В русский культурный канон, в классику русского культурного сознания прочно вошел отец Павел Флоренский. Его реставрация в качестве духовного авторитета была даже не реставрацией, не пресловутой «реабилитацией», а чуть ли не в подлинном смысле слова воскрешением мыслителя, расстрелянного советской властью. Отец Павел — самая трагическая фигура русского культурного ренессанса — блестящей эпохи начала XX-го, «серебряного» века. Этому можно только радоваться: русская культура стала богаче и, так сказать, извилистее с возвращением этого мыслителя. Своеобразие отца Павла и его философии было в их ренессансной энциклопедичности, в многообразии интересов и знаний Флоренского. Ему очень высокую оценку дают нынешние ученые, особенно физики. Некоторые из самых смелых его гипотез нашли подтверждение в современной экспериментальной науке. В двух словах важнейшее из Флоренского: он сумел представить собственную философию христианизированного платонизма едва ли не моделью авангардистского научного знания. Современная физика восстановила главную идею Платона — о сплошной, тотальной одухотворенности и целостной организованности бытия, грубо говоря, подтвердила истину идеализма, которая у Флоренского была модифицирована в его так называемой конкретной метафизике. Можно дать такую упрощенную иллюстрацию к этой теме. Ученые говорят, что в физическом эксперименте необходимо учитывать присутствие наблюдателя, становящегося интегральной частью исследуемой картины. Возведем это в онтологический масштаб — и тогда получится, что само бытие в его целостности возможно лишь в присутствии универсального наблюдателя — то есть мирового сознания, то есть Бога. Флоренский, вообще вся русская школа так называемой метафизики всеединства — от Владимира Соловьева до Лосева — реставрировали эту истину платонизма, находящую ныне экспериментальное подтверждение.

Но в наследии Флоренского была одна особенность, которая избыточно обостряет восприятие его духовного наследства: он был священником. И как всегда сегодня в таких случаях, началась активизация православных кругов, претендующих на звание единственно правомочных хранителей наследства философа. Его стараются представить если не ортодоксальным православным философом, то образцом православной духовности, более того — столпом некоего гиперкультурного консерватизма. Вокруг отца Павла начинается разлитие елея, деревянненького маслица, как сказал бы Иудушка Головлев. Этому нужно решительно противостать. Флоренский был и всю свою жизнь оставался выразительнейшим воплощением культурной атмосферы серебряного века — времени очень двойственного, прельстительного — в церковном смысле прелести как соблазна — и, попросту говоря, двусмысленного. Интересно, что в этом качестве церковной ортодоксии не приняли Флоренского сами современники, усмотревшие в его форсированном православии искусственность, эстетическую игру, стилизацию. Бердяев так и назвал статью о Флоренском — «Стилизованное православие». Церковности Флоренского не поверили, увидели в ней маскарад.

Вот что писал Бердяев в этой статье о первом фундаментальном сочинении Флоренского — книге «Столп и утверждение истины» (эти столп и утверждение — Церковь, православная поместная церковь, причем взятая со всеми ее историческими и чуть ли не бытовыми мелочами):

Все кажется, что свящ. Ф. — оторвавшийся декадент и потому призывает к бытовой простоте и естественности, — духовный аристократ и потому призывает к церковному демократизму, что он полон греховных склонностей к гностицизму и оккультизму и потому так непримиримо истребляет всякий гностицизм и оккультизм. … Я не смею заподазривать искренности и глубину религиозной жизни свящ. Флоренского, не считаю даже возможным говорить об этом. Не сомневаюсь в подлинности и значительности религиозных переживаний автора «Столпа и утверждения истины», но выявление этих переживаний в форме архаического православия есть стилизация.

А вот что писал позднее о Флоренском протоирей Георгий Флоровский в своей этапной книге (1937) «Пути русского богословия»:

Флоренский много говорит о церковности и соборности, но именно соборности меньше всего в его книге…. Самая соборность церкви распадается для него в множественность интимных дружественных пар, и двуединство личной дружбы психологически для него заменяет соборность… И тот опыт, о котором Флоренский говорит в своей книге, есть именно опыт психологический, опыт переживаний.

Об этих парах язвительно писал Бердяев: «Это у Флоренского совершенно индивидуально, лично, он оправославливает античные чувства». Что такое античные чувства, люди того времени прекрасно знали и употребляли это выражение в совершенно однозначном смысле.

Флоровский продолжает:

Не из православных глубин исходит Флоренский. В православном мире он остается пришельцем. По своему внутреннему смыслу это очень западническая книга. Книга западника, мечтательно и эстетически спасающегося на Востоке. Романтический трагизм западной культуры Флоренскому ближе и понятнее, нежели проблематика православного предания. И очень характерно, что в своей работе он точно отступал назад, за христианство, в платонизм и древние религии, или уходил вкось, в учения оккультизма и магии.

Можно привести еще одну оценку, и тоже церковного автора — протоирея Зеньковского, автора фундаментальной «Истории русской философии»:

Флоренский, питаясь очень часто от внерелигиозныых источников, хочет, однако, всегда развивать свои идеи из религиозных «переживаний» — и потому и выдает всегда свои философские домыслы за церковную мысль.

Итак, психологические переживания, платонизм и древняя магия: православную стилизацию Флоренского отвергают как религиозные романтики сходного с ним типа (Бердяев), так и представители церковной ортодоксии. Но можно привести еще один, по-своему даже более убедительный пример разоблачения православности Флоренского со стороны советского, затем и постсоветского православного автора — профессионального историка философии, весьма компетентного именно в русской философии — Ренаты Гальцевой, Ее неприятие Флоренского в качестве именно христианского и даже православного философа представляет особенно ценное свидетельство как раз потому, что она — советская исследовательница, в советское время пережившая религиозное обращение и потому склонная относиться к религиозным сюжетам с предельной серьезностью. И во Флоренском она видит именно несерьезность, религиозную игру, переходящую временами в прямую мистификацию. Рената Гальцева, повторяю, серьезный автор и подлинный знаток Флоренского, ее статья о Флоренском в знаменитом Пятом томе советской Философской энциклопедии произвела шумный резонанс своими несоветскими обертонами. Отнюдь не умаляя, а наоборот — возвышая, ставя на законное высокое место Флоренского как мыслителя в той статье, Рената Гальцева в последующей книге («Очерки русской утопической мысли XIX века») отказывает Флоренскому в статусе именно православного, христианского, церковного мыслителя. У нее рвение неофита — и идущая отсюда чуткость к любому нарушению избранной доктрины.

Вопрос можно поставить в грубой простоте: зачем Флоренскому, этому эрудиту и утонченнику, понадобились православие и церковь? Тут опять же ядовитый намек делает Бердяев: в своей книге Флоренский не познает, а спасается. Потребность в спасении овладевает очевидно людьми, видящими угрожающую им гибель. Тут необходимы биографические сведения, и кое-что в этом смысле дает игумен Андроник — внук Флоренского: он пишет, что Флоренский хотел уйти в монастырь (между прочим, вместе с Андреем Белым — другой яркой фигурой русского ренессанса):

Для Флоренского путь к церковности лежал через тяжелые личные испытания. Духовник, епископ Антоний, не благословлял его принять монашество, а он не хотел жениться, боясь «на место Бога поставить на первый план семью». Из-за этого Флоренский не мог привести в исполнение свои заветные планы — сделаться священником.

Затем наступило некое озарение, и Флоренский преодолел в себе эти психологические блокировки — преодолел, попросту говоря, свое отталкивание от женщин. Православие тут могло помочь в том смысле, что давало санкцию семейной жизни для священников, в отличие от католичества с его целибатом, в котором пытались спастись многие психологически смятенные души — и очень часто неудачно, как о том свидетельствует статистика педофилии среди католических прелатов. Православие в этом смысле было основательнее, — этим очевидно оно и привлекло будущего отца Павла Флоренского.

И было у него пятеро детей.