(Звучит стихотворение «Мы с тобою так верили» в авторском исполнении)
Мы с тобою так верили в связь бытия,
Но теперь оглянулся я, и удивительно,
До чего ты мне кажешься, юность моя,
По цветам не моей, по чертам недействительной.
Если вдуматься, это как дымка волны
Между мной и тобой, между мелью и тонущим,
Или вижу столбы и тебя со спины,
Как ты прямо в закат на своем полугоночном.
Ты давно уж не я, ты набросок, герой,
Всякой первой главы. А как долго нам верилось
В непрерывность пути от ложбины сырой
До нагорного вереска.
Иван Толстой: Владимир Набоков скончался 2-го июля 1977-го года в Лозаннской клинике. Из 78-и лет жизни 62 года он писал и печатался. 25 лет по-русски, 37 по-английски. В России его считают русским писателем, в Америке – американским. Сам о себе он говорил: я американский писатель, родившийся в России, учившийся в Англии и 15 проживший в Германии. За 30 лет, прошедших со дня смерти писателя, набоковедение превратилось в устойчивую дисциплину, в основе которой комментированные многотомные издания, постоянные конференции, несколько регулярных журналов и сборников на разных языках. Правда, стать набоковедению академическим мешает труднодоступность архивов писателя – при том, что сами архивы существуют. Сын Набокова Дмитрий Владимирович держит рукописи отца в Америке, но под своим замком и сам решает, кто будет допущен к бумагам, кто нет. Это его безусловное право. Не решен вопрос и о судьбе самого последнего набоковского романа – «Оригинал Лауры», - начатого незадолго до смерти. Согласно завещанию писателя, незаконченная рукопись должна быть уничтожена. Пойдет ли сын на этот шаг или - нарушит волю отца?
Радио Свобода в последние годы не раз рассказывало о Набокове устами российских ученых. Сегодня у нашего микрофона выступят только западные специалисты – американская и новозеландская профессура. Кто, как и с каким успехом изучает и преподает набоковское творчество?
Наш первый собеседник – профессор Бартон Джонсон, много лет преподававший русскую литературу в Калифорнийском университете в Санта-Барбара. Можно ли называть набоковедение наукой, и если да, то что для этого нужно?
Бартон Джонсон: Набокова очень широко преподают в Американских университетах, и много написано о нем специалистами по английской и русской литературам. Многие университеты предлагают курсы, полностью посвященные его произведениям. В основном, обращаются к «Лолите» и «Бледному Огню». Каждый год появляется новый урожай докторских диссертаций и ученых книг, частично или целиком посвященных Набокову.
Иван Толстой: А какими качествами должны произведения писателя обладать, чтобы изучение его можно было признать дисциплиной?
Бартон Джонсон: Набоков – из тех редких писателей, которые привлекают самых разных читателей. Ученых и других влечет элегантность его прозы, интеллектуальное возбуждение от разгадывания его хитрых намеков и тайных литературных построений, которые воплощают и выражают его темы. В отличие от многих других выдающихся модернистов, Набоков создает интригующих персонажей и развратные сюжеты, что привлекает широкий читательский круг. Это, конечно, пошло из-за шума от «Лолиты», после экранизаций и после вхождения «лолитологии» в мировую поп-культуру. Эта популярность привлекает студентов к учебным курсам, где они научаются глубже уважать писателя.
Иван Толстой: Профессор Джонсон, как Вы думаете, Набоков долго еще будет кормильцем ученых со всего мира?
Бартон Джонсон: Столетие Набокова в 99-ом году было вершиной его общественного признания – благодаря средствам массовой информации, конференциям, всевозможным изданиям и выставкам, - повсюду: в Америке, в России, в Западной Европе, в Японии. Хотя общественный интерес с тех пор сошел с этой вершины, Набоков признан как современный классик. У него как бы двойная фора: круг его читателей – двойной, в двух мировых культурах - английской и русской, кроме того, его переводят на невообразимое число языков. Собрания его сочинений существуют в русских, английских, немецких и французских изданиях. Его произведения безусловно будут кормить многие поколения ученых и читателей, особенно в англо-американской и русской культурах.
Иван Толстой: Известный набоковед профессор Присцилла Майер преподает в Веслейан Колледже, специалист по Гоголю, Лермонтову, Достоевскому, Льву Толстому. Профессор Майер, наука ли – набоковедение?
Присцилла Майер: Никакой литературный анализ наукой вообще-то назвать нельзя, однако существуют некие константы, установленные учеными в последние 30 лет, о которых всем, пишущим о Набокове, полезно знать. К примеру, финский исследователь Пекка Тамми написал замечательную книгу, опубликованную в Хельсинки (ее очень трудно раздобыть), где он обозревает устойчивые набоковские темы. Например, взаимоотношения разных повествовательных узоров, указывающих на скрытые замыслы писателя. (Вот почему, кстати, Набоков пользуется анаграммами и игрой слов). Существуют они не сами по себе, не как вещи в себе, но для создания определенного рисунка, и мы втягиваемся в его поиск… Другой темой, выявленной Пеккой Тамми, стала «космическая синхронизация». Пример ее мы находим в мемуарах «Говори, память», где Набоков соединяет эпизод ловли бабочек в детстве с охотой на бабочек 40 лет спустя в Колорадо. Время и пространство здесь совмещаются и совпадают.
Ещё одна тема, которую много изучали в последнее десятилетие, - это потусторонность, некое таинственное измерение в произведениях Набокова, которого никто долго не замечал, пока вдова писателя Вера Набокова не указала на него в предисловии к сборнику набоковских стихов.
Иван Толстой: А всего ли хватает Набокову, чтобы его книги формировали самостоятельную дисциплину?
Присцилла Майер: Произведения одного писателя не могут составлять свою собственную академическую дисциплину. Дисциплина - это литературный анализ. Тем не менее, из произведений Набокова возможно вывести некоторые принципы литературного анализа. Обращаясь к Набокову, безусловно, нужно начинать с деталей, а не с обобщений. Это необходимо для того, чтобы читать его адекватно и так, как он сам хотел. «Медленное, пристальное чтение» его книг и есть эта самая дисциплина. Так что Набоков дает нам в руки определенную методологию, но совершенно не заботится, чтобы его произведения представляли собой науку. Его произведения основываются на фундаментальном отличии искусства и жизни, и это различие необычайно важно для изучения произведений.
Иван Толстой: Надолго ли хватит набоковского наследия? На всех ли?
Присцилла Майер: Ответить можно так: до тех пор, пока люди ценят словесное искусство. Его книги относятся к числу величайших литературных творений, созданных на английском языке, так что пока люди ценят способность слов рождать безграничные миры с помощью ассоциаций, звуков и словесных смыслов, люди будут высоко ценить работу Набокова. Иногда я беспокоюсь, что нынешний интерес к мультикультурализму стирает языковую специфику, и порождаются какие-то новые гибриды. Но необходимо сперва постичь различия, прежде чем вы обратитесь к синтезу. И Набоков как раз играет со своими языками и смыслами творя такой гибрид, как Амероссия, как он его называет в романе "Ада."
Иван Толстой: В той же Новой Англии, где преподает Присцилла Майер, занимается Набоковым профессор Сергей Давыдов (университет Миддлберри, штат Вермонт). Набоковедение у него – семейная традиция: о Владимире Сирине писал еще дед Давыдова – пражанин Альфред Бем, погибший в 45-м году в застенках СМЕРШа. Набоковедение как наука. Сергей Давыдов:
Сергей Давыдов: Сами произведения Набокова уже являются литературоведческими произведениями. Взять, например, роман «Дар». Это и история русской литературы, и история поэтики, и вообще история культуры этого народа. Поэтому любой достойный исследователь, который занимается Набоковым и понимает Набокова, это уже есть акт научный, это уже само по себе научная дисциплина.
Иван Толстой: А набоковедение – дисциплина?
Сергей Давыдов: Да, я должен сказать, я бы очень не хотел ошибиться здесь, но если так подумать, что уцелело из русского рассеяния 20-го века и стало по большому счету, то есть по Гамбургскому счету, неотъемлемой частью западной культуры? Я бы сказал, что это музыка Игоря Стравинского, хореография Сергея Дягилева, Жоржа Баланчина, картины Марка Шагала, на мой вкус - структурализм Романа Якобсона, а из литературы, по-моему, проза Владимира Набокова и поэзия Иосифа Бродского.
Разница здесь одна. Что в то время как Стравинский, ballet russe , Шагал, Якобсон и даже Бродский были замечены сразу, Набокову потребовалось много лет и усилий, чтобы добиться признания у западной публики. Я боюсь, что без скандала вокруг «Лолиты» Набоков бы остался малозамеченным писателем. То есть малозамеченным на американском континенте. Но, как бы то ни было, я не сомневаюсь, что Набоков - непереходящее явление в западной литературе, и он, и его творчество будет еще долго питать нашего брата профессора, исследователя. Как долго он будет питать нас? Доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит или даже, более прозаически: доколь в подлунном мире жив будет хоть один педант. Потому что заниматься Набоковым - это кропотливая работа, она требует дотошности и большой доли педантизма.
Набоков умер 30 лет назад и, по-моему, он ушел, не раскрыв нам своей тайны. Поэтому исследователи будут продолжать свои поиски и догадки. И даже если в конце окажется, что никакой тайны здесь не было, Набокову все-таки обеспечено бессмертие хотя бы такого пошиба, о котором писал Джойс. Он как-то сказал, что он запрятал в «Улиссе» столько загадок и головоломок, что профессора будут еще долго спорить о том, что он имел в виду. И в этом, Джойс считал, единственный залог бессмертия. Так что вот так я бы ответил на ваш вопрос: еще очень и очень долго.
Иван Толстой: Новозеландский ученый Брайан Бойд – пожалуй, самый известных из набоковедов. Вообще, странно, что набоковские биографы живут так далеко от адресов самого писателя: первый, кто написал о нем биографическую книгу, Эндрью Филд, был из Австралии. Он был знаком с самим писателем, но это личное знакомство его, вероятно, и подкосило: ему стало не хватать тех сведений, которые Набоков ему сообщал. Филд начал выспрашивать набоковских родственников и знакомых, и интерпретировал услышанное по-своему. Первая книга Филда была корректной, но вторая! Но третья! Филд, например, узнав, что домашнее имя набоковской матери – Лёля (так часто зовут Елен), сделал вывод: ага, вот откуда взялось имя Лолита. И так далее в том же духе. Семья порвала с австралийским ученым и отлучила его от дома.
Через много лет, когда Набокова уже не было в живых, к биографии писателя обратился новозеландец Брайан Бойд – и это было совершенно другое дело. Двухтомная биография, написанная Бойдом, - общепризнанный образец точности, трудолюбия и мастерства.
Профессор Бойд, в каком смысле изучение Набокова можно назвать научным занятием?
Брайан Бойд: Я бы не назвал набоковедение наукой. Шекспироведение входит в дисциплину английской литературы, а пушкиноведение - в дисциплину русской. Но все-таки это процветающая субдисциплина со своими журналами, конференциями и так далее. Но я считаю, что важнее академического внимания - это внимание и восхищение, которым Набоков пользуется среди писателей, среди таких важнейших авторов, как, например, Итало Кальвино, Андрей Битов, Эдмунд Уайт, Мартин Эмис, Орхан Памук. Этим писателям от пятидесяти до восьмидесяти лет. Но то же и среди молодых – например, Зейди Смит, Александр Хемон и других, включая авторов до тридцати. Я думаю, что писатели - это самые лучшие читатели. Они меньше падки на моду, нежели ученые. Так что если писатели считают, что Набоков находится в центре канона, то так и будет. И по тому, как о нем говорят, Набоков в центре канона пребудет еще очень долго. Для меня это существеннее всего.
Иван Толстой: А в дисциплинарном отношении?
Брайан Бойд: Я не уверен, что многие писатели образуют самостоятельную дисциплину. Вероятно, лишь Гомер, Данте, Шекспир и Пушкин заслуживают эту честь, пожалуй, Гёте тоже. Не уверен, что Набоков добирается до этого уровня. Но он, безусловно, неисчерпаем. Он долго будет кормить учёных и критиков, и влияние его как творческой личности будет продолжаться и продолжаться. Одна тема увлекала его очень сильно: то, как важнейшая фигура в литературном мире воздействовала на другие фигуры в пределах какой-то традиции. Например, в «Даре» он Пушкиным измеряет всю русскую культуру и литературу, в особенности. А в "Бледном пламени", прежде всего, и в романе "Под знаком незаконнорожденных", а также в "Аде" он английскую культуру поверяет Шекспиром. Я думаю, что он будет близок и следующим поколениям в русской и в английской литературах, да то и в других тоже. Например, Орхан Памук, чей турецкий язык находится под огромным набоковским влиянием, написал свой роман «Стамбул» в большой степени под воздействием мемуарной книги «Говори, Память». Есть так много писателей и творческих людей, на которых Набоков по-разному воздействовал. Например, "Лолита" была экранизирована дважды, переделана в оперу, в пьесу, и так далее. Я думаю, что этим путем его наследие и пойдет. Если он станет центральным писателем канона, как Джойс и Флобер (а я уверен, что так и произойдет), то, безусловно, читатели будут продолжать его читать, а ученые изучать. Но станет ли он при этом самостоятельной дисциплиной… Интерес к его качеству и неисчерпаемости, несомненно, останется.
Иван Толстой: Каковы достижения набоковедения в последние 30 лет? Профессор Присцилла Майер.
Присцилла Майер: Начнем со сборника «Стихов», выпущенного Верой Набоковой в 79-м году, где она в предисловии говорит, что потусторонность была как бы водяным знаком всех набоковских произведений. Это положило начало изучению потусторонности у Набокова. Дон Бартон Джонсон, которого Вера Набокова считала одним из лучших исследователей Набокова, опубликовал сборник своих статей под названием "Возвращение миров" – великолепный пример «медленного чтения»: он сам лингвист и ценит игру слов на тончайшем уровне. Он обсуждает "алфавитные радуги" Набокова. Он обсуждает символическое значение букв у Набокова. И это объясняет многое в словесных играх, которые часто кажутся читателям просто пустыми и легкомысленными.
Так же неоценимы два тома биографии, написанные Брайаном Бойдом, «Русские годы» и «Американские годы». Они не только великолепные биографии сами по себе, рассказывающие много нового о Набокове, чего мы не знали, поскольку не имели доступа к архивам, но они дают нам то необходимое биографическое знание, с помощью которого у нас появляется возможность мерить самого Набокова и то, как он распоряжается фактами своей биографии. Потому что он очень часто выдумывает обстоятельства своей жизни, так что одни факты у него правдивы, другие представляют собой совершеннейший вымысел, и надо же знать, в конце концов, чем можно пользоваться, а чем нельзя. Вот почему работа Брайана Бойда неоценима.
Ещё есть парочка сборников статей, Гарландский 1995-ого года и Кембриджский 2005-го, где собраны некоторые вдумчивые обзоры, которые пригодятся любому читателю, не специалисту по Набокову.
Потом есть великолепное издание, осуществленное петербургским "Симпозиумом," - 5 томов Набоков американского периода и 5 томов российского, - с отличными переводами Сергея Ильина и комментарием Люксембурга. Русский произведения снабжены предисловием Александра Долинина, очень ценным для тех, кто знает русский.
Есть и полное собрание стихов под редакцией Марии Маликовой в серии «Новая Библиотека Поэта» 2002-го года. Это главное, что сделано по-русски.
Иван Толстой: Главные достижения набоковедения после его кончины. Профессор Бартон Джонсон.
Бартон Джонсон: Огромная двухтомная биография и критическое исследование Брайана Бойда - несомненно, главное достижение в набоковедении. Книги Бойда об «Аде» и «Бледном Огне» тоже важны. Немецкий ученый Дитер Циммер и французский критик Морис Кутюрье редактировали прекрасные аннотированные издания Набокова. Хотя есть много книг, исследующих Набокова, больше шестидесяти, включая тома на персидском и корейском, все же большинство работ - это специальные академические статьи. Журнал «Набоковские исследования», начатый в 94-ом году под талантливой редакцией Зурана Кузьмановича и Марии Беллино, опубликовал более двух тысяч страниц статей, написанных учеными исследователями со всего света. Работает сайт ZEMBLA. Интернет-форум под названием НАБОКОВ-Л, где более шестисот участников, помог установить связи между набоковедами и координировать международные конференции.
Иван Толстой: О достижениях – Брайан Бойд.
Брайан Бойд: Понимание деталей его жизни, плотность его мыслей, связь между его мыслями и деталями его искусства – во всем этом в последние 10-15 лет многие начали разбираться лучше. Работающий в Германии ученый Дитер Циммер внес свой неоспоримый вклад. Мне кажется, Набокову очень понравилось бы, насколько лучше его стали понимать со времени его кончины, нежели при жизни. Он был очень признателен людям, которые читали его и с тонкостью судили о его творчестве, но, боюсь, эти ценители были скорее поверхностными, нежели интерпретаторы последних тридцати лет.
Иван Толстой: Профессор Сергей Давыдов.
Сергей Давыдов: С тех пор как подросло поколение русскоговорящих ученых в Америке, стало профессорами, членами отделов и кафедр литературы в американских университетах, русское и американское литературоведение как бы очень подружились. Среди набоковедов очень много сравнительно молодых или еще не старых профессоров русского происхождения, таких как Александр Долинин или Геннадий Барабтарло, Владимир Александров и ваш покорный слуга. И отношения между нами, по-моему, очень хорошие. Мы встречаемся на конгрессах, на конференциях.
Иван Толстой: А что русское набоковедение? Каково его место, с точки зрения западных ученых?
Бартон Джонсон: Хотя у Набокова американский круг читателей был маленьким и изысканным, с появлением «Лолиты» в 58-ом году к нему пришла слава. Первые рецензии и полемика сменились академическими трудами Пэйджа Стегнера, Эндрью Филда, и Карла Проффера, а потом и лавиной книг, статей и введением Набокова в курсы по современной литературе. Внимание сперва уделялось его американским книгам, но славянские кафедры начали посматривать и на русские произведения тоже.
Россия присоединилась к набоковедению гораздо позже - из-за советской власти. Кроме нескольких самиздатских переводов, статей и упоминаний о Набокове в связи с «Евгением Онегиным», шахматами и ностальгической поэзией, шлюзы открылись только в 1986-ом году с публикацией «Защиты Лужина». «Лолита» появилась в 89-ом. Вершиной было собрание сочинений, изданное в 99-ом году, к столетию Набокова, под редакцией Александра Долинина, ведущего русского набоковеда.
Поскольку русские литераторы не имели доступа к западным статьям и книгам, раннее русское набоковедение развивалось медленно. Многое из него было направленно на восстановление Набокова в русском каноне. Но с середины 90-х новое поколение одаренных ученых выступило с рядом книг и статей. В последние годы защищено более пятидесяти докторских диссертаций. Среди выдающихся русских набоковедов отмечу Александра Долинина, Ольгу Сконечную, Вадима Старка, Бориса Аверина, и Марию Маликову. Благодаря конференциям и интернету, эти ученые включены в международное общество славистов-набоковедов. Музей Владимира Набокова в Санкт-Петербурге, руководимый Татьяной Пономаревой, также сыграл важную роль.
Американские слависты так же следят за русским набоковедением, как русские - за западным, хотя западные материалы трудно достать вне Москвы и Санкт-Петербурга. Большинство русских набоковедов знают английский язык, но на Западе большинство набоковедов работают на кафедрах английской литературы, и, к сожалению, немногие из них достаточно владеют русским, чтобы следить за русскими публикациями.
Сейчас русское набоковедение вызрело в лидирующую международную дисциплину. Его сильнейшая сторона это исследование русских текстов и русских деталей в текстах по-английски. И хотя американцы часто ограничены скромным знанием русского языка и культуры, их преимущество в доступе к набоковским архивам, которые сосредоточены в Соединенных Штатах. Расстояние и расходы ограничивают возможности русских ученых в этом отношении.
Иван Толстой: Как на Западе воспринимают русское набоковедение? Профессор Присцилла Майер.
Присцилла Майер: Под Западом тут надо понимать крошечное число ученых, знающих русский язык. Человек 100, если говорить щедро, а скорей всего, ближе к пятидесяти, если считать только специалистов, а не любителей. Конечно, есть русские эмигранты на Западе, читающие набоковедческую литературу по-русски. Большинство же ученых, которые преподают Набокова, работают на кафедрах английской и сравнительной литературы, и в большинстве своем русского не знают.
Очень ценны среди российских исследований работы Александра Долинина, который до изумления двукультурен и двуязычен. Он очень вдумчивый читатель, способный улавливать меньшайшее эхо русской прозы или поэзии в произведениях Набокова.
Иван Толстой: Говорят, что русское и американское набоковедение не имеют ничего общего и существуют сами по себе.
Присцилла Майер: Ссылки на русскую прозу и поэзия у Набокова постоянны. Особенно в английских книгах. Я, например, уверена, что "Лолита" - это пародия на современный перевод "Евгения Онегина", – как если бы «Онегин» был перемещён в Соединенные Штаты 1950-х годов. Тут всё в деталях и не лежит на поверхности, но как раз множество спрятанных отсылок в "Лолите" перекликаются со спрятанными отсылками в "Евгении Онегине". Идеального читателя больше не существует, как вообще ничего больше нет идеального, однако вы разберетесь в романе «Ада» тем лучше, чем совершенней вы владеете французским. Ну, и русские книги вам будут понятнее при знании русского.
Иван Толстой: Набоков русский, Набоков американский. Взгляд Брайана Бойда.
Брайан Бойд: Я не думаю, что есть какое-то западное или русское понятие набоковедения. Могу, разумеется, говорить только за себя, но я не воспринимаю ученость в национальных рамках, а исключительно в личных рамках. Я бы сказал, что люди с острым интересом к Набокову особенно ценят работы Александра Долинина. Владеющие русским языком также высоко ставят труды Бориса Аверина и Марии Маликовой. Собрание набоковских сочинений в издательстве «Симпозиум» стало отличным вкладом в науку. Радует, что есть такие талантливые начинающее русские набоковеды - Сергей Карпухин и Станислав Швабрин.
Русский и Американский Набоков часто кажутся отдельными, но тот, кто действительно хочет понять Набокова, должен прочитать всё, что он написал на каждом из языков. Тот, кто хочет прочитать русские произведения должен читать русские исследования, и наоборот. То, что Набоков написал на одном языке, часто проливает свет на то, что он писал на другом. Но, конечно, верно, что русские исследователи проявляют больше интереса к русским произведениям, а не-русскоговорящие - к английским. Александр Долинин утверждал, что, став знаменитым по-английски, Набоков старался отстраниться от своих русских корней, но мне не кажется это убедительным. Я думаю, что Набоков был исключительно последовательным в своих идеях, несмотря на все менявшиеся обстоятельства и литературную технику на протяжении долгих лет.
Иван Толстой: Русскому по воспитанию, американцу по уже многолетнему проживанию, Сергею Давыдову не все равно, ранний ли это Набоков или поздний.
Сергей Давыдов: Я должен сказать, что я люблю Набокова, скажем, подряд от первого его романа Машенька, скажем, до … «Аду» я почти не одолел. «Ада» меня начала раздражать своей пышностью, своей барочностью. Так что из американского творчества, что я очень люблю, по-русскому люблю «Лолиту», я люблю «Бледный огонь», хотя это очень нерусское произведение, «Пнина» я очень люблю. После «Ады» я уже ощущаю некий холодок, или от меня веет этим холодком, и чем дальше, тем этот холодок прохладнее.
Иван Толстой: Что еще в набоковедении не изучено? Присцилла Майер.
Присцилла Майер: Есть новая книга Герарда Девриза, со статьями Дона Джонсона и Линды Ашентон, где изучаются набоковские упоминания живописи. Понимать значение визуального для Набокова важно потому, что писатель рассчитывал, что читатель сможет мысленно вспомнить ту картину, которую он упоминает, и, следовательно, уловить пародию на эту картину, которая рождается под его пером. Это не достаточно разведанная область, и было бы интересно развить эту тему. И, конечно, возможности отыскивания различных перекличек с другими текстами у Набокова безграничны. Он постоянно соединял отзвуки литературных текстов из трёх культур, на которых строил свои вымышленные миры.
Иван Толстой: Недостаточно изученное. Брайан Бойд.
Брайан Бойд: Опять-таки, скажу только о себе. Я, например, не достаточно понимаю "Лолиту", казалось бы, столь изученный роман, знакомый всем. Но «Лолита» совсем не так хорошо понята, как другие главные романы, - как "Дар," "Бледное Пламя" и "Ада." Ещё одна тема, которая мне интересна - это отношение Набокова к культурной эволюции на общественном и личном уровнях, идеи, которые он воспринял от своего отца. Мне кажется, что эти темы недостаточно исследованы, и всё, конечно, зависит от любопытства и энергии самих учёных, которые высветят то, что пока что покрыто сплошным мраком.
Иван Толстой: Профессор Бартон Джонсон.
Бартон Джонсон: Меня более беспокоит бессмысленная чепуха в статьях о Набокове о детском сексе, в гендерных исследованиях, психиатрических, в культурологии.
Иван Толстой: Имя Александра Долинина не раз упоминалось в сегодняшней программе. Последние 15 лет профессор Долинин преподает в Соединенных Штатах. В книге «Истинная жизнь писателя Сирина» он так оценивает набоковедение после Набокова:
«Хотя за последние тридцать лет появилось немало интереснейших исследований, в которых под разными углами зрения рассматриваются связи Набокова как с русской классикой, так и с литературой Серебряного века и ее эмигрантскими изводами, прежде всего, с Пушкиным, Достоевским, Чеховым, с русским символизмом и формализмом, с парижской нотой, мы еще далеки от того, чтобы реконструировать все существенные для его русской прозы контексты и понять, как она с ними соотносится. Только недавно Омри Ронен впервые попытался на нескольких конкретных примерах описать отношение Набокова к русскому модернизму в целом. По сути дела, едва затронута важная тема Набоков и советская литература, весьма поверхностно изучена набоковская позиция в контексте эмигранткой литературы и, в частности, его схождения и расхождения Буниным, Ходасевичем, Алдановым и другими старшими. Между тем, многое из того, что по привычке кажется нам идиосинкразией Набокова, выражением его индивидуальных вкусов и взглядов, может быть реакцией на неучтенную нами литературную повседневность – на книги, статьи, дискуссии, концепции, моды, которые выпали из нашей культурной памяти».
И далее о проблеме набоковского двуязычия:
«Основные различия между двумя взаимосвязанными частями набоковского творчества, на мой взгляд, коренятся в проблеме двуязычия или, вернее, в отношении Набокова к тем двум языкам, на которых он в равной степени виртуозно писал свою прозу. Восхищаясь сказочным, эксцентричным, певучим, акробатическим, неслыханным английским Набокова, американский литературовед Майкл Вуд предположил, что «по сравнению с ним его даже самый замечательный русский язык должен, наверное, показаться бедным», и добавил: «Вероятно, любить два языка невозможно». С русской точки зрения замечание Вуда выглядит, разумеется, полным абсурдом, но его можно скорректировать, если вспомнить, что бывают разные виды любви. С одной стороны - эрос, а с другой - agape или filia . Любовь Набокова к получужому английскому языку, особенно в его американском варианте, безусловно, имела эротический характер и недаром в послесловии к «Лолите» он назвал свои отношения с ним «романом». Для Набокова английский язык был подобен вожделенному другому, которого надо очаровать, соблазнить, заставить отдаться. Как влюбленный, он пересоздавал его по своему, видя в нем такие прелести, каких более не замечает никто. Какими бы ни были достоинства набоковского неслыханного английского, они явились следствием его позиции другого, желающего овладеть предметом своей страстной любви. Что же касается русского языка, то изгнание научило Набокова любить его так, как любят только родителей или бога, как то или тех, кто дарует тебе жизнь и кому ты принадлежишь безотносительно желаний и воли. В стихотворении «К России», написанном вскоре после заключения советско-германского пакта и начала Второй мировой войны, он, проклиная погубившую себя родину, писал о том, что теперь, когда наступил «страшный вечер», готов
Обескровить себя, искалечить,
Не касаться любимейших книг,
Променять на любое наречье
Все, что есть у меня, мой язык.
Из этого акта отречения следует, однако, что на протяжении 20 лет эмиграции Набоков мыслил русский язык своим единственным достоянием, единственным источником жизни, а потерять его значило для него тогда то же, что жилы отворить».
Так пишет Александр Долинин.
Что Вы у Набокова больше всего любите?
Бартон Джонсон: Что же касается любимой страницы у Набокова, каждый раз, когда я его перечитываю, меня поражает какой-то абзац, который я не достаточно понял раньше. Набоков придал моему существованию огромную радость, и таких, как я, множество по всему свету.
Иван Толстой: Ваша любимая набоковская страница.
Присцилла Майер: Я выбираю вторую половину заключительного абзаца третьей главы книги "Говори, Память", где набоковский дядя Рука обнаруживает на чердаке книжки из серии "Bibliothеque Rose," в одной из которых - Le s Malheurs de Sophie («Сонины проказы»). Его дядя сидит на диване и читает, а он смотрит на дядю.
"И через сорок лет я совершенно так же застонал, когда в чужой детской случайно набрел на ту же книжку о мальчиках и девочках, которые сто лет тому назад жили во Франции тою стилизованной усадебной жизнью, на которую M-me de Sеgur, урожденная Растопчина, добросовестно перекладывала свое детство в России, - почему и налаживалась, несмотря на вульгарную сентиментальность всех этих "Les Malheurs de Sophie", "Les Petites Filles Modеles", "Les Vacances", тонкая связь с русским усадебным бытом. Но мое положение сложнее дядиного, ибо, когда читаю опять, как Софи остригла себе брови, или как ее мать в необыкновенном кринолине на приложенной картинке необыкновенно аппетитными манипуляциями вернула кукле зрение, и потом с криком утонула во время кораблекрушения по пути в Америку, а кузен Поль под необитаемой пальмой высосал из ноги капитана яд змеи - когда я опять читаю всю эту чепуху, я не только переживаю щемящее упоение, которое переживал дядя, но еще ложится на душу мое воспоминание о том, как он это переживал. Вижу нашу деревенскую классную, бирюзовые розы обоев, угол изразцовой печки, отворенное окно: оно отражается вместе с частью наружной водосточной трубы в овальном зеркале над канапе, где сидит дядя Вася, чуть ли не рыдая над растрепанной розовой книжкой. Ощущение предельной беззаботности, благоденствия, густого летнего тепла затопляет память и образует такую сверкающую действительность, что по сравнению с нею паркерово перо в моей руке, и самая рука с глянцем на уже веснушчатой коже, кажутся мне довольно аляповатым обманом. Зеркало насыщено июльским днем. Лиственная тень играет по белой с голубыми мельницами печке. Влетевший шмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолка и удачно отскакивает обратно в окно. Все так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрет».
Иван Толстой: Любимая страница Брайана Бойда.
Брайан Бойд: Это отрывок, который я использовал во Введении к набоковской биографии, последнее предложение первой главы его автобиографии. Здесь описывается отец Набокова – Владимир Дмитриевич - после того, как он сделал какое-то одолжение своим крестьянам. Набоков пишет: «Крестьяне, верно, просили разрешенья скосить или срубить что-нибудь, и если, как часто бывало, отец немедленно соглашался, гул голосов поднимался снова, и его, по старинному русскому обычаю, дюжие руки раскачивали и подкидывали несколько раз».
И дальше следует предложение, которое я считаю самым изумительным из всего Набокова.
«Внезапно, глядя с моего места в восточное окно, я становился очевидцем замечательного случая левитации. Там, за стеклом, на секунду являлась, в лежачем положении, торжественно и удобно раскинувшись на воздухе,
крупная фигура моего отца; его белый костюм слегка зыблился, прекрасное невозмутимое лицо было обращено к небу. Дважды, трижды он возносился, под уханье и ура незримых качальщиков, и третий взлет был выше второго, и вот в последний раз вижу его покоящимся навзничь, и как бы навек, на кубовом фоне знойного полдня, как те внушительных размеров небожители, которые, в
непринужденных позах, в ризах, поражающих обилием и силой складок, царят на церковных сводах в звездах, между тем как внизу одна от другой загораются в смертных руках восковые свечи, образуя рой огней в мреении ладана, и иерей читает о покое и памяти, и лоснящиеся траурные лилии застят лицо того, кто лежит там, среди плывучих огней, в еще не закрытом гробу».
Для меня это лучшее место у Набокова, потому что с одной стороны это технически выполнено безупречно. Здесь такой изумительно-неожиданный переход в середине предложения, от очень точного изображения подброшенного отца до такого же точного изображения, непонятно откуда явившегося, церковных сводов и фигуры в гробу под ними. Это технический тур-де-форс, тур-де-форс воображения. Но это при первом чтении. А когда читатель осознаёт, что, описывая все это, Набоков вспоминает, как он смотрел на своего отца в гробу, в самый трагический момент своей жизни, когда тот был убит двумя русскими правыми в Берлине в 1922-ом году, то вот это сочетание технического блеска и эмоциональной глубины – это то, что меня так привлекает и что, мне кажется столь типичным для Набокова.
Иван Толстой: Предпочтение Сергея Давыдова.
Сергей Давыдов: Я очень люблю, как в романе «Дар» герой, поэт Федор, ощущает такое благодатное присутствие своего автора Творца. Я процитирую:
«Но постепенно досада на самого себя проходила. И с каким-то облегчением, точно ответственность за его душу принадлежала не ему, а какому-то знающему в чем дело, он чувствовал, что весь этот переплет случайных мыслей, как и все прочее – швы и просветы весеннего дня, неровности воздуха, грубые, так и сяк скрещивающиеся нити, неразборчивых звуков - что все это ничто иное, как изнанка великолепной ткани с постепенным ростом и оживлением невидимых ему образов на ее лицевой стороне».
Я люблю это место или похожие места у Набокова за то, что взгляд героя изнутри книги вовне. Взгляд героя на своего автора Творца. И в этом есть какая-то тайна или подоплека набоковской теологии, то есть отношение Творца к созданному, к своим героям. И я всегда утверждал и пытался в своих работах показать, что Набоков выстраивает свою метафизику на принципе поэтики собственного романа, собственных произведений. Так что это был взгляд героя на своего Творца. А вот еще одно место я бы хотел привести. Это встречный взгляд, это взгляд автора Творца извне книги вовнутрь книги на своего героя. Это место из замечательного письма Набокова матери в 1925 году, когда он только-только закончил роман «Машенька». Он писал своей матери о героях этого романа:
«Я знаю, чем пахнет каждый (из героев романа «Машенька»), как ходит, ест. И так хорошо понимаю, что Бог, создавая мир, находил в этом чистую, волнующую отраду. Мы же, переводчики божьих творений, маленькие плагиаторы и подражатели его, иногда, быть может, украшаем Богом написанное. Как бывает, что очаровательный комментатор придает еще больше прелести иной строке гения. И за то, что вот так украшаем, дополняем, объясняем, будет нам выдан гонорар в редакциях Рая».
Иван Толстой: Так западные набоковеды рассказывают о Набокове и о проблемах его изучения. Пользуясь случаем, хочу поблагодарить Илью Ходоша за помощь в создании программы.
