой и только такой обстановке создается тип самодеятельной, вот именно конкурентоспособной личности, то есть попросту говоря - личности. И независимо от того, какой является господствующая идеология, вокруг чего она складывается – вопроса о дву- или трехперстии или об эволюционизме и креационизме. Тут важен сам этот формальный, а не содержательный момент. Конкурентоспособная личность – это критически мыслящая личность, как говорил старый народник Лавров. А что касается того, чтобы ходить в церковь освящать куличи и ставить свечки, так это - пожалуйста, это никому не мешает, и даже красиво. Розанов говорил: «В свечке больше жизни, чем в церковном догмате». Вот, кто был в России протестантом, несмотря на всю его политическую консервативность, - Розанов: жгучая мысль при полном бытовом православии. Вот в этом смысле я и говорю о необходимости протестантской духовной установки.
Александр Генис: Но Розанов – это культурная элита, это Серебряный век, это наш духовный Ренессанс, это же не массы, без которых невозможны религиозные движения.
Борис Парамонов: Были и массы. И отнюдь не в религиозно-культурном Ренессансе был зародыш нового типа личности, а во всякого рода штунде, в сектантстве, то есть в религиозном поиске, прежде всего. Вокруг идей Льва Толстого мог создаться русский протестантизм как широкое народное движение, к этому уже и шло. Но потом произошли известные события, и всё сложилось по-иному. Между прочим, даже и при большевиках толстовские коммуны, еще не разогнанные, давали образцовые формы организации сельского хозяйства - что-то вроде израильских кибуцев.
Так что православный бум в смысле Дэвида Брукса – это не то, что православный Ренессанс, ныне наблюдаемый. Тут не об идеологии речь должна идти, а о создании нового, самодеятельного типа личности. А всякая личность – это, прежде всего, протестант, не в конфессиональном смысле, а как человек, способный на личные решения, на «самостоянье», как говорил Пушкин.
Александр Генис: Как это теперь водится, встреча «большой восьмерки» в Германии сопровождалась уже традиционными демонстрациями анти-глобалистов. На этот раз многие из них надели клоунский костюм и разноцветные парики, но без столкновений с полицией все равно не обошлось. Такие конфликты кажутся типичной приметой нашего - 21-го - века. Однако книга, которую сейчас представит слушателям Марина Ефимова, утверждает, что глобализация была всегда, ибо она и есть история человечества.
NAYAN CHANDA. BOUND TOGETHER. How Traders, Preachers, Adventurers, and Warriors Shaped Globalization
НАЙАН ЧАНДА. «В ОДНОЙ СВЯЗКЕ. Как торговцы, проповедники, авантюристы и воины сформировали глобализацию».
Марина Ефимова: Найан Чанда - в прошлом военный репортер во Вьетнаме, а ныне директор издательства при Йельском университете, которое специализируется исключительно на глобализации. И его книга – попытка, я бы сказала, ОДОМАШНИТЬ глобализацию, смягчить все тяжелые ассоциации, с ней связанные. Одна из самых конкретных – самоубийство корейского фермера во время конференции ВТО - Всемирной Торговой Организации – 10 сентября 2003 года. Фермер воткнул себе в сердце нож, предварительно крикнув: «Смерть ВТО!». Рецензию на книгу Чанды, опубликованную в «Нью-Йорк Таймс», ее автор Уильям Граймс начинает так:
Диктор: «Глобализация стала ругательным словом. Последнее время с ней связывают все беды мира: застой в ценах на предметы широкого потребления, азиатские потогонные фабрики, применение детского труда, империализм фирм-изготовителей дешевой еды «fast food», гегемонию американской масс-культуры и глобальное потепление. Чанда предлагает СВОЕ определение термина «глобализация»: не как синонима новейшей формы капитализма, а как новое выражение вечного человеческого стремления улучшать свою жизнь. И начало этого процесса Чанда относит к началу времен – к миграции из Африки первых человеческих сообществ – в поисках лучшей жизни».
Марина Ефимова: Глобализация, по утверждению Чанды, - не хитроумная схема, придуманная западными финансистами, коррумпированными индустриалистами и Международным Валютным Фондом, а процесс, столь же старый и столь же естественный, как дыхание. Он пишет:
Диктор: «Существенные базовые мотивации, которые побуждали человеческие существа общаться с себе подобными – получить выгоду от обмена, распространить свои религиозные верования, разведать новые земли, расширить свои владения и свое доминирование силой оружия – всё это уже сформировалось к шеститысячному году до Рождества Христова, откуда и можно отсчитывать начало глобализации».
Марина Ефимова: И далее вся книга, в сущности - череда красочных примеров, сравнений и параллелей. Например, сравнение древних торговых караванов с нынешней службой доставки «Федерал Экспресс». Или сравнение нынешних китайских фабрик, изготовляющих дешевые копии часов фирмы «Ролекс», с виноделами Италии, которые еще тысячу лет назад подделывали знаменитые греческие вина и возили их на продажу в Индию в аутентичных греческих амфорах. Он пишет:
Диктор: «Торговцы, проповедники, авантюристы и солдаты, которые действовали в качестве агентов глобализации в прошлом, теперь одеты в другое платье и орудуют новыми технологиями. Но это всё та же игра. Испанские миссионеры 16-го века нашли бы своих подражателей среди нынешних идеалистов, распространяющих по миру свою веру, свои предрассудки, свое представление о социальной справедливости. Любой человек, имеющий хоть какое-то представление об истории, должен понять, что сейчас мы открываем новую главу очень старой книги».
Марина Ефимова: Найан Чанда не забывает, что на долгом пути глобализации всегда были победители и побежденные, выигравшие и проигравшие. Но поскольку он не задается целью анализа нынешнего явления глобализации, а ограничивается его описанием, то и тут пытается обойтись примерами. Вот корейский фермер покончил с собой, но это ничего, зато теперь бедным корейским и вьетнамским фермерам помогают дотациями. И сам мистер Чанда, проезжая в 2005 году по Таиланду и Вьетнаму, видел из окна автомобиля новые дома, телевизионные антенны и богатые базары. Словом, мистер Чанда оптимистично смотрит на тот факт, что далеко не всем странам по силам жить в экономическом общежитии глобализации. Глоболизация разрушает какую ни на есть экономику этих стран, и делает их иждивенцами. И если Китай ДОКАЗАЛ свою способность выйти на международный рынок - трудом, упорством, «мытьем и катаньем» - то, скажем, Египту это не удается.
Я не знаю всех культурных, религиозных, этнических и исторических причин, но знаю, что отношение к ТРУДУ в Китае и в Египте - разное. И уж если приводить примеры, то я помню, что когда советские инженеры работали с египетскими рабочими на стройках в Египте, то рабочие говорили инженерам, получив инструкцию: «Господин инженер так всё хорошо понимает. Может быть, он сам это и сделает?». Сейчас посреди Каира стоит огромное административное здание, про которое каирцы шутят, что в нем больше людей находится в состоянии вечного покоя, чем во всех усыпальницах египетских пирамид. По недавним подсчетам выяснилось, что чиновники в этом здании работают по 27 минут в день.
В конце книги «В одной связке» Найан Чанда дает совет тем, кто протестует против глобализации:
Диктор: «Глобализация – состоявшийся факт. Ею руководят не организации, а человеческие надежды, которые пересиливают власть отдельных правительств. Призывать к прекращению глобализации не имеет смысла, так как не с кого спрашивать.
Марина Ефимова: Хотелось бы узнать: это – объективный вывод историка или отмазка энтузиаста - чтобы в случае провала было за кого спрятаться?
Александр Генис: Следя, пока «в холостую», за спорами вокруг нового фильма Балабанова «Груз-200», я задумался о соотношении модного (особенно - в перестроечной России) жанра «чернухи» с западными фильмами ужаса. Мне кажется, что разница – в отношении с действительностью, в игре с условностью. Русские мастера этой своеобразной поэтики шли от «физиологического очерка» с его бытовым реализмом. Голливуд предпочитает фантастику. В одном случае источник – литература, претендующая на изображение подлинной реальности, в другом – комикс, ее, реальность, заведомо отвергающий.
Чтобы разобраться в этой проблеме, мы с ведущим нашего «Кинообозрения» Андреем Загданским решили обсудить один из самых жестоких фильмов летнего кинематографа Америки. Прошу вас, Андрей!
Андрей Загданский: Фильм, который я представлю сегодня вниманию наших радиослушателей, называется «28 недель спустя». Я напомню вам, что несколько лет тому назад появился на экране фильм ужасов, настоящий триллер, который назывался «28 дней спустя». «28 дней» - картина свежая по визуальному ряду. Англия опустела, какой-то страшный вирус опустился на людей, которые, когда они поражены этим вирусом, мгновенно заболевают бешенством, бросаются друг на друга, кусают друг друга.
Александр Генис: То есть, зомби?
Андрей Загданский: Да. И постепенно вся Англия вымерла. Спустя 28 дней наш герой, который лежал в больнице после автомобильной катастрофы, и, таким образом, был изолирован от всего этого кошмара, выходит на улицы города и начинает жить заново. Но жить заново, как вы понимаете, не так просто - где-то выжили люди здоровые, а где-то выжили зомби, от которых нужно бегать.
Александр Генис: Любимый английской фантастикой катастрофический сюжет, начиная с «Войны миров». Это всегда хлеб и вода английской научной фантастики.
Андрей Загданский: И если Нью-Йорк обычно фигурирует в таких фантастических фильмах как объект разрушения, не случайно я всегда думал, что катастрофа 11 сентября, в известной степени подсказана Голливудом, то, возвращаясь к английскому варианту тех же кошмаров, мы видим прямо противоположную историю: Лондон не столько разрушается, сколько пуст. В Лондоне нет людей, все погибли. Так было в первом фильме, так и в этом. Если в первом это было 28 дней спустя, то теперь - 28 недель спустя. Но здесь есть совершенно особое развитие. Дело в том, что после того как вирус был подавлен, зомби все погибли, их перебили, в Англию вошли американские войска. Чувствуете политическую ситуацию? Они должны, спустя 28 недель, восстановить жизнь в Лондоне. И здесь начинаются все неприятности. В чем же поворот? Дело в том, что в определенный момент фильм становится не столько триллером, сколько комментарием к сегодняшней политической ситуации в мире. И, в первую очередь – присутствие американских войск в Ираке. В то время, когда происходит новая вспышка эпидемии, американские войска, которые должны были восстановить остров, привести его заново в жизнь, понимают, что они теряют контроль,
что зомби и этот вирус выпрыскиваются на улицы, и насилие неостановимо. Что делать? Уничтожить всех! И американские войска начинают методично уничтожать. Сначала это были снайперы, но потом, как вы понимаете, когда началось массовое уничтожение, снайперы уже бессмысленны, нужно косить огнем всех. И всех методично убивают. Все это так красочно и так долго - и кишки летят, и головы, и кровь… Такое впечатление, что одну из страниц Сорокина экранизировали, и мы все время видим как убивают и убивают. Не самое лучшее, не самое интересное. И все. Триллер исчез. Вот, в чем вся беда. Если «28 дней спустя» был страшный фильм, хорошо дозировавший выбор точного соотношения между ожиданием ужаса и неожиданным взрывом ужаса, то здесь такое впечатление, что авторы гораздо больше озабочены политическим комментарием, чтобы зрители посмотрели и подумали как это похоже, наверное, точно так же американские войска в Ираке потеряли контроль над ситуацией.
Александр Генис: Политическое сообщение заменило сюжет фильма, да?
Андрей Загданский: А я не хотел бы этого. Если я шел смотреть триллер, я бы хотел, чтобы меня пугали. И все.
Александр Генис: Андрей, насилие в американском кино – непременная тема для обсуждения критиков всех стран и народов. Недавно на Каннском фестивале было три американских фильма, и критик «Нью-Йорк Таймс» Скотт заметил, что все три были посвящены беспричинному насилию. Есть ли тут какая-то специфически американская любовь к насилию на экране, как вы считаете?
Андрей Загданский: Я бы, скорее, защитил американский кинематограф от критики. Насилие универсально и присутствует в европейском кино точно так же, как и в американском.
Александр Генис: Тем более - в азиатском кино. Особенно жестокие фильмы снимают сейчас в Южной Корее.
Андрей Загданский: Но насилие ведь измеряется не количеством пролитой крови и не количеством трупов, которые мы видим на экране. Я думаю, например, что фильм австрийского режиссера Ханеке «Пианистка» является, может быть, куда более страшной, куда более полной насилия картиной, чем многое другое, что я видел. В фильме «28 недель спустя» полно крови, но в определенный момент это перестает быть насилием, это становится чисто механическим действом выбрасывания очередного спецэффекта. Насилие это механическое, оно не захватывает моего воображения, не пугает меня, эмоционально не вовлекает. Когда мне страшно на самом деле, когда я чувствую ужас, тогда, может, это насилие. Но это уже совершенно другая история.
Александр Генис: Это уже трагедия, а не насилие.
Андрей Загданский: Совершенно верно. Поэтому это в природе фильма. В насилии есть этот определенный ген кинематографа, как он есть в сексе. Поэтому это две вечные темы, которые меня будут привлекать в кино. Проблема фильма именно в этом. В том, что насилие в нем механическое, оно не захватывает. Если первая картина - «28 дней спустя» - была очень удачной и страшной, то «28 недель спустя», с моей точки зрения, картина не удачная и не работающая. Но беда в названии. Я боюсь, что очень скоро, через пару лет, появится фильм «28 месяцев спустя».
Александр Генис: Последняя в этом выпуске «Американского часа» рубрика - «Музыкальное приношение» Соломона Волкова. Что вы, Соломон, принесли нам сегодня?
Соломон Волков: То, что я сегодня хотел показать, связано с несколькими концертами, которые прошли в Нью-Йорке в последнее время, и мне захотелось поделиться своими впечатлениями, потому что эти впечатления повлияли на мои сегодняшние музыкальные вкусы. И первое - это концерт двух венгерских музыкантов, пианиста Андраша Шифа и виолончелиста Миклоша Перини, который состоялся в Нью-Йорке. Они сыграли все виолончельные сонаты Бетховена. Существует классическая запись бетховенских виолончельных сонат в исполнении Рихтера и Ростроповича. И для нас всегда это исполнение было образцовым. А сейчас я должен сказать, что в ряд с исполнением этих титанов для меня встало исполнение Шифа и Перини. Причем, в отличие от той записи, где ведущая роль принадлежала, по-моему, Ростроповичу, здесь ведущая роль принадлежит Шифу.
Александр Генис: По-моему, он замечательный пианист. Я несколько раз его слышал, и каждый раз он мне нравится все больше и больше.
Соломон Волков: Вы знаете, он один из самых значительных фигур нашего времени в музыкальном мире. Причем его привлекательность возрастает, в моих глазах, с каждой его новой записью. Это такой тонкий музыкант и, одновременно, такой современный. Композиторы, которых очень трудно играть, как Моцарт и Шуман, ключ к которым, мне казалось, потерян в наше время, а когда Шиф их играет, ты ощущаешь, что это твой современник, и что он читает этих авторов свежими глазами. Это каждый раз событие. Вот таким событием для меня стало исполнение бетховеновских сонат. Причем Шиф здесь ведет, и Бетховен дает для этого повод. Бетховен ведь сам, когда эти сонаты сочинил, исполнял партию фортепьяно. И оригинальное авторское название – «Соната для фортепьяно и виолончели». То есть он приоритет отдает фортепьяно. И Шиф показывает почему. Тут переход от Бетховена раннего, классического, к драматическому, романтическому Бетховену. И этот баланс Шиф, по-моему, почувствовал превосходно. В его исполнении Бетховен меланхоличен, но не расслаблен.
Другие два концерта, на которых я побывал недавно, это были студенческие оркестры, и мне было страшно интересно. Студенческий оркестр Джулиарда, знаменитой музыкальной школы Нью-Йорка, и приехавший в Нью-Йорк студенческий оркестр Кертис Института из Филадельфии. И у меня был повод сравнить эти два студенческих коллектива. Оба блестящие. Я сидел и поражался тому, как сегодня студенты научились играть. Это фантастика! Причем играют сложную современную музыку. Я, в свое время, как мог, избегал участия в студенческих оркестрах.
Александр Генис: Почему?
Соломон Волков: Я, между прочим, теперь знаю, почему. Не понимал, а теперь понимаю, и как раз в связи с выступлениями этих оркестров. В частности, оркестр Кертис Института. С ним выступал Кристоф Эшенбах, до недавнего времени официальный руководитель Филадельфийского оркестра. Теперь мы уже знаем, что он покидает этот пост. И оркестр давал все свое самое лучшее, они просто впивались глазами в этого Эшенбаха. Я подумал о том, что я бы хотел с таким матером, с таким потрясающим музыкантом работать. Но в студенческих оркестрах моего времени больших мастеров не было, это были какие-то рутинные школьные педагоги. Мне было неинтересно туда ходить и терять время. А если бы такие крупные мастера, если бы когда-нибудь Мравинский пришел и продирижировал нашим оркестром, или Курт Зандерлинг, или какой-нибудь другой современный ленинградский большой мастер, я бы с огромным удовольствием играл бы. Такого не было. Играли не самые интересные для нас педагоги, и нам было не так интересно с ними играть. А тут я получил огромное наслаждение. Солистом в концерте оркестра Кертис Института выступал новый его президент Роберто Диас, который является солистом-альтистом. Он был первым альтистом Филадельфийского оркестра, а теперь, став президентом Кертис Института, все чаще выступает в качестве солиста. И произведение было очень интересное, был альтовый концерт Кшиштофа Пендерецкого, сочинение 1983 года. Это в тот момент, когда Пендерецкий перешел от своего раннего, авангардного стиля к более традиционной манере. Очень сильное влияние Шостаковича у него. И вот в исполнении Диаса и оркестра его же собственного института прозвучал этот концерт. Образец этого – драматичный монолог альта.
Александр Генис: И, наконец, «Музыкальный антиквариат» - сравнительно новый раздел в нашем «Музыкальном приношении». Соломон, чтобы слушать старые записи, пробиваясь сквозь аудио дефекты, надо определить, что, собственно, архаическая пластинка – старая, заигранная, еле слышная - может дать нам такого, чего нельзя найти на новом CD. Вы согласны со мной?
Соломон Волков: Абсолютно согласен. И для меня те записи, которые я представляю в нашем «Музыкальном антиквариате», это записи-события. Это записи, которые не стареют уже сто лет, которые все равно производят колоссальное впечатление. Они производят во многих случаях на меня более сильное впечатление, чем гораздо более современные записи. И только такие записи я хочу показывать нашим слушателям.
Александр Генис: Апология архаики должна быть, да?
Соломон Волков: В данном случае – безусловно. И каждый раз я, слушая какую-нибудь старую запись, думаю: боже мой, сколько прошло лет, а лучше все равно никто это произведение не сделал, или так это произведение не показал. И вот очередной пример этого - запись, которая каждый раз на меня производит просто убийственное впечатление. Это Луи Армстронг и его ансамбль « His hot Seven ». Армстронг и еще шестерка: труба, тромбон, кларнет, на фортепьяно - жена Армстронга Лил, банджо, туба и ударные. И это легендарная запись 1927 года « Potato H е ad Blues ». С этой записи или с ряда этих записей, сделанных приблизительно в 25-27 году, началась всемирная популярность джаза, потому что эти записи разошлись по всему свету, и сделали джаз респектабельным в Европе, в частности. В США и в Европе джазовые музыканты заучивали это наизусть, подражали этому. Впервые стало ясно, каков потенциал у джаза. А для меня эта запись еще и тем важна, что она показывает, как можно играть на трубе. Потому что все мы любим и уважаем Уинтона Марсалиса и других джазовых трубачей, но все-таки Луи Армстронг, как джазовый трубач, остался непревзойденным. Ему один его приятель говорил: «Это не у тебя труба, а это ты у трубы». Правильно, потому что Армстронг здесь - некое приложение к такой небесной трубе, в которую он трубил, как архангел. Запись потрясающая - это мощный, объемный, упругий звук, и она пробивается сквозь все акустические несовершенства.
