Александр Генис: На экраны Нью-Йорка вышел «Спасительный рассвет», первый американский фильм самого, наверное, эксцентрического режиссера в мировом кино Вернера Герцога. Я подчеркиваю американское, так сказать, происхождение картины не только потому, что ее героем стал реальный американец, летчик немецкого происхождения, но и потому, что Герцог, разочарованный переводом своих предыдущих фильмов, сценарий этой ленты написал сразу по-английски, рассчитывая донести без потерь до американских зрителей свое предельно оригинальное художественное видение. Говоря об этой и впрямь уникальной манере, критик «Ньюйоркера» назвал Герцога «мастером кинематографической галлюцинации».
Надо сказать, что за съемками новой работы Герцога пристально следили в Америке. Как только труппа добралась до южно-азиатских джунглей, тот же «Ньюйоркер» послал туда репортера, который пришел в ужас от условий, в которых жили актеры. Один из них за время съемок потерял 20 килограмм веса. Сам Герцог не видел в этих трудностях ничего особенного. Он любит снимать кино в условиях, максимально приближающихся к боевым. Вспомним, что, работая над своим самым знаменитым фильмом – «Фитцкаральдо», он заставил труппу перетащить через горы настоящий пароход, а не его фанерную копию.
Главное, впрочем, что «Спасительный рассвет», снятый с огромными трудностями и немалым риском, наконец, добрался до Нью-Йорка, чтобы предстать на суд взыскательной аудитории поклонников полусумасшедшего кино Вернера Герцога.
Мы с ведущим нашего «Кинообозрение» Андреем Загданским с радостью влились в эту весьма примечательную компанию и сейчас поделимся своими впечатлениями.
Андрей Загданский: Вы знаете, Саша, когда я смотрел новую картину Герцога «Спасительный рассвет», я, конечно же, все время думал, все время вспоминал ранее сделанный, если не ошибаюсь, в 99-м году, документальный фильм Вернера Герцога о том же самом человеке, ту же самую историю. Речь идет об американском пилоте Дитере Денглере, который в свою же первую миссию во время вьетнамской войны был сбит над территорией Лаоса. Он был сбит в 65-м году и попал в плен. Историческая пикантность заключается в том, что Дитер Денглер - немец по происхождению. И он решил непременно стать пилотом, когда его родной маленький городок бомбила авиация союзников. Он увидел пролетающий мимо его дома самолет, в котором сидел пилот. Люк был открыт, и он увидел глаза этого человека. Он подумал, что он обязательно должен летать. И вот эта одержимость героя привела его в Америку, где он оказался в войсках, после долгих злоключений, и стал летчиком. И вот на первой же миссии он попадает в плен. При этом должен добавить очень важную деталь, что Дитер Денглер - единственный человек, который бежал из вьетнамского плена, насколько, мне известно, и спасся. Одержимость этого человека, причем одержимость многократная - одержимость мальчика, который увидел пролетающий над ним самолет и решил стать летчиком, когда этот самолет летел его бомбить, одержимость человека который оказался в плену, решился, продумал весь сюжет побега, бежал и выжил, несмотря ни на что - одержимость эта абсолютно герцоговская. Это главная тема его фильмов. Эти экзистенциальные ситуации помогают Герцогу, в первую очередь, понять самого себя и, в этом смысле, это чисто герцоговская задача: что есть человек?
Александр Генис: Это тема всех его фильмов. Потому что и в этом фильме, о котором мы с вами сейчас говорим, тоже речь идет о том, на что способен человек в крайней ситуации. И эта достаточно тривиально звучащая фраза у Герцога превращается в миф. Он сам сказал, что для него главное в жизни - это пейзаж, который дает человеку проявить себя с достоинством. Природа у него всегда ужасна. Она красива, но ужасна. И он всегда ставит человека перед абсолютно невозможным выбором. И если он преодолевает эти трудности, то он достоин быть человеком. Его интересует тема человеческого достоинства в борьбе не с человеком, а с природой. И надо сказать, что совершенно не случайно героем выбран летчик. Дело в том, что в современной германской мифологии фигура летчика очень интересно связана с Первой мировой войной, когда летчики считались единственными рыцарями войны. Все остальные - в окопах, а он - ангел смерти, который плавает в голубом эфире. И именно такой летчик изображен в этом фильме. Он все время говорит: я не хочу воевать, я хочу летать; Америка дала мне крылья, это единственное, о чем я всю жизнь мечтал, мне не нужна эта война, мне все равно, с кем воевать, мне важно только то, что я могу летать. И вот этот человек, который должен летать, вынужден ползать, потому что весь фильм он ползает по джунглям.
Андрей Загданский: Вы знаете, он ползает даже не весь фильм, а вторую половину фильма, которая, с моей точки зрения, в абсолютном соответствии с тем, что вы сказали, важнее и значительнее. Первая половина фильма - это плен, который заканчивается бегством.
Александр Генис: То есть, Монте-Кристо.
Андрей Загданский: Да, история Монте-Кристо, которая достаточно захватывающая, но у нее есть определенные пробелы в фильме, к сожалению, - вторая половина фильма, когда герой вместе со своим приятелем оказываются один на один с джунглями, с жестокой, беспощадной природой, которая должна их уничтожить, поглотить, съесть. Равнодушно, что очень важно, не проявив ненависть, страсть, агрессию, которую проявляет враг, а равнодушно, как природа поглощает все. И вторая половина картины оказывается, хоть она короче, на мой взгляд, гораздо интереснее, более захватывающей, потому что в ней и есть выживание, в ней и есть бездна ресурса, дно.
Александр Генис: Андрей, а если сравнить эти два фильма с одинаковым сюжетом, то что у нас получится? У нас есть редкий случай, возможность сравнить документальное кино и игровое кино того же режиссера.
Андрей Загданский: Вы знаете, если бы мне нужно было показывать студентам, то я бы показал сначала игровой фильм, а потом показал бы документальный.
Александр Генис: Почему?
Андрей Загданский: Документальная картина имеет свое огромное преимущество, о котором я все время, после того, как посмотрел игровую картину, думал. Там остается тайна, и этот человек, который, должен вам сказать, очень обаятельный, он говорит очень быстро, очень эмоционально, ему очень трудно об этом говорить, но он говорит очень быстро, погружаясь в эту среду, и для него самого есть загадка, как он выжил, как он жив и может об этом рассказать. Удивительным образом в игровом фильме этой загадки нет. Тайна человеческого бытия, победа над самим собой для меня значительнее и больше в документальном фильме, чем в этой картине. И это меня разочаровало.
Александр Генис: К сожалению, я согласен с вами. На мой взгляд, фильм получился по-своему очень ярким. Он не может не снимать яркое кино, потому что экспрессивность его восприятия жизни такова, что с экрана бьют эмоции. Но этот фильм слишком похож на голливудское кино.
Андрей Загданский: Я вернусь на секунду к документальному фильму с одним эпизодом. Дело в том, что, снимая документальный фильм, Герцог взял героя, он тогда еще был жив, и привез его в те же самые места, где все это происходило. И он попросил местных жителей, чтобы они, почти как статисты, ходили с оружием, показывали, как они охраняли, как они сопровождали его, как они его держали в заточении. И в какой-то момент наш герой, рассказывая свою историю, хватает рукой вокруг шеи одного из этих вьетнамцев, а потом рассмеялся и похлопал его по плечу. И вот это совершенно потрясающая деталь человеческая. Мы можем оказаться друзьями, а можем оказаться врагами. Это все игра, все в определенной степени воображаемый мир. И фильм, в котором он опять снимается, и та война, и те отношения, все это не настоящее. Настоящее – природа, мир, который покрывает нас всех. Человеческие отношения блекнут по сравнению с силой природы.
Александр Генис: Сегодняшний выпуск «Картинок с выставки» приведет нас в сравнительно небольшую нью-йоркскую галерею «Вильденштейн и Ко», где, при огромном стечении народа, проходит уникальная вставка, собравшая 60 полотен Клода Моне. Важно, что почти все картины из частных коллекций. Владельцы одолжили их ради благотворительных целей - весь немалый доход от десятидолларовых билетов идет на борьбу с раком. Таким образом, ньюйоркцам повезло дважды. Помогая медицине, они наслаждаются невиданными раньше полотнами художника, которые, как говорит один из опросов, считается любимым живописцем американских зрителей. Я бы назвал эту выставку - Приключения света в городе и деревне. Самый последовательный из импрессионистов, самый, так сказать, ярый из них, Моне ошеломляет упорством. Прожив долгую и безмерно плодотворную жизнь, он не менял темы, ставшей его философией. В сущности, это смесь науки с мистикой. Моне изучал световые эффекты в разных средах, пристально следил за мельчайшими колебаниями в освещенности натуры. Чтобы ничего не упустить, он писал сразу на нескольких полотнах, подчиняясь движению облаков. Следя за динамикой погоды, Моне часто писал переходные сезоны - от весны к лету. Он так точно фиксировал перемены, что на его картинах можно поставить даты, как на календаре. Однако ничего педантичного в полотнах Моне нет. Каждое из них кажется иконой природы, окном в другой мир, лучше и красивее нашего. Интересно, что в моем представлении Моне – летний художник. Он любил яркий свет мая, роскошные июньские клумбы, ленивую истому июльского полудня, жаркое марево августа. При этом с его картин всегда веет прохлада. Этому парадоксу дал удачное объяснение один мой приятель. На полотнах Моне, - сказал он, - столько воздуха, что мы не можем не ощущать его движение. Моне и впрямь был великим интерпретатором воздушной оболочки, в которую он укутывал свои пейзажи. Не случайно именно он первым увидал красоту лондонской атмосферы со всеми ее ядовитыми миазмами. На одном таком пейзаже, написанном на рубеже веков, изображена английская столица в красных сполохах. Кажется, что город пожирает отравленный смог. Глядя на это апокалиптическое зрелище, я подумал, что Уэллс мог увидеть это полотно, когда писал «Войну миров». «Венецианский пейзаж» 1908 года тоже вызывает литературные ассоциации - Томас Манн, «Смерть в Венеции». Моне отодвинул Дворец Дожей ради зеленых вод лагуны. Мелкая рябь на ее поверхности укачивает зрителя, превращая вид на город в сон о Венеции. Пользуясь случаем, я занялся своей любимой игрой: медленно передвигался от одной картины к другой, чтобы выбрать ту, что подошла бы к моей гостиной. В конце концов, все эти полотна висят в частных резиденциях и по размеру подходят. Это же не «Явление Христа народу». Так что единственной трудностью был выбор. Сперва меня очаровал «Ледоход», создавший целую сюиту в холодных синих тонах. Потом «Фазаны» - натюрморт, ставший пейзажем. На «Вокзал Сен-Лазар», с его жемчужными дымом паровоза, я не смотрел, зная, что Чикагский музей не расстанется со своей гордостью. Чтобы написать это полотно, кстати, Моне потребовал нарушить расписание. Просвещенный станционный смотритель согласился, когда художник пригрозил увековечить другой вокзал Парижа. С иными, не столько знаменитыми картинами, было бы проще. Мне подошел бы голландский ландшафт с расцветающими тюльпанами, где цвет, прямо на глазах зрителя, прорывается сквозь черно-белую гамму. Еще лучше - портрет брата художника Адольфа Моне в саду, где джентльмен читает газеты, сидя в такой густой тени, какая бывает только в очень счастливые дни солнечного юга. И, конечно, роскошным украшением стала бы традиционная «Кисть винограда» с налипшим на ягодный пушок светом. Излучая тактильную радость, холст кажется живой скульптурой, мимолетной и вечной. С любой из этих картин жить легко и приятно. Про позднего Моне такого не скажешь. Чем старше он становился, тем более буйной казалась его кисть. Растворяя вещи в цветном воздухе, Моне занимался чудесами. Он перевоплощал материю в энергию, сгущал свет, как сок в пастилу, придавая пейзажу свойства витража. Но даже уходя в чистую фантазию, Моне удерживался на черте, отделяющей абстракцию от фигуративной живописи. На эту границу он ставил зрителя. В предсмертных картинах Моне работал еще и режиссером. Он ставил мизансцену, вынуждая нас занять перед картиной ту единственно возможную позицию, которая позволяет в буре синих и зеленых мазков увидать тайную жизнь самых верных из всех возлюбленных Моне - его «Водяных лилий».
Сегодняшний выпуск «Картинок с выставки» продолжит Соломон Волков, который расскажет нам о летнем пейзаже музыки.
Соломон Волков: Я отобрал три произведения, каждое из которых, как мне кажется, представляет определенное направление и для музыки и, если угодно, для живописи и культуры в целом. Сначала я хочу показать отрывок из произведения, которое мне представляется типично импрессионистским. Автор его - английский композитор Фредерик Делиус. Называется эта симфоническая рапсодия «В летнем саду», она сочинена Делиусом в 1908 году. Делиус был под сильным влиянием Дебюсси, и это одно уже позволяет причислить это произведение к импрессионистским. Но также при том, что он учился музыке во Флориде, довольно любопытный факт, дом у него был во Франции. И вот это произведение описывает, изображает его сад во Франции, французский сад.
Александр Генис: Соломон, вот вы оговорились, сказали «описывает», а действительно, может ли музыка описывать пейзаж? Существует, например, для вас летняя музыка и зимняя музыка?
Соломон Волков: Безусловно. И я думаю, что невозможно спутать зимнюю музыку «Снегурочки» Римского Корсакова и летнюю музыку, скажем, Делиуса. И в этом плане я не стесняюсь оговорки, потому что я всегда предпочитаю подчеркнуть дескриптивные особенности музыки, натуралистические особенности. Я терпеть не могу, на мой взгляд, ничтожных и невежественных снобов, которые любят щеголять тем, что музыка, якобы, ничего не изображает.
Александр Генис: Хотя, конечно, были и знаменитые люди, которые так говорили. Например, Стравинский.
Соломон Волков: Вот тут он тоже был анфан терриблем. И не своими, к сожалению, ошибочными высказываниями о том, что музыка ничего не изображает, он прославился. Его-то музыка как раз весьма и весьма изображает очень многое. Так что я сторонник того, что за музыкой всегда что-то просматривается и, кстати, выходит сейчас книга за книгой, в которых описывается, как Святослав Рихтер воспринимал музыку. И он ее всю воспринимал как программы невероятно увлекательные и занимательные программы, о которых мы еще когда-нибудь поговорим. Так вот такой вот типично импрессионистический пейзаж, изысканно оркестрованный «В летнем саду» Фредерика Делиуса.
Другое произведение представляется мне уже постимпрессионистическим. Принадлежит оно перу Сэмюэла Барбера, американского композитора, который умер в 1981 году, и называется оно «Ноксвиль. Лето 1915 года». Сочинено оно было в 1947 году, то есть мы делаем скачок почти на 40 лет от опуса Делиуса. Так что по всем признакам это уже сочинение постимпрессионистическое. Оно написано для сопрано и оркестра, но на прозаический текст американского писателя Джеймса Эйджи, который вспоминает о своем детстве на юге США, в Носксвиле, штат Теннеси.
Александр Генис: Там умер Рахманинов, кстати.
Соломон Волков: Это лето 15 года, и такая атмосфера неторопливого провинциального бытия, летний постимпрессионистический рай.
И, наконец, третье произведение, которое я бы назвал постмодернистским, хотя сам по себе этот опус «Манхэттен», песня, которую Ричард Роджерс сочинил на слова своего постоянного соавтора Лоренца Харта в 1925 году. То есть мы сейчас вспомним, что «Лето 1915 года в Ноксвиле», а это сочиненно в 25-м году, через 10 лет, но не случайно я его называю постмодернистским. Мы делаем скачок до 2005 года.
Александр Генис: Воспоминания о воспоминаниях
Соломон Волков: Когда эту песню записал мой любимец, бразильский певец Каэтано Велосо, он записал это совершенно особым образом. Он сам поет блистательно, как всегда. Но вот такой постмодернистский комментарий к этой знаменитой американской песне на виолончели исполняет ближайший сотрудник Велосо. Это какая-то деконструкция песни «Манхэттен». Кстати, это Манхэттен в июле. Об этом специально говорится в тексте, это очень соответствует июльскому настроению, и тоже воспринимает большой город как некое собрание округов. Там идет речь и о Бронксе, и о Стейтен-Айленде, и о Биленси стрит. Самые разные районы и уголки Нью-Йорка упоминаются летом в июле, но при этом все время в сопровождении иронической виолончели.
И все эти три опуса мы можем воспринимать как музыкальный комментарий к полотнам Клода Моне, которые украшают летний Нью-Йорк.
Александр Генис: Каждое лето пресса всего мира выпускает особое обозрение, посвященное пляжному чтению. Считается, что в сезон отпусков у нас больше досуга и желания прочесть все то, что мы собирались, но не успели зимой. Следуя этому обычаю, «Американский час» отведет свою вторую половину «летним книгам» - чтобы это ни значило.
Бесспорно главная книга этого лета, этого года, а, может быть, и этого века – последняя часть саги о Гарри Поттере.
И вот, заказанный заранее и доставленный вовремя пухлый том лежит передо мной. Конечно же, я, как все нетерпеливые читатели, которые, согласно специальному опросу, составляют подавляющее большинство поклонников юного мага, открыл книгу не на первой, а на последней – 607-й – странице, чтобы узнать, как закончились приключения Гарри Поттера и его друзей. Однако, в отличие от интернета, я умею хранить чужие секреты и ни за что не открою, чем завершилась семитомная эпопея.
Обо всем остальном нашим слушателям расскажет ведущая нашего «Книжного обозрения» Марина Ефимова.
J.K. Rowling. «Harry Potter and the Deathly Hallows
Джоан Кэтлин Роулинг. «Гарри Поттер и ключи от смерти»
Марина Ефимова: В полночь открылись двери книжных магазинов, и бессонные дети (уже по сложившейся традиции), простояв длинную очередь, смогли, наконец, купить последнюю книгу о приключениях Гарри Поттера. Ее название еще не переведено на русский язык, так что слова «ключи от смерти» - просто приблизительный смысл придуманного Роулинг выражения “ deathly hallows ”.
Содержанием этой, 7-й книги о юном волшебнике, стала история завершающего поединка между повзрослевшим Гарри и «Тем, Кого Нельзя Называть по Имени» - почти непобедимым повелителем зла лордом Волдемортом.
10 лет писала английская писательница Джоан Роулинг свой сказочный эпос о мальчике-сироте, отмеченном знаком молнии. И такой популярности, какую заслужила история Гарри Поттера, детская литература не знала со времен Джона Толкина и его трилогии о хоббитах. Да и грех называть эту литературу только «детской», потому что, судя по количеству взрослых читателей «Гарри Поттера», - это еще и «детская литература для взрослых». По поводу выхода в свет последней книги Роулинг, рецензент «Нью-Йорк Таймс» Мичико Какутани пишет:
Диктор: «Мир Гарри Поттера – место, где мирское и волшебное, реальное и сюрреальное прекрасно уживаются друг с другом. Это – мир, где совы доставляют почту, картины говорят, зеркала отражают мечты, и на лондонском вокзале существует платформа под номером «девять и три четверти». Но в то же время это мир, чьи обитатели живут между добром и злом, между отчаянием и надеждой – совсем, как в нашем смертном мире».
Марина Ефимова: Каждая следующая книга эпопеи о Гарри Поттере была серьезнее предыдущей - по мере того, как Гарри Поттер перерастал детскую беспечность и начинал ощущать тяжесть ответственности и непомерность задачи доброго волшебника. Последняя часть истории – почти мрачная, потому что в ней Гарри, наконец, вступает в сложный и печальный мир взрослых волшебников. Зеленоглазый мальчик становится юношей, у которого буквально «на лбу начертано» его предназначение – стать лидером армии добра в войне с армией зла - легендарным Королем Артуром, шекспировским Генрихом Пятым.
Книга «Гарри Поттер и ключи от смерти» наполнена потерями - в ней погибают, по крайней мере, шесть персонажей, знакомых читателю по предыдущим книгам. Агенты Волдеморта набирают такую силу, что персонажи книги, до того бывшие безусловно на стороне добра, начинают колебаться при выборе сторон - даже сказочные гоблины, эльфы и кентавры. Сам Гарри Поттер – для того, чтобы победить своего могущественного врага - должен понять его отношения с другими персонажами истории. Рецензент Какутани так описывает результат этого паломничества:
Диктор: «Увлекательный, монументальный эпос Джоан Роулинг уходит корнями глубоко в литературные традиции, плюс... в традиции голливудской саги: от греческих мифов, Диккенса и Толкина до «Звездных войн». Храня верность этим традициям, Роулинг кончает свою историю не модной современной уклончивостью, а старомодным, добротным драматическим конфликтом – таким, что кровь стынет, волосы дыбом, мурашки по спине. Она даже не отказывается от еще более старомодного «эпилога», который прослеживает дальнейшие судьбы героев.
В последней книге Роулинг можно найти несколько неуклюжих описаний, несколько скучноватых отступлений, но и в общем завершении истории и в развитии характеров персонажей есть та убедительная неизбежность, которая зачеркнула все скептические предсказания литературных критиков».
Марина Ефимова: В последней книге своей эпопеи, как и в шести остальных, Джоан Роулинг создает цельный, полный ярких деталей мир, находящийся где-то у самой границы с нашим реальным человеческим миром. Подобные миры уже создавали (и тоже с успехом) другие авторы: американец Фрэнк Баум в своей сказочной стране «ОЗ»; английский поэт Милн - в лесу, где обитают Винни Пух и его друзья; сказочник Джон Толкин - в стране гоблинов, эльфов и хоббитов, которую он назвал Middle Earth ; русский писатель Антоний Погорельский – в сказке «Черная курица, или подземные жители», где маленький мальчик узнает тайну крошечного народа, живущего под полом школьного пансиона. Как и у всех этих перечисленных писателей, тексты Джоан Роулинг изобилуют яркими, убедительными, изобретательными деталями, которые делают ее волшебный мир абсолютно новым, но, в то же время, сюрреально связанным с нашим собственным миром. Как пишет рецензент:
Диктор: «Гарри приходится научиться смиряться с человеческими слабостями (как своими собственными, так и с чужими). После своего путешествия он понимает, что и добрейший Дамблдор, и зловещий Снэгг и даже его собственный невыносимый кузен Дадли Дурсли – фигуры гораздо более сложные, чем ему казалось раньше. Что все они, как и сам Гарри, обладают незаметными на первый взгляд чертами характера, которые в критический момент жизни определяют их выбор. И что именно этот сознательный выбор значит больше, чем талант, чем предначертанность и даже чем судьба».
Марина Ефимова: С той необходимой детям разницей, что в мире Гарри Поттера каждую минуту нас ждут приключения. И даже, если приключения начинают немножко повторяться, а истории персонажей путаются, дети великодушно прощают эти несовершенства – лишь бы книга не подходила к концу. А Джоан Роулинг сумела увлечь читателей на протяжении всех семи книг! За сутки до продажи агентство Рейтер поместило в интернете фотографию детской очереди, уже сформировавшейся у одного из лондонских книжных магазинов. Тогда же было сообщено, что американские магазины получили уже 1,5 миллиона заказов, а интернетная книготорговая фирма «Амазон» к понедельнику должна доставить по разным адресам еще 1 300 000 экземпляров книги. Журнал «Нью-Йорк» честно сообщил, что шесть его самых обаятельных репортеров пытались дать взятки в шести нью-йоркских книжных магазинах, с тем, чтобы им продали по книге, и они смогли бы написать рецензии до пятничной продажи. И во всех шести магазинах продавцы, уборщики и сторожа отказались от взятки размером в 100 долларов! – чтобы не лишать детей сюрприза.
Александр Генис: Я не уверен, что бывает летняя поэзия, но если такая и существует, то ею должны считаться пронизанные солнцем и морем стихи карибского классика Дерека Уолкотта, чьи лучшие произведения недавно удостоились канонизации - издания в одной из самых престижных книжных серий Америки. Воспользовавшись этим обстоятельством, я предложил поэту «Американского часа» Владимиру Гандельсману обсудить творческий путь коллеги.
Владимир Гандельсман: Итак, Дерек Уолкотт, 77-летний выдающийся поэт, родившийся в Вест-Индии на острове Сент-Люсия, пишущий, в основном, по-английски, живущий, по большей части, в Нью-Йорке, лауреат Нобелевской премии 1992 года. Это хороший повод поговорить о поэте и его стихах.
Александр Генис: Тем более, что русскому читателю это имя знакомо. Ему посвящено эссе Бродского «Шум прибоя», кроме того, есть и переводы его стихов на русский.
Владимир Гандельсман: Да, есть переводы Андрея Сергеева, Аллы Шараповой, Григория Кружкова и многих других. Бродского Уолкотт называл одним из своих лучших друзей, очень его любил.
Александр Генис: К тому же их объединяло «изгнание»...
Владимир Гандельсман: Да, но главным образом – любовь к поэзии, сходное понимание стихов и отношение к делу. Что же касается «изгнания», то Уолкотт всегда мог вернуться и увидеть мать и милые сердцу края, английский – всегда был его родным языком, хотя иногда он и пишет на диалекте креолов, – в общем, с настоящим изгнанием Бродского не сравнить. Но есть некоторая существенная схожесть, которая отразилась в их творчестве.
Александр Генис: Бродский пишет, цитируя поэта, что он родился в краях, где «заходит, устав от империи, солнце»...
Владимир Гандельсман: Совершенно верно, и это словно бы строка из самого Бродского. Что происходит, когда поэт выброшен за пределы развалившейся империи? Забавно, но поэт ведет себя как конквистадор, подхватывая на территориях, которые завоевывает, новые поэтические формы, возлюбленных, местные проклятия и болезни. Разве был бы Байрон Байроном без Италии и Греции? Кем бы стали Элиот и Паунд без враждебности Лондона? Можно ли вообразить Харта Крэйна без Карибского моря, а Элизабет Бишоп без Рио де Жанейро?
Дерек Уолкотт пересек множество границ, читать его стихи – все равно, что листать грандиозный Бедекер. Для мальчика с острова Сент-Люсия ритмы и интонации английской поэзии были паспортом в литературу. Но они были и тяжкой ношей – язык колонизаторов был не тем, который он слышал дома. «Как совершить выбор, - писал Уолкотт, - между этой Африкой и английским языком, который я люблю? Предать и то, и другое или вернуть миру то, что они мне дали?»
Александр Генис: Интересно, что перед схожим выбором стоял Джойс. Он сперва хотел, надеясь прославить свою родину и отомстить колонизаторам, сочинять на гэльском языке, на языке Ирландии, но потом выбрал английский, чтобы заставить англичан говорить по-дублински. В чем он и преуспел. Мне кажется Уолкот лишен такой мегаломании. Во всяком случае, его «Избранное» начинается со стихов, подтрунивающих над самоуверенностью юности, мягко и иронично высмеивающих себя.
Владимир Гандельсман: И связано с тем, что его юношеские работы написаны на языке чрезвычайно амбициозном, – если все говорят на каком-нибудь серебряном языке, то его язык должен быть непременно платиновым. Вероятно, то был комплекс «региональности», о которой упоминал и Бродский в статье об Уолкотте. Но Бродский говорил как раз о том, что Уолкотт ничуть не региональный поэт, а гений, которого белая раса с не белой завистью пытается записать в таковые.
Александр Генис: Стоит напомнить, что эта статья написана задолго до Нобелевской премии Уолкотта.
Владимир Гандельсман: Так или иначе, но Уолкотт всегда был мощным мастером фразы. Он впитал английский язык империи, о которой писал так: на руинах великого дома, «чьи мотыльковые девушки стали дымком свечи, теперь остались лишь драконьи коготки ящериц, да разинутые и ржавые рты поверженных ворот в рай...» Немного вычурно. Это было. Амбициозность талантливого юноши – обычное явление. Как кто-то сказал, для беглеца, живущего в изгнании, язык – ежедневная форма измены. Уолкотт же всегда оставался двуязычным двоеверцем – его бабка из рабов, его дед – белый. В этом причина того, о чем мы только что говорили: принадлежа двум расам и двум мирам, он подвержен гордыне или жалости к себе (в ранних вещах). Есть там и поверхностность и нарциссизм, но это не умаляет его великолепного таланта. Он стал самым поразительным поэтом-маринистом со времен Кольриджа. Между ними только несколько строк из «Бесплодной земли» Элиота найдется. Соперничает он со старыми поэтами в чувстве необычайности.
Я видел мужей с ржавыми бойницами глаз,
Солнце пронизывало насквозь их тела,
Просвеченные, подобно листьям дерева,
До самых костей, и кости были вроде прожилок листьев;
Бригантины и фрегаты несло течение,
И на капитанских мостиках стояли великие адмиралы:
Родней, Нельсон, де Грасс.
Это не просто повторение или приукрашивание «Сказания о старом Мореходе» Кольриджа – поздние поэты учатся ремеслу на примере старых мастеров, это естественно, – но они должны привнести что-то свое, оригинальное, сопротивляющееся тому, что усвоено. Зрелый поэт больше не борется с языком, но укрощает его тем, что сам ему подчиняется. И так это происходит у Уолкотта.
Александр Генис: Бродский хвалил Уолкотта за то, что тот в наши дни взялся за эпос. А когда ему сказали, что эпос теперь не пишут, он закричал: «И зря!»
И все же критики иногда упрекают Уолкотта в многословности, имея в виду его огромную поэму «Омерос»...
Владимир Гандельсман: Что касается поэмы «Омерос», то да, это настоящий эпос, это Гомер, перенесенный на Карибские острова. Борьба двух рыбаков, Ахилла и Гектора, за женщину по имени Елена. Это 8 тысяч строк гекзаметра! В многословности обвинить не трудно, но ведь и волны догоняют друг друга и не могут догнать, и это море, и если человек слагает стихи, а в его жилах морская стихия, то это и не удивительно. Я думаю, в заключение стоит сказать о необыкновенной насыщенности и выразительности лучших стихов Уолкотта, об их пропитанности солнцем и морем, об их пластическом равенстве тому, о чем они говорят. В доказательство сказанного я прочту один из лучших, на мой взгляд, переводов, который сделал Григорий Стариковский, наш нью-йоркский, а точнее нью-джерсийский замечательный поэт и переводчик:
Вот первая притча: библейские козни стрекоз,
сквозящих сквозь космы бамбуковых зарослей после дождя.
Он лил без конца, он прошел саранчой и привнес
величье в сюжет, посему начинаем, плодя
громадных, крылатых чудовищ с начальной строки.
Конь топчет кагал комариный, висит аромат
навоза, и даже невысохшей пахнет травой.
Я вижу из дома, как горы под паром стоят –
есть в этом сюжете симметрии дань. О позволь
мне жить без поступков, с сюжетом покончить навек…
Пристрастно стрекозы кружат, и эпитетов рой
из недр словаря извлечен, из пчелиного ила
рассудка, тускнеет от времени и тяготится игрой
своих суесловий, их только на дождь и хватило.
Они прилетают на смену дождю, и тогда
в бамбуковой роще исхлестана каждая прядь,
тлетворное воинство, сила пророка, всегда
готовая к Дню саранчи. Кто призвал эту рать?
Узнать невозможно, и грозная стая гудит,
несет отголоски далеких скорбей и весомо
вещает о боли первейших, несмытых обид –
не явь и не сон с ледяными глазами дракона.
Александр Генис: Этот обзор летней литературы завершит беседа нашего корреспондента Владимира Абаринова с сегодняшней гостьей «Американского часа» Мариной Белозерской, написавшей одну из самых причудливых книжек из всех, что можно сегодня купить в ко всему, надо сказать, привыкших книжных магазинах Америки.
Владимир Абаринов: Марина Белозерская – искусствовед, историк, специалист по эпохе Возрождения. Она родилась в Москве, получила образование в Америке, преподавала в Гарвардском, Бостонском университетах, университете Тафтса, а теперь живет в Калифорнии c мужем, куратором знаменитого Музея Пола Гетти, и собакой Одри. Именно ей - Одри, «моей четвероногой музе», Марина посвятила свою книгу «Жираф Медичи и другие истории про экзотических животных и власть». Герои ее историй – Александр Македонский, Юлий Цезарь, Лоренцо Медичи, император Священной Римской империи Рудольф II , Наполеон и их редкие звери, ради которых они снаряжали экспедиции, вели переговоры и которыми порой дорожили больше, чем всеми другими своими сокровищами. Марина, зачем правителям экзотические животные?
Марина Белозерская: Это престиж, поскольку настолько сложно приобрести этого зверя, его нужно каким-то образом поймать, часто перевезти через море-океан, его нужно содержать, кормить, холить и лелеять, поскольку все-таки эти звери едят много, требуют ухода своеобразного, и обыкновенному человеку просто совершенно не по карману, не по возможностям иметь такие зверинцы. И поэтому это дело власти и престижа во многих разных проявлениях.
Владимир Абаринов: Одна из самых удивительных историй в книге Марины Белозерской связана с именем главы Флорентийской республики Лоренцо Медичи, который правил во второй половине XV века и был прозван Великолепным за свою государственную мудрость и покровительство искусствам. Лоренцо задумал повторить достижение Цезаря, который когда-то привез из Египта в Рим жирафа. С тех пор живого жирафа в Европе не видели. Кроме того, Флоренция хотела заключить торговый договор с Египтом, чтобы не покупать восточные товары втридорога у венецианцев и продавать свои без посредников. Жираф должен был стать частью торгового договора. Египетский султан Кайт-бей принял предложение, но попросил о встречной услуге. Во Франции жил в изгнании султан Джем - младший брат опасного врага Кайт-бея правителя Османской империи Баязида II . Джем претендовал на османский трон и мог сыграть важную роль в международной политике того времени. Кайт-бей предложил обменять султана Джема на жирафа. В крайнем случае, Джем должен был перейти под покровительство папы Римского. Лоренцо согласился. Он написал королеве Франции Анне и получил положительный ответ. В ноябре 1487 года во Флоренцию прибыло египетское посольство. Оно привезло в числе подарков султана львов, других редких животных и, самое главное – жирафа.
Марина Белозерская: Его привезли осенью, в ноябре, когда во Флоренции холодно, серо, промозгло, и вдруг появляется эта процессия с таким невероятным, чудным животным, которое кажется совершенно сказочным. И это животное идет по флорентийским улицам, засовывает нос во вторые этажи и смотрит на все своими огромными глазами с невероятными ресницами. И это кажется каким-то восточным сном жителям Флоренции. И то, что Лоренцо смог своей дипломатической хитростью добыть такое животное, было действительно невероятным достижением.
Владимир Абаринов: Для супруги Наполеона Жозефины коллекция редких растений и животных, которую она собрала в своем поместье Мальмезон, была способом самоутверждения.
Марина Белозерская: Она всегда чувствовала себя неуверенно в этом браке, поскольку она не могла дать ему сына. Поэтому она всегда ожидала, что он разведется с ней и найдет себе более полезную королеву. Для нее это был способ создать свой собственный мир, создать свое собственное значение. И, что интересно – после развода люди продолжали к ней ездить в Мальмезон, включая русских дипломатов, и императора, и королей. И она продолжала играть свою роль не только как бывшая жена Наполеона, но и как создательница этого мира своего, и как благотворительница государственной науки. И, действительно, она создала себе частично имя, благодаря этой коллекции в Мальмезон.
Владимир Абаринов: Наиболее экзотической частью этой коллекции были австралийские животные, доставленные во Францию экспедицией Николя Бодэна. Благодаря этому плаванию в Мальмезоне появились кенгуру, лирохвост и другие австралийские пернатые, а самое главное – черный лебедь, именно благодаря Жозефине распространившийся по всей Европе. А как относился к этому занятию Жозефины Наполеон?
Марина Белозерская: Наполеон... Это интересный вопрос, потому что Наполеон, с одной стороны, очень поддерживал научные исследования французов. Наполеон в какой-то момент своей молодости записался или хотел записаться в экспедицию в Австралию, но его не взяли по каким-то причинам, я не помню по каким, что оказалось для него хорошо, а для Европы, может быть, плохо, поскольку эта экспедиция пропала, она никогда не вернулась обратно. И с тех пор он был заинтересован в Австралии. С другой стороны, когда экспедиция отправлялась в Австралию, в 1800 году, то он ожидал от нее не только научных познаний, но и завоевания мира. Ко времени возвращения экспедиции он потерпел такие поражения военные, что его мечты о завоеваниях были порушены, и поэтому для него эта экспедиция оказалась как бы символом того, что он потерял и чего он не достиг. А при этом все эти животные требовали огромных ресурсов, поэтому он велел Жозефине отдать самых дорогих и самых трудных животных в Национальный зоопарк и оставил только птиц, за которыми уход был более дешевый и несложный. А потом он развелся с Жозефиной, и для него весь этот зоопарк оказался ненужным и в каком-то смысле неприятным.
Владимир Абаринов: Еще один герой книги Марины Безозерской – американский газетный магнат начала прошлого века Уильям Рэндольф Херст, собравший большой личный зоопарк. Чем былиэкзотические животные для Херста?
Марина Белозерская: Для Херста... на самом деле, фундаментально, я думаю, что детским капризом. Он, с одной стороны, был заворожен животными, он их любил, он их ценил, но он их ценил как игрушки, на самом деле. С другой стороны, что было для меня очень интересно, это то, что хотя он развел огромный зоопарк тоже для престижа и развлечения, он был одним из первых людей в этой стране, который боролся за права животных, особенно кошек, собак, за прекращение экспериментов над животными, за доброе отношение к животным в кино, чтобы их не убивали и не калечили во время съемок. В нем сочетались эти качества, с одной стороны прихотливости, а с другой – настоящей доброты. И поскольку все его знают главным образом благодаря фильму «Гражданин Кейн», для меня было интересно открыть его другую сторону, более частную и более добрую.
Владимир Абаринов: Марина Белозерская уверена, что время зоопарков прошло, что в наш век туризма нет необходимости держать зверей в неволе.
Марина Белозерская: Я, пока писала эту книжку, поняла для себя, что, по-моему, время зоопарков кончилось, и зоопарки, как частные, так и общественные, пора уже распустить и не мучить животных зря. Поэтому я не уверена в том, что гиппопотамов нужно держать на дачах или слонов в зоопарках. Для меня не очевидно, что зверям это идет на пользу и создает для них более хорошую жизнь.
