Ирина Лагунина: Эта неделя в западном мире проходит под знаком Анны Политковской. Швеция, Норвегия, Англия, Америка, Франция, Финляндия, Австрия, Чехия… Ее друзья и коллеги вспоминают и скорбят. 7 октября исполнится год с момента ее убийства в подъезде собственного дома в Москве.
Французская переводчица и журналист Галина Аккерман услышала об Анне Политковской впервые в октябре 1999 года, фактически в самом начале чеченской кампании от своего друга, правозащитника Алика Гинсбурга. Тот принес ей подборку номеров “Новой газеты”, показал статьи из Дагестана и Чечни и предложил собрать из публикаций Анны Политковской книгу для французского издательства. Галя Аккерман взялась за это дело. Книгу удалось напечатать, а по ходу дела две женщины стали друзьями. Рассказ Галины Аккерман записал Андрей Бабицкий.
Андрей Бабицкий: Галя, когда вы с ней сошлись поближе, какими вам показались ее взгляды, привычки, особенности поведения, отталкивающими или, наоборот, привлекательными? Потому что многое говорится на эту тему. Была ли она странная, отдельная ото всех или ничем не выделялась? Расскажите о своих впечатлениях.
Галина Аккерман: Она в Москве чувствовала себя такой инопланетянкой, потому что люди были заняты практическими вопросами обустройства собственной жизни: какую машину купить, как поехать отдыхать, на какую выгодную работу устроиться. В Москве было достаточно все весело, оживленно, пестро, ярко. А она после того, как она каждый раз, раз в месяц, иногда чаще бывала в Чечне, проводила в среднем по неделе, погружалась в бесконечное количество горя, проблем людских, общалась с семьями людей похищенных, убитых, изнасилованных женщин. Она, кстати, многим изнасилованным женщинам помогла уехать из Чечни, потому что архаичная структура общества для таких женщин оставляет просто мало надежды на выживание. И она не могла врубиться в эту московскую жизнь, она там чувствовала себя чужой и посторонней.
Я много ее наблюдала в Москве, я в те годы часто приезжала и каждый раз я видела, что она полностью занята продолжением своей чеченской истории. То есть она приезжала, надо было отписаться, сдать статью, что-то проверять, искать какие-то концы, встречаться с бесконечным количеством людей. И для такого простого дружеского общения легкого посидеть, чайку попить, потрепаться, у нее было очень мало времени. Я, например, много раз с ней встречалась, всегда было так: «Ну приходи ко мне». Я приходила, мы сидели, пили чай, но через сорок минут, посмеялись, поболтали, даже может быть какие-то анекдоты друг другу рассказали, обменялись какими-то словами, и потом она говорила: «Галя, мне нужно срочно кончать статью». Или кто-то должен придти, или она куда-то должна ехать. Сколько раз я приходила в «Новую газету», то же самое. То есть она фактически не жила, а служила. То есть это было служение, это было нечто, полностью выходившее за рамки нормальной журналистской деятельности.
И я признаюсь, что в те первые годы, когда мы начали общаться в 2000-м, 2001-м, 2002-м году, мне еще казалось, что она иногда преувеличивает, перегибает палку, что может быть все не так страшно, что есть и какие-то и положительные вещи. Я старалась, может быть немножко себя оберегая, не до конца смотреть на мир ее глазами. Но, к сожалению, с годами все, что произошло в России, показало, что права была она, а не я. И в последние годы, я думаю, у нас было полное глубинное взаимопонимание, помимо дружеской симпатии друг к другу теплой и мы много о наших детях говорили и так далее, то есть было нормальное женское общение. Но я думаю, что в политическом смысле права была в этой очень жесткой оценке перспектив этого режима именно Аня.
Но в то же время она была немножко, как вам сказать, в ней была большая непосредственность. Она была готова цепляться за любую веточку надежды. Ей очень хотелось самой думать, что есть какой-то выход. Она была очень хорошей матерью. И мне кажется, это было во имя ее детей, ей хотелось верить, что она живет и ее дети живут в небезнадежной стране. И поэтому появлялась, например, когда окреп Союз солдатских матерей и была идея превратить его в партию, у нее были совершенно окрыленные какие-то в это время глаза и голос. И она очень надеялась, что это станет настоящей партией. Тем более, не только женщины, солдатские матери, но и какое-то количество военных эту идею поддерживало. Но как вы знаете, из этого ничего не получилось.
Потом в последнем дневнике, который она написала по инициативе французского издательства, которое предложило ей, это был период предыдущих парламентских и президентских выборов, в течение года вести дневник и записывать, как готовится, как ведется предвыборная парламентская кампания и президентская. И там она много пишет про лимоновцев. Хотя она отрицательно относилась к Лимонову, к его идеологии, но тем не менее, даже эти молодые лимоновцы, эти ребята, которые восставали против путинского режима и которые готовы были как народовольцы чуть ли не на плаху идти, чтобы избавить от путинского режима, у нее эти ребята вызывали восхищение и сочувствие, она видела в этом какие-то силы, которые есть у молодежи и которые могут к чему-то привести. То есть ей очень не хотелось сдаваться. То же самое в этой книге она много говорит о различных съездах оппозиции, о формировании «Другой России». И каждый раз возникает надежда, и она прямо воспаряет на крыльях этой надежды и потом в очередной раз эти надежды не оправдываются.
Андрей Бабицкий: Скажите, вы или кто-нибудь другой или даже она сама ощущали неотвратимость трагического финала или все разговоры про опасность шли по боку, как это обычно бывает?
Галина Аккерман: Много раз такое чувство возникало. Например, я помню один момент, об этом мало известно, если я не ошибаюсь, это было осенью 2003 года. Я приехала в Москву, и Аня была в полном ужасе, потому что в ее подъезде убили женщину, застрелили, которая со спины примерно такого же роста, короткая стрижка, седые волосы и которая жила на этаж или на два этажа ниже, чем Аня. И были угрозы в ее адрес. Даже ее главный редактор Дима Муратов предложил на какое-то время уехать из России. Она получила тогда австрийскую стипендию, какое-то время прожила в Австрии, потом в Норвегии. У нее, конечно, была возможность вообще обосноваться на Западе, тем более, что у нее был американский паспорт и вообще никаких проблем это бы не представило. Но она не хотела жить на Западе, ей было неинтересно жить на Западе. Она знала, что ее место там, она старалась особенно не думать о смерти.
Вы знаете, в этом смысле очень характерно, когда был Беслан, и я приехала в Москву может быть через две недели после Беслана. Аня была абсолютно желтого цвета, она очень плохо себя чувствовала после этого отравления в самолете. Она была как-то очень подвалена, несколько месяцев лечилась. Но тем не менее, после этой истории она все-таки, во-первых, не захотела уехать и, во-вторых, даже о самой этой истории она не хотела особенно распространяться. То есть она считала, что ее судьба, тем более она осталась в живых, она не идет ни в какое сравнение с жертвами Беслана, что не надо обращать внимания прессы на нее вместо того, чтобы думать о жертвах, о семьях пострадавших и так далее. Мне кажется, что она жила с этим.
Может быть у нее был какой-то, как это часто бывает у военных репортеров, что проскочу. Может быть это еще было связано с тем, что она была из семьи номенклатурной, отец был дипломатом. Собственно она получила американское гражданство, потому что она родилась в Нью-Йорке. То есть у нее была немножко присущая российской элите уверенность в себе, мне так кажется. С одной стороны, она была полной противницей режима. То, что она писала о Путине, я думаю, мало людей так откровенно и жестко о нем писали. Но в то же время она продолжала себя считать настоящим патриотом страны. И у нее было много знакомств и людей, которые ей симпатизировали и в среде военных, и даже среди эфэсбешников. Поэтому, мне кажется, у нее была сумасшедшая немножко уверенность, что обойдется. И потом это обходилось. Была попытка отравления, была попытка убийства, когда убили другую женщину вместе нее. Ее сын рассказал в какой-то момент, что были две попытки спровоцированной автокатастрофы, причем один раз за рублем была не она, а ее дочь. Я думаю, что не только я, но очень многие люди, которые ее знали, задавали этот вопрос: не боится ли она, не хочет ли уехать? Она всегда пожимала плечами и такой улыбкой говорила: «Что делать, Галя, я же не могу уехать». И на этот разговор собственно кончался, потому что против этого аргумента сказать нечего.
Ирина Лагунина: Об Анне Политковской рассказывала французская переводчица и журналист Галина Аккерман. Мир вспоминает Анну Политковскую. Мы продолжим в следующем выпуске программы.
