Странный изгиб нынешнего российского патриотизма во многом порожден отсутствием ясного представления – даже у сегодняшней власти – того, что следует включить в государственную идеологию, а что включать не стоит. Об этом парадоксе и некоторых других особенностях российских в эфире Радио Свобода размышлял главный редактор портала Полит.Ру писатель Андрей Левкин.

- Многие эксперты и политологи называют нынешнюю внутреннюю и внешнюю политику российскую «реакционной». Но слово «реакционный» ведь носит двойственный характер, можно ведь говорить о том, что реакционный - это нечто, что реагирующее на что-то. Психологически, например, реагирующее. Можем ли мы говорить о «реакционности» - в этом смысле - нового российского патриотизма?

-Вот это очень любопытный момент. Если говорить о патриотизме, то он не будет связан с русскими как таковыми, он автоматически является государственной принадлежностью, что само по себе для патриотизма несколько странно. Все-таки имеется в виду некая культурная общность, исторические корни, связь по языку, по культуре. А в данном случае получается какое-то жесткое усечение до собственно государственности. А тогда значит, это какая-то программа, какое-то достаточно сконструированное мероприятие, и, соответственно, о «реакционности» говорить, наверное, можно.

- На что реакция?

-На некую угрозу, которая, якобы, воспринимается внутри России и которая покрывается вот этими вещами.

- Тогда, может быть, в этой конструкции составными частями, деталями являются сами эти угрозы, которые конструируются создателями всей системы нового российского патриотизма?

-Есть патриотизм, который внутренне ощущается людьми. Но он, проявляется при угрозах - внешнее нападение, угроза языку, что-то еще. Но ведь получается довольно абсурдная вещь. Если о необходимости патриотизма заявляют представители какой-то определенной прослойки, то, видимо, они озвучивают наличие угроз для нее самой, а никак не для государственности. Получается абсурдно - вот такие-такие люди требуют, чтобы другие стали патриотами, иными словами, чтобы все остальные начали разделять их точку зрения.

- То есть чтобы они стали такими же патриотами, как они сами?

-Тут можно убрать даже слово «патриотами», они просто хотят, чтобы остальные стали такими же, как они.

- Но они же не могут стать такими же, как они, хотя бы по имущественному положению или по властному статусу.

-Безусловно. Тут начинается определенная драматургия. На самом деле если смотреть систему рисков, которые можно связывать с понятием патриотизма, допустим, московский, такой низовой уровень (впрочем, не только низовой), когда все борются с нелегальными иммигрантами: «понаехали тут», «все встанем на защиту родной столицы» и так далее. Второй вариант - непонятный тезис, который до сих пор существует, видимо, в каких-то кругах, это некая постоянно висящая угроза раздела России на нефтяные провинции, ее озвучивают время от времени, как-то стеснительно, но тем не менее произносят. Наконец, вся эта тема вокруг этой непонятной суверенной демократии, о том, что Россия играет какую-то роль в мире, хотя не очень понятно, какую роль она хочет играть, если упаковалась в эту свою суверенную демократию. Что их не устраивает? Тут какой-то такой непонятный момент. Понятно, что реальных угроз, собственно, никаких нет. Этих людей, наверное, не любят или любят не так, как бы они хотели, чтобы их любили.

- Вот здесь мы, может быть, перейдем на несколько иной уровень разговора. «Любит - не любит» - это уже чистая психология. Может быть, есть психологические корни «реакционной» (в смысле реакции на что-то) сущности нового российского патриотизма?

- Я думаю, что все эти проблемы носят психологический характер. Самое смешное, что проведение какой бы то ни было более-менее организованной гуманитарной политики, касается это православия или суверенной демократии, или чего-то еще, ничем не обосновано, это просто ответы на какие-то несбывающиеся ожидания. Но здесь получается абсурд, потому что система той же самой власти и тех точек, откуда генерируются подобные месседжи, совершенно закрыта. Даже если кто-то хотел бы сделать им что-нибудь хорошее, то совершенно невозможно это сделать, потому что не поймешь, что им надо. Они же не озвучивают своих ожиданий.

- То есть рационально понять импульсы, которыми из этих точек, как вы говорите, посылаются месседжи, трудно, потому что нельзя свести в одну систему?

-Их нельзя свести в одну систему. Но при этом психологически совершенно прозрачен факт, что ежели начинает идти речь о необходимости того-то, того-то, патриотизма, чего-то еще, то внутренний дискомфорт у этих людей присутствует, они действительно чего-то опасаются.

- Мы можем только гадать, это такая кремлелогия наоборот получается. Но, все-таки, чего они могут опасаться?

- Это все та же непрозрачность - поди пойми, чего они хотят, и как из этого можно вывести, чего они опасаются. Чем более они заявляют о необходимости того-то и того-то, тем более они подчеркивают то, что ситуация нехорошая. В чем уж именно она нехорошая...

- Но тогда эта логика законченного истерика. Человек впадает в истерику, он сам не понимает, чего он хочет, он сам себя заводит, он уже сам не может существовать без своего истерического состояния. Можно ли так это определить?

- Вся эта истерика, ежели называть действие именно так, она достаточно хорошо организована. В высших эшелонах власти истерят какой-то заготовкой, если касается высших эшелонов, а такая тотальная истерика идет на уровне какого-то среднего менеджерского состава. Может быть, действительно получается ситуация совершенно рабочая, психологическая, что какой-то средний менеджерский состав управления государством не очень хорошо себя чувствует по поводу видов на будущее. Я даже не исключаю такой бытовой причины.

- В результате получается такой художественный образ – некая область неспокойства, которая опускается на российский правящий класс, просто «праздные мозговые игры» из романа Андрея Белого.

-Вот очень похоже. Это беспокойство постоянно продуцируется. Но любопытно при этом, что оно не раскручивается, оно примерно все время в одной температуре.