Конфликт в восприятии и интерпретации истории и сочинская Олимпиада.
Ирина Лагунина: Начиная с весны, споры о ряде эпизодов исторического прошлого из предмета научных дискуссий превратились в объект широкого общественного внимания и яростных политических столкновений. Специалисты все чаще говорят ныне о «войне исторических памятей». Возможно ли прекращение этих военных действий на «историческом фронте»? Этому сегодня посвящен материал, подготовленный моим коллегой Владимиром Тольцем.
Владимир Тольц: То, что разные народы имеют рознящиеся представления о своем и чужом прошлом – не новость. То, что эту разницу в своих целях используют (или пытаются использовать) в разных странах политики, - тоже. Их можно понять: практика показывает, что исторический миф может оказаться одним из эффективнейших средств консолидации народов, избавления их от фантомов национального комплекса неполноценности (впрочем, и создания новых комплексов тоже), орудием мобилизации масс на достижение тех или иных целей. Ну, и просто – способом манипуляции массовым сознанием и переключения его внимания с политически взрывоопасных для лидеров тем современной жизни на нечто «отвлеченное» в прошлом, что, как показывает практика, может оказаться не менее взрывоопасным.
«Битвы» вокруг «Бронзового солдата» не единственный тут пример. Да и недавний урок истории, преподнесенный Путиным, считающим, что преподавание истории должно быть стандартизировано и нацелено на воспитание чувства национальной гордости своим прошлым и превосходства его перед историями других народов тоже дела не исчерпывает. Вообще российскими примерами тут не следует ограничиваться. А рассуждения эстонского президента Ильвеса о восприятии его соотечественниками Второй мировой войны? А создание в странах, являющихся основателями Советского Союза, музеев «советской оккупации»? Перечень всего здесь просто за отсутствием времени не воспроизвести. Но если попытаться суммировать это, можно прийти к выводу, что извечный, - уж не знаю, как мягче и точнее сказать, - конфликт национальных восприятий прошлого перерастает сегодня в нечто вроде холодной исторической войны.
Мой собеседник, член правления международного "Мемориала» Александр Даниэль замечает по этому поводу:
Александр Даниэль: Но вот слова-то и есть самое главное. Как точки разного видения тех или иных исторических событий, как их взаимодействие назвать – войной, битвой, сшибкой, конфликтом национального видения прошлого, или можно это перевести в какое-то более правильное русло.
Владимир Тольц: В какое?
Александр Даниэль: Понимаешь, мне кажется, что когда столкновение нескольких разных национальных образов прошлого превращается в войну, в конфликт – это плохо не только потому, что война и конфликт это само по себе плохо. Я же не хочу изображать из себя кота Леопольда, который говорит: «Ребята, давайте жить дружно». Беда в другом на самом деле, гораздо большая беда, что в этих столкновениях обедняется собственная память. Когда это одно несчастье, самое главное, и второе несчастье, что эта обедненная память очень легко инструментализируется, очень легко становится орудием политической возни.
Владимир Тольц: Примеры, конечно, у всех уже навязли. Но все-таки, о чем ты?
Александр Даниэль: Ну, например, вся эта история с «Бронзовым солдатом». На самом деле это первый, может быть, постсоветский открыто вылившийся наружу конфликт национальных образов прошлого. Я говорю о национальных образах очень условно, потому по-разному думают русские, по-разному думают эстонцы, по-разному думает русскоязычное население Эстонии. Я в интернете встречал самое разные точки зрения на этот счет. Условно говоря, можем считать, что есть некое видение исторических событий 44-го года эстонцами и некоторое видение этих же событий русскими. Очень условное, повторяю, разделение. Так вот, оно действительно разное, оно объективно разное. И то, что произошло, вылилось именно в конфликт этих двух разных видений прошлого, в войну памяти. Одна память об Отечественной войне, память о борьбе с гитлеровским нашествием, память о борьбе с фашизмом. А другая память о насильственном лишении балтийских республик независимости и репрессиях которые обрушились на население этих республик после вхождения в Советский Союз. Это действительно два разных подхода к одному и тому же событию, они в разные контексты вписываются. Эстонцы вписывают события сентября 44-го в контекст пакта Молотова-Риббентропа, насильственного присоединения Эстонии к СССР летом 40-го года, к депортациям июня 41-го года за неделю до начала войны, когда много тысяч эстонцев было депортировано в Сибирь, женщины, дети и старики, в частности. Они вписывают это в контекст послевоенной коллективизации, жестокого подавления вооруженного сопротивления в Эстонии, политических репрессий и так далее. Это их контекст. А наш контекст совершенно другой. Наш контекст – это контекст войны, контекст борьбы с Гитлером, борьбы с фашизмом, борьбы с иноземным нашествием, черт побери. Вот этим вписыванием в разные исторические контексты и объясняется разная трактовка сентября 44-го. Что это было – освобождение Эстонии от нацизма? Да, с нашей точки зрения. Возвращение советской оккупации, как говорят эстонцы? Да, с их точки зрения. Это все разное понимание. Но ни в коем случае нельзя, чтобы это понимание превратилось в войну памяти.
Владимир Тольц: Что для этого можно сделать?
Александр Даниэль: Помня о войне, мы не должны забывать, что были события 44-го года для эстонцев. Мы все равно не подменим свою собственную память эстонской и они не подменят свою память нашей. Но мы можем взаимно обогащать, мы можем делать события более объемными, видеть их в разных исторических контекстах одновременно. Потому что в конце концов, национальные образы прошлого, носителями их являются люди, отдельные люди, которым, наверное, было бы интереснее не плоское однолинейное понимание исторических событий иметь, а видеть события во всей их сложности и противоречивости. Если бы эстонцы понимали, в каком контексте мы воспринимаем события 44-го года и что для нас символизирует этот самый бронзовый памятник, наверное, они не дали бы своим политикам инструментализировать свою память таким образом. Наверное, если бы мы хорошо понимали, что значат события 44-го года для эстонцев мы бы в массе своей не поддались тому психозу, который нагнетался сверху вокруг этих событий. Я сейчас не говорю о переносе или не переносе памятника. В конце концов, в это же самое время в Харбине переносили памятник советским солдатам тоже из города на кладбище в связи с архитектурной перестройкой кладбища, и никаких страстей вокруг этого не горело, потому что в эту акцию не привносились никакие политические смыслы.
Владимир Тольц: Немецкий историк профессор Вольфганг Айхведе в принципе согласен с рассуждениями Александра Даниэля.
Вольфганг Айхведе: Если я не только имею в виду Россию, но свою страны и все страны этого мира, я думаю, что задача историков и задача истории – это в первую очередь понимать, что было, что происходило. И не только понимать, но знать и формулировать вопросы всегда. Например, когда я возьму выступление российского президента Путина, он говорил о том, что ядро российской политической культуры – это толерантность. Поэтому для меня как историка необходимо понимать корни этой толерантности, например, и как российская культура развивалась в смысле толерантности. И одновременно, конечно, понимать, почему не всегда в контексте российской истории или советской истории эта толерантность господствовала. Потому что кажется, что Россия иногда забывала эту толерантность. Поэтому для меня как историка это всегда первая задача формулировать критические вопросы и понимать свою историю или историю своей страны не только через глаза немцев или, если бы я был русским гражданином, не только понимать свою историю через глаза своих русских друзей или российских друзей, но тоже через глаза или призму соседа, через призму другого народа, других наций.
Владимир Тольц: Анализ нынешнего обострения битв на европейском историческом фронте, битв, по сути дела, не за памятники, а за симпатии «потребителей истории», показывает, что источником этого обострения и забвения упомянутой профессором Айхведе «толерантности» часто является политическая воля государственных деятелей, направленная на консолидацию вокруг себя масс. Для современной России, к примеру, таких возможных объединяющих всех моментов в истории немного. – Война и победа «одна на всех». Поэтому-то в битвах за свое понимание правоты прошлого «мы за ценой не постоим». Теперь вот возникает еще одна возможность общенациональной консолидации. Ценой в 12 миллиардов долларов. Сочинская Олимпиада-2014. И это дарит историкам надежды, что от внимания политиков можно будет «откупиться». Что те просто отвлекутся от славного (и бесславного) прошлого на очередное светлое будущее.
Либерализация рынков газа и электроэнергии в России.
Ирина Лагунина: В странах Европейского союза с 1-го июля рынки газа и электроэнергии считаются полностью либерализованными. То есть все потребители, в том числе частные граждане, получили право свободно выбирать себе поставщика. Формально возможности выбора – технические и экономические – остаются в большинстве стран ЕС весьма ограниченными. Мы говорили об этом на прошлой неделе.
Сегодня – продолжение начатого разговора. Какие секторы энергетического рынка России в большей степени открываются, как и в Европе, для нормальной конкуренции? И как эта трансформация отразится на тарифах для населения? Рассказывает Сергей Сенинский.
Сергей Сенинский: Итак, с 1 июля 2007 года в Европейском союзе вступила в силу директива о полной либерализации рынков газа и электроэнергии: потребитель – формально – получил свободу выбора поставщика. И если три года назад, в июле 2004-го, такую возможность страны ЕС были обязаны предоставить всем промышленным потребителям, то теперь – и всем частным.
Реально, однако, более или менее либерализованными считаются в Европе рынки Великобритании, Швеции и еще Нидерландов. Во все остальных странах до декларируемой либерализации еще далеко. Хотя, например, в Германии любой частный потребитель уже два года, как может выбирать себе поставщика электроэнергии. Но реально воспользовались этим правом не более 5% немцев.
Что касается рынка газа, то здесь – и по техническим, и по экономическим причинам – до какой-либо либерализации – еще дальше. И дело, как отмечают европейские эксперты, не только в доминировании по-прежнему на рынках национальных компаний, но и в том, что для становления реальной конкуренции на этих рынках в Европе элементарно не хватает ни труб, ни проводов. То есть пропускные мощности и трубопроводов, и линий электропередачи (особенно – на границах между странами) явно не рассчитаны на нагрузки большие, чем сегодня...
В России, на рынке газа, помимо госмонополии, есть и независимые производители газа, хотя их общая доля и не превышает 10%. Чисто теоретически – при нынешней структуре этой отрасли насколько возможен вариант обретения конечным потребителем выбора поставщика газа из нескольких конкурирующих? Наш первый собеседник – в Москве – аналитик компании «КИТ Финанс» Дмитрий Царегородцев:
Дмитрий Царегородцев: В России уже сейчас возможно теоретически давать потребителю право выбора между разными поставщиками. Существует достаточно устоявшаяся система газотрейдеров. Они, к сожалению, по большей части своей очень сильно завязаны на деятельность «Газпрома». Нельзя сказать что трейдерский рынок совершенно конкурентный, но, тем не менее, потихонечку в него приходят частные деньги. Более того, появилась какая никакая биржа газа, и уже идут в небольших объемах торги газом. Поэтому, мне кажется, лет через 5-7 вполне можно поставить вопрос о том, чтобы потребитель выбирал между разными поставщиками в зависимости от того, какие условия, в том числе условия оплаты предлагает этот поставщик.
Сергей Сенинский: Для организации «свободного» выбора поставщика газа в России необходимы не только рыночные, то есть конкурентные тарифы на газ, но и «свободный» доступ к трубе всех участников этого рынка – хотя бы внутри страны, не говоря уже о компаниях из других стран, на чем настаивает, кстати, Европейский союз.
Если рассуждать с позиций не «Газпрома», а конечных потребителей газа в России, изменение нынешнего статуса «трубы» (то есть выделение в отдельную компанию – возможно, полностью государственную) для стимулирования конкуренции на этом рынке – к каким переменам может привести уже в первое время?
Дмитрий Царегородцев: Государство твердо заявило, что труба из «Газпрома» в обозримой перспективе выделена не будет. Но если теоретически допустить, что это произошло бы, увидеть результаты очень просто. Обратите внимание на рынок нефти. У нас была бы компания, аналогичная «Транснефти», только в газе, и были бы поставщики в эту трубу, среди которых с заметным отрывом доминировал бы сам добычной блок «Газпрома». Поэтому, наверное, естественным образом эта труба была бы так или иначе дискриминационна в пользу одного более значимого, системообразующего поставщика. Не думаю, что это выделение привело бы к какой-то метаморфозе и, проснувшись поутру с выделенным «Трансгазом», мы бы увидели совсем новую газовую реальность, какое-то изменение тарифов. Скорее всего система в целом осталась бы такой же.
Сергей Сенинский: В отличие от более монопольной газовой отрасли, электроэнергетика в России реформируется. По самой логике этой реформы, конечные потребители в недалеком будущем смогут выбирать по своему усмотрению поставщика из 6 оптовых и 14 территориальных генерирующих компаний, которые ныне создаются в стране? Разумеется, в тех районах, которые имеют выход на магистральные линии электропередачи... Аналитик инвестиционной компании «АТОН» Дмитрий Скрябин:
Дмитрий Скрябин: Я бы рассматривал этот вопрос с точки зрения разных категорий потребителей. Если мы говорим о крупных, например, промышленных потребителях, то, безусловно, у них такая возможность есть уже сейчас. В определенной пропорции они могут покупать электроэнергию на свободном рынке у фактически любого поставщика даже, условно говоря, с другого конца России в пределах ценовых зон оптового рынка. Что касается более мелких потребителей, то для них такая возможность будет ограничена, во-первых, тем, что существует некий барьер для входа на оптовый рынок, и существуют, скажем так, разумные затраты на поиск поставщика. То есть для мелкого потребителя, у которого потребление всего какие-то копейки, для него затраты по поиску оптимального поставщика не оправдываются экономией цены на электроэнергию, поэтому они остаются лояльными какому-то одному поставщику. И для крупных потребителей такая возможность уже есть, и она будет только увеличиваться.
Сергей Сенинский: Свобода выбора поставщика электроэнергии предполагает и «свободные» цены на неё, по которым поставщики и будут между собой конкурировать. То есть, сначала – свободные цены, а уже потом – свобода выбора поставщика.
Если иметь в виду нынешние тарифы на электроэнергию в России, как они должны еще измениться, читай – повыситься, чтобы стать «конкурентными» для поставщиков? Аналитик «Альфа-Банка» Александр Корнилов:
Александр Корнилов: Текущий уровень тарифов явно недостаточный для окупаемости строительства новых электростанций, а именно это должно являться главным критерием формирования рыночной цены на рынке. На сегодня в среднем более 10% объема электроэнергии на оптовом рынке продается по свободным ценам. Сегодняшняя свободная цена в европейской части России на 50% превышает средний регулируемый тариф. Разумеется, по мере дерегулирования рынка цена на электроэнергию все больше будет приближаться к тому уровню, который позволил бы окупить строительство новых станций частными инвесторами. Кроме того существенный вклад в динамику цены, безусловно, внесут цены на топливо, в первую очередь на газ, которые согласно правительственным планам должны вырасти более чем в два раза к 2011-му году. В связи с этим мы ожидаем, что на оптовом рынке цена в 2011 году будет приближаться к уровню 60-70 долларов за мегаватт-час в сравнении со средним текущим регулируемым тарифом на оптовом рынке 25 долларов за мегаватт-час.
Сергей Сенинский: А - для частных потребителей, то есть населения?
Александр Корнилов: Что касается населения, то эта группа потребителей останется вдали от либерализации в обозримом будущем, как минимум, в пятилетней перспективе. Это означает, что либерализация оптового рынка электроэнергии не коснется розничных потребителей, для которых цены на электроэнергию останутся регулируемыми.
Сергей Сенинский: Во многих приграничных районах России – например, вдоль обширной границы с Казахстаном, Украиной, Белоруссией или даже Финляндией – наверняка нашлось бы немало местных компаний, которые, будь у них возможность, стали бы закупать электроэнергию в соседних странах, то есть ближе, чем, скажем, на Урале, чтобы продавать в своем регионе, а позже – и в других, соседних. Кстати, пока такие схемы – не самое близкое будущее и для стран Европы.
Тем не менее, у создаваемой в России Федеральной сетевой компании (ФСК), которая будет распоряжаться всеми крупными линиями электропередачи, есть ли коммерческий интерес в реализации подобных проектов – в части строительства новых ЛЭП? Ведь наверняка их строительство оплатили бы те самые местные компании. Или здесь проявятся какие-то иные факторы, которые могут воспрепятствовать становлению такого рынка?
Дмитрий Скрябин: Есть у «Урал ЕЭС» совместно с ФСК некий план, безусловно, интеграции, например, на территорию европейского рынка электроэнергии. Так же есть крупный проект по экспорту электроэнергии в Китай, есть существующие линии передачи из Казахстана и в Казахстан. Но в целом в общем объеме рынка электроэнергии доля экспортных поставок составляет не более 2-5%. То есть в настоящий момент Россия работает по некоему замкнутому циклу. В большей степени это связано с проблемой инфраструктуры, с проблемой технической возможности перетоков, то есть отсутствием сетей как таковых на границах. И второе (это в первую очередь относится к Европе) - с отсутствием синхронной работы электростанций. То есть станции в России работают на разной частоте, с разными требованиями по регулированию частоты, чем, например, станции в Европейском союзе. И пока работа этих станций российских не будет полностью синхронизирована с работой европейской энергосистемы, говорить о каком-то обширном экспорте не приходится. Такая же ситуация абсолютно с импортом. Как выход существует возможность передачи постоянного тока, но это несколько дорогое удовольствие, гораздо дороже, чем линия передач переменного тока. И очень трудно найти окупаемые проекты по строительству таких линий постоянного тока.
Сергей Сенинский: Для дополнительных поставок электроэнергии - в рамках свободного выбора её поставщика - хватает ли в России пропускной способности нынешних линий электропередачи между отдельными регионами? Ведь существуют и полностью пока изолированные в этом смысле регионы России. В Европе, как мы слышали, мощностей передачи через границы стран – явно дефицит...
Александр Корнилов: Действительно, недостаточная пропускная способность ЛЭП характерна не только для Европы, но и для России, и является одним из основных препятствий для функционирования полноценного рынка электроэнергии. Справедливости ради надо отметить, что Федеральная сетевая компания очень активно работает над этой проблемой. На сегодняшний день, если говорить про рынок электроэнергии в России, он разбит на две так называемые зоны свободного перетока – это Европа и Сибирь. Существуют изолированные, так называемые неценовые зоны - это в первую очередь весь Дальний Восток, это Архангельская область, это республика Коми и Калининград. Но, тем не менее, в перспективе предполагается, что ситуация с сетевыми ограничениями будет меняться, безусловно, в лучшую сторону и тем самым конкурентный рынок электроэнергии будет становиться все более и более конкурентным в полном смысле этого слова.
Сергей Сенинский: На сегодня в России по свободным ценам продается примерно 10% всей производимой в стране электроэнергии. К 2011 году, по планам, этот рынок должен быть либерализован полностью...
Легко ли сделать атомную бомбу?
Ирина Лагунина: Автор новой американской книги «Атомный базар» Уильям Лэнгвиш - пессимист. Он считает, что каждый, у кого найдется 5 миллионов евро, может сделать атомную бомбу, и что меры по охране ядерного арсенала, на которые Соединенные Штаты тратят миллиарды долларов, не работают в российских условиях. Так ли это? Проблему исследовала моя коллега в Нью-Йорке Марина Ефимова. Отрывки из книги и оппоненты писателя.
«Я сидел в кабинете вашингтонского физика, недалеко от Белого Дома, пил виски и слушал рассчитанные на профана объяснения процессов, происходящих в высоко обогащенном уране. «Маленькое его количество настолько безопасно, - говорил хозяин кабинета, - что вы можете положить его перед сном себе под подушку. А 50 килограммов – атомная бомба». Я спросил: «Если воображаемый террорист закупит два контейнера такого урана по 25 килограмм каждый, как далеко друг от друга он должен их держать, чтобы не создалась критическая масса?» - «Одного метра достаточно» - сказал физик.
Я только что вернулся с горных перевалов Турции вблизи границы с Ираном. Каждую ночь курдские контрабандисты проводят через границу сотни вьючных лошадей и ослов, нагруженных канистрами с бензином для турецких автомобилей и тюками опиума для европейского рынка героина. Имея ввиду этот современный вариант «Великого шелкового пути», я спросил у физика: «Можно контейнеры с ураном повесить по обеим сторонам седла?» - Он пошевелил губами: «В лошади многовато воды... Берите ДВУХ лошадей».
Марина Ефимова: Это - отрывок из книги «Атомный базар. Бедняки с ядерным оружием». Автор книги (американский журналист Уильям Лэнгвиш) попытался лично проверить реальную возможность для террористов с 5-ю миллионами евро в кармане закупить радиоактивный материал для создания самодельной атомной бомбы и реализовать его. Лэнгвиш начал с путешествия в закрытые, так называемые «атомные города» Урала и Сибири. Почему он начал с России? Ответом может служить рассказ участника нашей передачи – директора «Центра американского прогресса» Джозефа Сиринсионе, который недавно делал доклад об опасности атомного терроризма перед Сенатской Комиссией по иностранным делам:
Джозеф Сиринсионе: Уран и другие радиоактивные материалы стали доступны, в основном, после развала Советского Союза, хотя это – не единственный источник. Точно мы пока знаем только то, что некоторое количество радиоактивных материалов было контрабандой переправлено оттуда в разные страны. К счастью, в тех случаях, которые стали известны, это не был обогащенный уран. Но это был материал, годный для изготовления «грязной бомбы». Бывший сотрудник атомного комплекса в Грузии продал такой материал людям, которых он принял за террористическую группу, но которые на самом деле были сотрудниками Грузинских секретных служб. Человек продал 2 килограмма (!) урана, пригодного для изготовления оружия, группе, про которую знал, что она может использовать этот уран для теракта. Чрезвычайно отрезвляющий пример. И один из тех немногих, про которые мы знаем.
Марина Ефимова: Мистер Сиринсионе, терроризм – дело старое, да и атомное оружие – не новое. Опенгеймер еще году, по-моему, в 1948-м предупреждал, что с открытием цепной реакции, в принципе, 4 человека могут взорвать Нью-Йорк. Почему лишь сейчас атомный терроризм стал реально опасен? Только из-за развала Советского Союза?
Джозеф Сиринсионе: До недавнего времени террористы были довольно разрозненны, а главное – у них были другие цели, а именно - привлечь внимание к своим политическим требованиям. Но сейчас мы имеем дело с мессианскими террористическими группами вроде Аль Кайды или японской Аум Сёнрико. Они сознательно готовят Апокалипсис, или некую эпическую битву между добром и злом (как они себе их представляют) – битву, которая начнет новую эру на Земле. И вот это соединение мессианского терроризма с нынешней доступностью ядерного оружия (предложения и спроса) представляет реальную и притом огромную опасность.
Марина Ефимова: Вот реальность этой опасности и решил проверить американский журналист, отправляясь в Сибирь. «Атомный город» Озерск ему понравился: он отметил улучшение жилищного фонда бывшей Хрущевской застройки, яркое оформление квартир, наличие в городе нескольких библиотек с миллионом книг, школ с изучением иностранных языков, четырех Дворцов культуры, театра... Его порадовало, что у многих тамошних жителей есть автомобили, и по выходным они ездят за грибами, на рыбалку или развлекаться в Челябинск... Одно его там огорчило – рассказы американских инженеров и техников, которые устанавливают в российских атомных комплексах новейшие американские хранилища и системы охраны радиоактивных материалов – так называемые MPC&A – Material Protection Control and Accounting):
«Техник-американец с 10-летним опытом работы в России рассказывал мне: “Однажды я объездил все наши «порталы». Это - такие чувствительные детекторы радиации американского производства, которые установлены вблизи «атомных городов» на Урале. Спрашиваю у русских, как работают «порталы». Они отвечают: «А мы их почти не включаем» - «Почему?!» - «Из-за рыбаков. Когда они везут рыбу из нашего озера, мониторы начинают сигналить, а нам, значит, каждый раз надо реагировать?..».“ Техник засмеялся собственной истории и сказал мне: “Не ужасайтесь. «Порталы» - это НАШИ меры безопасности. А у русских есть СВОИ меры, и, думаю, не менее эффективные”. – «Какие?» - спросил я. Техник снова засмеялся и сказал: “У них люди бдительные...»
Марина Ефимова: Присмотревшись к жителям Сибири и Урала вблизи «атомных городов», журналист Лэнгвиш составил их беглый, но довольно любопытный коллективный портрет:
«Они кажутся флегматичными стоиками, иногда пьяными и всегда – осторожными, особенно – с иностранцами. Это – провинциалы без привилегий, это те самые русские, чьи сыновья становятся солдатами, когда городская элита уклоняется от призыва. Несмотря на тяготы жизни рядом с атомными городами, они остаются хребтом нации: такие, как они, выгоняли из России всех завоевателей. Эти люди, скорей всего, не бегут чуть что в ФСБ, но они запоминают чужака, и их вряд ли можно легко соблазнить на кражу радиоактивных материалов, даже тех, которые «плохо лежат». Потенциальным террористам стоило бы это знать. Но все-таки опасность кражи таких материалов есть, и именно потому, что они в буквальном смысле «плохо лежат».
Марина Ефимова: В неустаревшей песне 65-го года о неминуемой атомизации мира певец Том Лерер саркастически воспроизводит доводы каждой страны, почему ей необходимо атомное оружие. И каждый раз спрашивает: «Кто следующий?»
На развал Советского Союза Америка отреагировала быстро: в 1993 году правительство Соединенных Штатов предложило России и бывшим республикам комплекс совместных программ, чтобы уменьшить вероятность попадания ядерных материалов в плохие руки. В середине 90-х годов забила тревогу Норвегия, боясь, что радиоактивные материалы из Озерска попадут по рекам в Северный Ледовитый Океан. Обследование 1997 года выявило, что ситуация много хуже, чем предполагалось и что атомный комплекс Озерска выпустил в землю, воду и в атмосферу вдвое больше радиации, чем Чернобыль и все атомные воздушные тесты вместе взятые. Начались международные инспекции. Американцы построили в Сибири «Дворец плутония» - мощно укрепленный склад с новейшей системой охраны, стоимостью в 350 милионов долларов. В нем предполагалось хранить 40 процентов российских и бывших советских запасов радиоактивных материалов. Сейчас этот «дворец» пустует. Судя по всему, российские власти все-таки хотят иметь свои атомные ресурсы под рукой, а не сконцентрированными в одном месте. Но даже когда американские инженеры пытаются довести до кондиции СТАРЫЕ склады, это вызывает подозрения и недовольство российской стороны. «Русские, - пишет Лэнгвиш, - ясно показали, что они больше боятся американских шпионов, чем атомных воров и террористов». Вот что добавляет Джозеф Сиринсионе:
Джозеф Сиринсионе: Новые хранилища в России вдвое надежнее, и они – произведения искусства. Опасны СТАРЫЕ хранилища. Это все еще деревянные здания, где контейнеры с ураном хранят, как бутылки с вином. Запоры на дверях есть, но любой профессиональный взломщик их откроет. Сами атомные комплексы ограждены колючей проволокой, но в ней есть лазы, через которые сотрудники проходят к своим машинам – чтобы не идти дальним путем – через пропускной пункт. Кроме того, многие американские инженеры боятся, что когда они уедут, никто не будет следить и вовремя ремонтировать их «элегантные» системы защиты MPC&A. А между тем, ведь, именно в Россию поступают ядерные материалы из других стран бывшего Советского блока. Недавно, например, было обнаружено, что в Пражском университете использовался для исследований высокообогащенный уран, который практически не охранялся. И чешское правительство согласилось на эвакуацию. В глухую ночь до зубов вооруженный конвой вывез контейнеры с ураном на грузовиках в аэропорт, а оттуда военными самолетами – в Россию.
Марина Ефимова: Просто, как в кино...
Джозеф Сиринсионе: Именно как в кино. «Миссия невозможна»... Если бы снять на пленку, не хватало только Тома Круза. Таких операций проводится по 6-7 в год, в строжайшей секретности, по строго разработанному плану, и молниеносно. А пражский уран уже в России был обеднен и превращен в топливо для реакторов.
Марина Ефимова: Я думаю, для проведения подобных операций нужно доверие между правительствами Соединенных Штатов и России. А есть ли оно?
Джозеф Сиринсионе: Это – один из барьеров. Пока русские не верят, что американцы не воспользуются своим положением инспекторов, чтобы обмануть Россию, дело идет медленно. Естественно, что военные администраторы очень не хотят допускать иностранцев в свои закрытые зоны и на военные базы.
Марина Ефимова: Лэнгвиш в своей книге «Атомный базар» описывает довольно откровенный разговор с русским заводским менеджером, который считал, что нужно следовать советам американцев. Лэнгвиш спросил его, почему русские, такие компетентные специалисты в области атомного оружия, вообще нуждаются в американских советах? И менеджер ответил: «Пока американцы готовы давать деньги, мы готовы их брать».
«Пропускной пункт на границе Грузии с Азербайджаном – манифестация американской щедрости. Не говоря о приятном жилом комплексе для пограничников, сам пропускной пункт – демонстрация Западных стандартов. Правда, во время моего визита получилась путаница: моими провожатыми были пограничники, а здание Пункта, как оказалось, отвоевала себе Таможня. Поэтому пришлось ждать начальника Таможни. Когда он появился, обнаружилось отсутствие ключа. Подождали ключа. Просторное помещение было пустым, если не считать нескольких компьютеров. На экране одного была забыта незаконченная компьютерная игра... Вскоре, правда, пришел умелый молодой человек и показал, как с помощью компьютеров можно просмотреть каждый метр территории Пропускного пункта, включая крышу. Потрясающе! Одно непонятно – неужели террорист с ураном окажется таким дураком, чтобы идти через пропускной пункт?.. Когда я спросил об этом в Вашингтоне, один из чиновников почесал в затылке: «Но ведь горы там труднопроходимы... Или мы просто пересадили террористов на лошадей?..»
Лошади, мулы, ослы, велосипеды, компактные «лады» проходят по другим перевалам через границу, уважительно оставляя в стороне Пропускной пункт»...
Марина Ефимова: Несмотря на уверенность Лэнгвиша в бдительности и патриотизме русских жителей атомных городов, американские эксперты считают очень вероятной опасностью подкуп одного-двух служащих российских атомных комплексов, которые, зная системы защиты, смогут незаметно совершить кражу контейнеров с ураном. Пока их хватятся, у них будет достаточно времени, чтобы добраться до Грузии, которую Лэнгвиш считает лучшим перевалочным пунктом перед Турцией, потому что находит, что Грузия - самая коррумпированная страна мира. Между прочим, зря обижает. По международным стандартам Грузия уступает Нигерии. Лэнгвиш пишет:
«Когда американские организации должны иметь дело с коррумпированными или плохо функционирующими местными правительствами, они сразу поднимают руки и сдаются. Пропускной пункт в Грузии – типичный пример такой сдачи. Потому что пути контрабандистов через границы (и в Грузии, и в Турции) контролируют не правительства, а местные «ключевые фигуры» – key people, с которыми и надо заводить секретные отношения. Эти люди - единственный реальный контроль».
Марина Ефимова: Лэнгвиш приходит к выводу, что в России эффективней всего работают мелкие, практичные, применимые к обстоятельствам меры, которые и применяют многие мудрые техники, и русские, и американские. Например, один из них рассказал, что в плохо охраняемых складах они просто закладывают окна кирпичом и навешивают тяжелые металлические двери. Правда, не все простые меры удаются в России. В Озерске американцы попробовали ввести правило: двери в хранилища ядерных материалов должны открывать два-три сотрудника вместе, а не один, то есть, делать это при свидетелях. Но это правило так ранило гордость сотрудников, что от него отказались...
Директор вашингтонского Центра Прогресса Джозеф Сиринсионе больше надеется на другие методы предотвращения атомного терроризма – менее теневые, более продуктивные, более масштабные и убивающие двух зайцев сразу:
Джозеф Сиринсионе: Практический выход из положения уже найден. Обогащенный уран вовсе не обязательно хранить. Его можно превращать в топливо для мирных реакторов. Одна такая программа существует и называется «Мегатонны и Мегаватты». Мы купили у России сотни тон урана и после операции по его обеднению используем как топливо. И сейчас одна десятая всей электроэнергии, производимой в США, идет от этого урана. Эта программа выгодна для России и бесплатна для Соединенных Штатов – потому что деньги, которые мы платим за уран, мы потом возвращаем в качестве платы за электроэнергию. Нам нужно начать вторую такую же программу, закупить у России еще 500 тонн и пустить их на топливо. Но главное, что необходимо – это усиленное внимание обоих наших президентов к проблеме. Они отвлечены другими делами, и если так пойдет дальше, то меры по переработке и охране ядерных материалов нам удастся завершить не раньше, чем через 20 лет. Такого времени у нас нет. Все, что мы имеем, я думаю, - 4-5 лет.
Марина Ефимова: В книге «Атомный базар» приводится беседа автора с неназванным российским чиновником из верхних эшелонов атомной промышленности. «Парадокс заключается в том, - сказал он, - что для больших стран атомное оружие давно стало тяжелой ношей, и ничем больше. Но с развитием и удешевлением ядерных технологий оно стало доступно и соблазнительно для бедных и слабых. Это могут быть страны... это могут быть террористические группы... Вот главная перемена – великие державы застряли со своими огромными арсеналами, которые они не могут использовать. Атомная бомба стала оружием бедняков».
Рассказ о норвежском фонде «Дом прав человека».
Ирина Лагунина: И заключает наш выпуск – рассказ о норвежском «Доме прав человека». Это фонд, который в прямом смысле слова помогает обзавестись домом неправительственным организациям, причем не только в Норвегии, но и за рубежом, особенно в тех странах, где НПО подвергаются давлению или преследованию властей. Я передаю микрофон Людмиле Алексеевой.
Людмила Алексеева: Моя собеседница Анне Тузвиг-Бонд. Анне разъезжает по своей работе по самым разным странам мира и везде работает с энтузиазмом.
Анне Тузвинг-Бонд: Наша цель – собирать разные организации в самом здании, как в Осло есть дом прав человека, мы помогаем собирать людей в других странах. Например, у нас есть дом в Москве, там есть 11 разных организаций. В Белоруссии, например, мы пробовали построить дом, но это не было возможно из-за политических причин. И поэтому сейчас мы открыли дом в Литве. Белорусская организация и литовская организация могут пользоваться этим зданием для мероприятий, для семинаров, пресс-конференций. Мы сейчас планируем дом в Баку, в Азербайджане и уже есть Дом прав человека в Сараево, в Загребе, скоро будет в Варшаве. В доме, в самом здании организации они работают независимо от друг друга, но они могут и работать вместе.
Людмила Алексеева: Общаться между собой?
Анне Тузвинг-Бонд: Да, общаться. И мы считаем, что они будут более видны для общества.
Людмила Алексеева: И более эффективны.
Анне Тузвинг-Бонд: Они будут более эффективно работать. Моральная поддержка будет больше, когда, например, есть нарушения прав человека в СМИ в Азербайджане, и мы тогда спросим другие страны, которые члены сети, написать письмо, и мы поддерживаем друг друга. Очень важно использовать опыт, например, России в Азербайджане или в Варшаве. Потому что там есть большой опыт. Люди понимают, что они не единственные, они могут общаться и использовать опыт.
Людмила Алексеева: А в Осло есть такой дом?
Анне Тузвинг-Бонд: В Осло есть. Здесь есть дом, где восемь организаций, Хельсинский комитет, наш фонд Дом прав человека и, например, комитет Тибет, комитет, который работает по правам курдов.
Людмила Алексеева: То есть в Норвегии два таких дома?
Анне Тузвинг-Бонд: Да, два таких дома. И мы считаем, что было бы хорошо, если бы такой дом был во всех странах мира. Мы сейчас работаем в Азербайджане, и мы знаем, что там есть организация армян, которые тоже хотят такое.
Людмила Алексеева: Я вижу по составу организаций, находящихся в этом доме в Осло, что это в основном организации правозащитные. Вы именно такие организации собираете в свои дома или более широкий диапазон организаций?
Анне Тузвинг-Бонд: У нас большинство правозащитников в доме. Но возможно тоже собирать экологические организации. Например, в Женеве есть дом, который хочет стать членом сети домов, и там есть экологические организации и правозащитники.
Людмила Алексеева: А почему вы обеспечиваете помещениями именно эти организации, а не, скажем, курсы кройки и шитья или общество садоводов, собаководов, им же тоже нужны помещения.
Анне Тузвинг-Бонд: Да, я думаю, что это очень важно поддерживать, потому что в Азербайджане, мы видим, что государство поддерживает некоторые организации, которые занимаются спортом, профсоюзы. Это легче для государства поддерживать вот такие организации. Например, в России трудно, если вы находитесь в маленьких организациях, вам будет трудно получить поддержку.
Людмила Алексеева: Вы только собираете организации в этот дом или помогаете материально, помогаете найти средства, чтобы такое помещение купить или арендовать?
Анне Тузвинг-Бонд: Да, мы помогаем материально, экономическая поддержка. И мы лоббируем разные государства, что они помогают.
Людмила Алексеева: Откуда вы берете деньги на это?
Анне Тузвинг-Бонд: Мы берем деньги у норвежского государства, но так же и шведских, голландских фондов.
Людмила Алексеева: Из частных или государственных фондов?
Анне Тузвинг-Бонд: И частные, и государственные. Хорошо, когда не только одна страна поддерживает, а разные.
Людмила Алексеева: Почему это хорошо?
Анне Тузвинг-Бонд: Потому что тогда труднее для критичного государства сказать, что это только норвежский дом. Если это большое количество, которые стоят за этим, тогда это международная поддержка.
Людмила Алексеева: У вас большая организация?
Анне Тузвинг-Бонд: Пять человек, которые работают. Но в сети 70 организаций, которые члены разных стран.
Людмила Алексеева: Вы подбираете членов? Кого вы берете в члены организации?
Анне Тузвинг-Бонд: Самое главное для нас – это собирать организации, которые могут сотрудничать вместе.
Людмила Алексеева: Которые не ссорятся.
Анне Тузвинг-Бонд: Да, которые не ссорятся, потому что это иногда проблема. Но мы хотим собирать опытные организации и молодые организации. Это будут опытные помогать молодым. И из разных сфер, например, одни, которые работают по правам женщин другие, по правам детей, по политическим правам и социальным. Мы считаем, что им нужно совместно работать.
Людмила Алексеева: Но они сохраняют свою независимость?
Анне Тузвинг-Бонд: Да, все они сохраняют независимость.
Людмила Алексеева: Сотрудничают, оставаясь самостоятельными.
Анне Тузвинг-Бонд: Я считаю, что это важно, потому что тогда, если они только работают индивидуально, они не дают друг другу информацию. Я считаю, что самое главное – это дать друг другу информацию. Потому что у нас мало людей, которые работают по правам человека. Это очень важно, что мы будем сильнее вместе. А если мы по отдельности, мы не будем сильными. Я только была в Азербайджане, поэтому расскажу, что там. Они начали работать вместе и делают мониторинг, дают друг другу информацию.
Людмила Алексеева: Наверное, дешевле такая производственная деятельность, если она находится в одном доме, скажем, они могут иметь общий конференц-зал или еще что-то.
Анне Тузвинг-Бонд: У них есть общий конференц-зал, может быть библиотека, компьютерный зал.
Людмила Алексеева: Как давно существует ваша организация, когда был создан этот фонд Дом прав человека в Осло?
Анне Тузвинг-Бонд: В 89 году, когда мы построили дом здесь, это был маленький дом в Осло. И потом был открыт дом открыт в Варшаве и в Москве в 91 году.
Людмила Алексеева: То есть в Москве один из первых?
Анне Тузвинг-Бонд: Да, потому что была связь между норвежскими организациями и московскими. Поэтому был контакт. И они видели, что это нужно, что эта модель подходит в России.
Людмила Алексеева: Какие новые государства вы собираетесь охватить созданием таких домов?
Анне Тузвинг-Бонд: Мы сейчас пробуем в Македонии и в Иране, но это очень трудно. В Украине есть много организаций, которые хотят сделать региональный дом. Они попросили бизнесменов поддерживать эту идею.
Людмила Алексеева: Вам нравится ваша работа?
Анне Тузвинг-Бонд: Мне нравится. Иногда в Норвегии мы чувствуем, что мы спим, здесь все нормально. Я работаю по ситуации в Белоруссии или в России, я чувствую, что я живу. Тогда я понимаю, что там нет таких прав, которые у меня уже есть, как я родилась.
Людмила Алексеева: Вот Анне объяснила, почему люди из благополучных стран, которые могли бы жить у себя припеваючи, едут туда, где этого благополучия нет, терпят бытовые неудобства, не всегда им отвечают благодарностью те, кому они помогают. А уж чиновники подозревают их в том, что они чуть ли не шпионы и не могут поверить, что они помогают без какой-либо задней мысли, без какой-либо выгоды для себя и организации, а просто потому, что как Анне не хотят смириться с тем, что те блага и права, которыми они в своей стране наделены от рождения, есть не у всех. И хотят сделать их общим достоянием всех людей, в какой бы стране они ни жили.
