Иван Толстой: Книжная тема у нас сегодня будет ведущей. Каждую осень, в середине октября, во Франкфурте-на-Майне проходит грандиозная Международная книжная ярмарка, самая крупная в мире. Средневековый Франкфурт считался европейским центром книжной торговли. Позднее возникли Париж, Амстердам, Лондон, Флоренция и Милан. Несмотря на сильнейшие разрушения в конце Второй мировой войны, Франкфурт-на-Майне, едва оправившись, устроил в 1948 году первую Бухмессе, и построил для нее специальный городок с павильонами. Наравне с финансовой столицей Европы, Франкфурт вернул себе и имя книжной столицы. 10 октября здесь открылась 59-я выставка-ярмарка. Город в городе, центр деловой жизни на протяжении пяти ближайших дней, книжный мир, познакомиться с которым можно и не успеть. Даже если перемещаться по выставке (как большинство и делает) на автобусе.

Основные темы Франкфуртской Бухмессе в этом году - вопросы образования и разработка глобальной стратегии борьбы с неграмотностью, а также использование новейших технологий в издательском деле. На крупнейшей в мире книжной выставке представлены около 400 тысяч книг, брошюр и другой печатной продукции, в том числе более 120 тысяч новинок. Почетный гость ярмарки - Каталония, представленная почти 150 авторами. По числу участников ярмарки лидируют Германия (3273), Великобритания (797) и США (637). На нее приглашены сотни писателей со всего мира. В дни ярмарки состоятся семинары с участием прозаиков, поэтов, издателей и читателей. К открытию выставки приурочено награждение израильского историка Холокоста Сола Фридлендера премией мира Немецкой книжной торговли за 2007 год.

Что немаловажно, на второй день работы книжного форума, все посетители с нетерпением ждут вестей из Стокгольма, где Шведская Королевская Академия решает, кто станет новым Нобелевским лауреатом по литературе. В этом году это случится 11 октября.

Ярмарка продлится до 14 числа. Ожидается, что ее посетят около 300 тысяч человек.

Во второй части Европейского часа вы услышите интервью о работе Франкфуртской книжной ярмарки с библиографом Михаилом Левнером. А сейчас – в Берлин. Рассказывает Екатерина Петровская.

Екатерина Петровская: В Берлине подошла к концу французской выставка «Мэт-ин-Берлин» с шероховатым подзаголовком «Самые красивые французы приезжают из Нью-Йорка».

(Звучит песня)

Вы думаете – это новый французский шлягер? Вы почти угадали. Эта песенка исполняется на смеси французского, нет, не с нижегородским, а с немецким. Она – один из сопроводительных рекламных продуктов выставки французской живописи 19-го века, прошедшей в Берлине. Здесь подводят итоги феноменального успеха этой выставки. Музей Метрополитен (сокращенно - Мет) из Нью-Йорка на четыре месяца привез свою коллекцию. Три года назад Нью-йоркский Музей Современного Искусства МОМА уже гостил в Берлине, собрав полмиллиона зрителей. Нынешнюю выставку так и назвали «Мет ин Берлин» - «Мет в Берлине». В основном, она была посвящена импрессионистам. В трехмиллионном городе ее посетили 680 тысяч человек. Конечно, тут были не только берлинцы. Чтобы посмотреть выставку, народ съезжался со всей Европы, ведь Метрополитен показывал французское искусство только здесь. Выставка стала грандиозным шоу, в частности, благодаря тому, что в ее раскрутке были задействованы всевозможные рекламные ухищрения. Задолго до начала город запестрил плакатами, похожими на авиаконверты, с цветами французского флага и непонятной и слишком длинной надписью «Самые красивые французы приезжают из Нью-Йорка». По-немецки она несколько короче - «Die schönste Franzosen kommen aus New York». Чуть позже появились и репродукции знаменитых картин во всей транспортной системе города. Об истории подзаголовка выставки расказывает один из организаторов проекта выставки Андрэ Домье:

Андрэ Домье: Мы искали слоган, какую-то броскую фразу, подобную той, что была когда-то на выставке МОМА. Мы сидели целый день, выясняя, что важно для города, что для туристов, что является основным именно в этом искусстве, что есть французское для Европы и для Америки, и остановились на таком решении. Ведь чем известны французы? Хороший вкус, вкусная еда, любовь, - да, конечно, это все клише, но оно соответствует действительности. И так у нас получилось: «Самые красивые французы приезжают из Нью-Йорка». Немного коряво, немного смешно. И хоть выставка называется по-другому, все будут помнить именно это. И все будут говорить: «пойдем к французам», как когда-то я говорил таксисту, отвезите меня на МОМу, и он знал, что это не в Нью-Йорке. Так и сейчас, когда люди в автобусе спрашивают, едет ли этот автобус к французам, водитель прекрасно понимает, где это, и говорит, к примеру, что этот автобус не идет к новой национальной галерее. Нужно сесть на другой.

Екатерина Петровская: Выставка, таким образом, стала важной составляющей городской топографии и привлекла внимание отнюдь не только ярых поклонников искусства. Как будто в Берлин пришло письмо, адресованное всем. И даже те, кто на выставку не пошел, увидел множество репродукций в разных местах города. Считается, что собрание импрессионистов в Нью-Йорке одно из самых больших в мире. В Берлин привезли не только «классику жанра»: Эдуарда Манэ, Коро, Сезанна, Клода Монэ, Писсаро, Дега. Были показаны истоки и исход: Энгр и Жерико, Одилон Редон, Пикассо и Модильяни.

Искусство импрессионистов, пожалуй, самое понятное и ходовое из всех «высоких» направлений в искусстве. Почти в каждом доме есть репродукции знаменитых картин – будь то открытка, аппликация на полотенце или стенной календарь. Импрессионисты настолько вошли в нормальный среднемещанский быт, что их присутствие просто незаметно. Для многих они стали не столько художниками, сколько представителями хорошего вкуса, да и вообще французского. Организаторы выставки и хотели раскрутить это «коллективное бессознательное».

Импрессионисты не говорили о вечных ценностях, а ловили краткое мгновение: прекрасное в городской и деревенской жизни, меняющийся свет и цвет того, что именно «здесь и сейчас». В этом они очень близки современному человеку, который вряд ли способен к долгосрочному счастью и может насладиться монументальностью. Ему скорее близки прекрасные моменты – у реки, у окна, в кафе, он так же, хочет посидеть на бульваре и проплыть с хорошенькой женщиной на лодке. Видимо, из этой любви к моментальному и кратковременному выросли огромные очереди у новой национальной галереи. Немецкий журналист Тил Рэтер подытожил:

Тил Рэтер: Самой главной на выставке была очередь. В Берлине вообще очереди довольно длинные, берлинцы очень боятся что-нибудь пропустить, поэтому из принципа становятся в очередь. Считается абсолютно нормальным простоять пару часов в очереди, если приезжает какой-нибудь из лучших американских музеев. Сама пресса освещает не столько выставку, сколько эту очередь, что, конечно, помогает ожидающим, ведь еще раз становится ясно, что само событие здесь не в искусстве, а в том, что ты сам стоишь в очереди, то есть в самом центре происходящего.

Екатерина Петровская: Кажется, что этот журналист читал выдающееся произведение Владимира Сорокина «Очередь», столь модное в Германии. Да, вокруг всей выставки была разработана целая концепция «лайв стайл», жизненного стиля. В музейных магазинах продавали все, что было как-то связано с перечисленным набором ценностей – сумки в виде конвертов с цветами французского флага, такие же косметички и карандаши и даже подушки, плакаты, открытки, магнитики, всякие красивые штучки – «французское ведь!» здесь же ориентальные светильники и всякая восточная мишура, только потому, что импрессионисты занимались этой темой, французские джемы и вина, а в кафе так и просто наливали... В последнюю неделю была проведена акция «Белые ночи». Музей был открыт все ночь. И даже с двух ночи до шести утра здесь побывало 2 тысячи человек.

Для самой выставки были созданы специальные взрослые и детские путеводители. Взрослый начитывал не какой-нибудь безвестный диктор, а сам Отто Зандер, один из лучших немецких актеров, знаменитый ангел из фильма «Небо над Берлином». Кстати, сама галерея находится там же, где происходило действие фильма. Отто Зандер еще раз освятил многострадальную Потсдамер платц. Здесь он представляет картину Клода Моне «Сад в сан-Адрес». Детский путеводитель был сделан просто на славу. Во-первых, текст начитывался с сильнейшим французским акцентом, порой на грани понимания. Видимо для того, чтобы дети учились жить в открытой Европе - со знанием многих языков и многих акцентов. Урок толерантности. Во-вторых, детям не столько рассказывали об истории создания картин, сколько пытались дать им в руки некий инструмент, метод. Как включить ребенка в пейзаж Руссо, не боясь, что лев ему откусит голову? Как подслушать, голоса девочек Ренуара, сидящих к зрителю спиной? Каким образом Жан-Леон Жером проник в мечеть, если посторонним вход воспрещен? Чьи голоса слышит Жанна Д’Арк? И одновременно с этим - научить ребенка следить за меняющимся мазком кисти. Вот небольшой пассаж об одной из картин Таможенника Руссо «Лев, откусывающий голову леопарду»:

(Звучит отрывок без перевода)

И действительно, почему цветы больше животных, а хищник подобен насекомому?

Еще множество проектов было связано с выставкой. Знаменитые французы, которые сейчас живут в Берлине, среди них профессора, и гастрономы, политики и музыканты, представили каждый по одной им особо полюбившейся картине. Их краткие рассказы можно было услышать по радио и посмотреть по телевизору.

Сейчас город прощается с выставкой, куда не кинешь взгляд – опять плакаты в виде конвертиков «M e rci Berlin», « Au revoir , Berlin ». И действительно как-то жаль, что французы снова отправляются в Нью-Йорк. А секрет успеха именно в том, что выставка соответствует новому имиджу Берлина. Берлин – это не немецкая культура. Берлин – это мульти-культи, смесь культур, готовая воспринять и принять как свое и европейское, и американское, и Восток и Африку. Здесь любят акценты, здесь любят иностранцев, и даже, если это не для всех так, то это важнейшее направление культурной политики, да и не только культурной.

Иван Толстой: В Риме вышло исследование итальянского слависта Марко Клементи «История советского диссидентства». Рассказывает Михаил Талалай.

Михаил Талалай: Римский исследователь Марко Клементи – вероятно, единственный из современных профессиональных историков-итальянцев, познавший российскую действительность изнутри. В конце 80-х годов он прибыл в качестве студента Ленинградского государственного университета тогда еще имени Жданова на берега Невы, где и стал очевидцем крушения Советской империи.

Тогдашняя диссертация Клементи была посвящена теме ретроспективной - дореволюционной истории итальянских колоний в России. Впоследствии, значительно дополнив свой диссертационный материал, он выпустил и основательную монографию с названием «Богатство и бедность иностранцев в царской России. Итальянская благотворительность от Петербурга до Кавказа».

Вне сомнения, как и многие свидетели перестройки и постперестройки, Клементи был впечатлен теми воистину историческими событиями, - Съездом народных депутатов весною 1989 года и другими. Печальным событием той поры стала ранняя смерть Сахарова, накануне распада Советского Союза, которого академик не увидел и которого не желал.

Масштабная личность Сахарова увлекла римского историка и следующей большой его работой стала книга на итальянском «Право на неприятие. Конституциональный проект Андрея Сахарова».

Прошло еще несколько лет, и Марко Клементи, который сейчас преподает историю Восточной Европы в университете Калабрии, утвердился как эксперт по советским диссидентам. Он продолжал собирать и осмысливать материалы. Уже в книге о Сахарове он напечатал биографический словарь диссидентов, который выглядел как заявка на новую книгу. Логичным и впечатляющим итогом последующей работы стала вышедшая несколько месяцев тому назад, в издательстве « Odradek », книга «История советского диссидентства. 1953 -1991 годы».

Интересно, что в итальянском языке слово «диссиденство» обретает свою исконную, неполитизированную этимологию. Это – dissenso , то есть «неприятие», «несогласие», которое может быть вполне комфортабельным и даже модным в обществе демократическом (так называемый альтернативный образ жизни). Но тоже dissenso «неприятие» становится вещью опасной при тоталитарных режимах.

Хронологические рамки монографии Клементи очень четкие. 1953 год – год смерти Сталина, и затем робкое начало оттепели. 1991 год – год смерти Советского Союза.

Как профессиональный историк Клементи, во-первых, базирует свое исследование на широчайшей документальной базе. Не случайно тут и его многолетнее сотрудничество с Обществом Мемориал, идея и поиски которого вызрели в недрах диссидентства. Во-вторых, Клементи задается вопросом о механизме возникновения диссидентства и о принципах противостояния советского строя, и ему подобных строев, с инакомыслием. В первые годы после революции большая часть интеллигенции увлеклась строительством нового общества, которое через репрессии из крестьянской страны сделало промышленную сверхдержаву. С консолидацией власти, желавшей монолитности, инакомыслие стало нетерпимым. Оно возвращало человека к его собственным меркам, к гуманизму и к гуманности. Эти мерки не соответствовали однопартийной системе и однопартийному мышлению их, в соответствии с логикой тоталитаризма, следовало подавить. Об этом механизме прекрасно сказал Бродский в своей Нобелевской речи, которую Клементи цитирует в своей книге.

В истории советского инакомыслия огромную роль сыграли именно литераторы, и Клементи выявляет их роль, беря исходной точкой наследие Анны Ахматовой и Бориса Пастернака. Это литературная линия, усиленная у Бродского и Синявского, переплеталась с политическим диссидентством. И тут особое место заняли идеи и деятельность Андрея Сахарова, над которыми Клементи много размышлял в своей предыдущей публикации.

Иван Толстой: Мы связались по телефону с профессором Клементи. Развалился Советский Союз, изменилась страна, почему советские диссиденты не сыграли в своей стране такой же роли, какую диссиденты сыграли в странах Восточной Европы после крушения коммунизма, в Польше или Чехии, например?

Марко Клементи: Я думаю, что они не сыграли такую роль, потому что Советский Союз развалился не из-за них. К сожалению, я к этому выводу пришел недавно, и не смог об этом написать в книге. То есть я это понял после того, как книга уже вышла. В книге я поставил вопрос, но ответ был не однозначный, а потом я понял, что это именно так.

Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, подробнее.

Марко Клементи: Дело в том, что то, что делали диссиденты в 60-е, 70-е, 80-е годы, это была такая работа, которая в конечном итоге зашла в тупик. Они просто не смогли справиться с задачей, потому что задача была огромная. И в середине 80-х годов они просто перестали этим заниматься. Одни уехали, некоторые еще сидели в лагерях, а остальные просто тихо сидели дома.

Иван Толстой: Сформулируйте, пожалуйста, эту задачу как вы ее понимаете: как видели диссиденты свою задачу?

Марко Клементи: Мне кажется, что в основном задачей диссидентства было не перевернуть страну, не изменить общественный строй, а демократизировать страну, чтобы жить в стране, где можно было открыто говорить, что думаешь. То есть, открыть страну. И слова «перестройка» и «гласность» - это не горбачевские слова, а лозунги диссидентов. Вспомните митинг гласности - первый или второй важный митинг, который имел резонанс в мире. Это еще конец 60-х годов. Понимаете, инициатива перешла в руки КПСС через Горбачева, но они тоже не смогли с этим справиться. Но тогда уже диссиденты не могли давить на власть для того, чтобы дать власти такое направление для того, чтобы демократизировать страну на самом деле. И Горбачев не смог с его стороны. А когда развалился Советский Союз, то уже другие люди использовали этот развал. Те люди, которые именно развалили Советский Союз, там другие интересы совсем. Интересы местные, национальные, экономические. Об этом диссиденты не думали. Национальный вопрос, например, для диссидентов это был вопрос о правах человека. То есть, допустим, месхеты или татары, которые должны были иметь право вернуться обратно, и все.

Михаил Талалай: Для русского читателя книги Клементи интерес представляет реакция на советское диссидентство в Италии. Здесь долгое время доминировала левая идеология, считавшая правозащитников досадной помехой на пути социалистических завоеваний, и поэтому их существование или замалчивалось, или преподносилось в искаженном свете. Известно, например, что советские диссиденты не раз писали в органы левой прессы, но их обращения почти никогда не публиковались.

Теперь, когда диссидентство, сошло с исторической сцены, оставив высокий моральный пример, не востребованный постперестроечным обществом, книга Клементи становится необходимым аналитическим инструментом. И не только для прошлого, но и для настоящего.

Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Николай Заболоцкий. Его портрет представит Борис Парамонов.

Борис Парамонов: Есть канонический набор - четверка лучших русских поэтов советского двадцатого века: Цветаева, Пастернак, Мандельштам, Ахматова. Я на место Ахматовой ставлю Николая Алексеевича Заболоцкого (1903 – 1958). Сам Заболоцкий считал, что поэзия не женское дело. Вообще ему был присущ своеобразный, как сказали бы сейчас, «сексизм»: он, например, говорил, что женщины не могут любить цветы. Его ненавидела феминистка Ахматова. Что касается Цветаевой, на нее не может посягнуть даже Заболоцкий со всеми своими друзьями-обереутами, самый замечательный из которых не Олейников и даже не Хармс, а Введенский.

Обереуты пытались в советском уже Ленинграде, в двадцатые годы воспроизвести атмосферу шумных футуристических выступлений. Время было не то, и их скоро укоротили. Но Заболоцкий успел в 1926 году выпустить книгу стихов «Столбцы». Она имела шумный успех. Это был футуризм на новом советском материале. Заболоцкий вышел из Хлебникова – и остался с ним до конца, хотя со временем его манера претерпела заметные изменения в сторону некоторого упрощения поэтики. Поздний Заболоцкий – вроде как классик и даже чуть ли не реалист: так его подавали в Советском послесталинском Союзе, дав продышаться человеку, испившему обычную тюремно-лагерную чашу тех лет. Но Заболоцкому повезло: остался жив и даже освобожден сразу после войны, и даже допущен в Москву (до посадки в 1938 году жил в Ленинграде). Манеру Заболоцкий изменил и стал писать, что называется, понятно, - но поэтическое безумие сохранил: без него – какие стихи?

Вот несколько отзывов о Заболоцом современников, хорошо его знавших. Евгений Шварц:

Диктор: « Заболоцкий, светловолосый, с девичьим цветом лица – кровь с молоком. Но этого не замечаешь. Очки и строгое, точнее – подчеркнуто степенное, упрямое выражение, - вот что бросается в глаза. Хоть и вышел он из самых недр России, из Вятской губернии, из семьи уездного землемера, и нет в его жилах ни капли другой крови, кроме русской, крестьянской, - иной раз своими повадками, методичностью, важностью напоминает он немца. За что друзья зовут его иной раз, за глаза, Карлушей Миллером…

Николая Алексеевича стали опять охватывать пароксизмы самоуважения. То выглянет из него Карлуша Миллер, то вятский мужик на возу, не отвечающий, что привез на рынок, по загадочным причинам».

Лидия Гинзбург:

Диктор: «Недавно у меня провел вечер Заболоцкий. Какая сила подлинно поэтического безумия в этом человеке, как будто умышленно розовом, белокуром, и почти неестественно чистеньком. У него гладкое, немного туповатое лицо, на котором обращают внимание только неожиданные круглые очки и светлые, несколько странные глаза: странные, вероятно, потому, что они почти лишены ресниц и почти лишены выражения… Он солидно одет. Он стал совсем гладкий, полный (впрочем, без всякой рыхлости), нежно-розовый. В обращении неприятен. …Меня поразило сочетание этого золотисто-розового благополучия с внутренним холодом и депрессией».

Борис Парамонов: Заболоцкого стали, как сейчас говорят, гнобить в 1933 году, когда он опубликовал в питерской «Звезде» поэму «Торжество земледелия». Сочли ее злой сатирой на колхозное строительство, кулацкой вылазкой, антисоветским юродством. Действительно, было чем удивиться: коровы и ослы у Заболоцкого строили социализм и приходили к сознанию. Говорит некий Солдат – коллективизатор деревни:

Коровы, мне приснился сон.

Я спал, овчиною закутан,

И вдруг открылся небосклон

С большим животным институтом.

Там жизнь была всегда здорова

И посреди большого зданья

Стояла стройная корова

В венце неполного сознанья.

Богиня сыра, молока,

Главой касаясь потолка,

Стыдливо кутала сорочку

И груди вкладывала в бочку.

И десять струй с тяжелым треском

В холодный падали металл,

И приготовленный к поездкам

Бидон, как музыка, играл.

И озаренная корова,

Сжимая руки на груди,

Стояла так, на всё готова,

Дабы к сознанию идти.

Больше всего это похоже на фильм Эйзенштейна «Старое и новое» с его апофеозом молочного сепаратора, вместо быка, заливающего колхозницу обильными струями, потоками белой благодати.

Это не клевета на социалистическое строительство – это поэзия, искусство, не терпящее прямоговорения. Поэтический мир Заболоцкого – синтез архаики во вкусе шестнадцатого, что ли, века, что-то от Линнея и Левенгука, в соединении с безумным максимализмом новой социалистической утопии. Построить социализм – значит, решить загадку бытия, соединить в одном гармоническом союзе живое и неживое, темное и умное, животных и человека – тотальное преображения бытия. Этот утопизм у Заболоцкого – отчасти от Циолковского, гностического фантазера, автора брошюр типа «Человек-растение», и от учителя его безумного Федорова, требовавшего воскрешения мертвых отцов. А в плане поэтики – Хлебников, конечно: то же соединение техноутопии и буколики:

Построив из земли катушку,

Где только проволока грез,

Ты славишь милую пастушку

У ручейка и у стрекоз.

Потом эти грезы отпали, Заболоцкий заговорил как бы протрезвев, очнувшись от фантастического сна:

Я не ищу гармонии в природе.

Разумной соразмерности начал

Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе

Я до сих пор, увы, не различал.

Или:

Природы вековечная давильня

Соединяла смерть и бытие

В один клубок, но мысль была бессильна

Соединить два таинства ее.

Поэтическое безумие если не исчезло, то смягчилось, ушло на второй план, в подтекст, в задник. На смену авангардистской фантазии пришла старинная вера: волы и ослы Заболоцкого теперь не строят социализм, а собираются у крестильной купели, отразившей в себе звезду. Таково стихотворение 1938 года «Лесное озеро»:

Бездонная чаша прозрачной воды

Сияла и мыслила мыслью отдельной.

Так око больного в тоске беспредельной

При первом сиянье вечерней звезды,

Уже не сочувствуя телу больному,

Горит, устремленное к небу ночному.

И толпы животных и диких зверей,

Просунув сквозь ели рогатые лица,

К источнику правды, к купели своей

Склонились воды животворной напиться.

Это евангельская картина, поклонение животных. Ничуть не меньше «Рождественской звезды» Пастернака, и размер тот же. Природа у Заболоцкого из строительной площадки социализма превратилась в родину христианства. Безумный волк пришел к сознанию. Поздний Заболоцкий – Франциск Ассизский русской поэзии, и брат осёл стал его телом.

Иван Толстой: В Нидерландах, в издательстве «Вéрелдбиблиотек» (Wereldbibliotheek), вышла книга «Голландия глазами русских» - сборник рассказов и эссе о российских стереотипах, исторических недоразумениях и трудностях перевода. На презентации книги побывала наш корреспондент в Амстердаме Софья Корниенко.

Софья Корниенко: Четыре года назад мы с мужем, снежной русской ночью, отправились на турбазу, запрятанную где-то в лесу под Лугой. Едва оправившись от шока после путешествия в пригородной электричке, где пассажиры напротив всю дорогу пили пиво и ели воблу, моей второй половине предстояло еще одно испытание – быстрая езда по покрытой толстым слоем льда и снега, абсолютно неосвещенной лесной дороге. И вот, когда вокзал остался далеко позади, и вокруг нас сгустились гигантские, в белых шубах и ледяных брильянтах ели, и стало торжественно тихо и немного страшно, водитель вдруг сбавил ход и спросил, откуда мы. «Я – из Питера, а он - из Голландии», - ответила я. «Голландия…, - мечтательно протянул шофер холодного такси под Лугой, - страна тюльпанов!»

Именно такие, простые, наивные представления жителей прежней и современной России о «Нижних землях» и интересовали составителей сборника «Голландия глазами русских», прежде всего. В самых грубых стереотипах кроются страхи и тайные желания народа, их породившего. К тому же, как заметил приехавший на презентацию сборника в амстердамском магазине русской книги «Пегас» ( Pegasus ) Госсекретарь Нидерландов по европейским вопросам Франс Тиммерманс ( Frans Timmermans ), любимое дело любого европейца – вложить собственные соображения о родине в уста чужеземца, этот прием использовался еще в романе 18-го века «Персидские письма» ( Lettres Persanes ) француза Монтескье с критикой на короля и Ватикан.

Франс Тиммерманс : В начале 90-х я работал в нидерландском посольстве в Москве и застал дни знаменитого августовского путча, когда Горбачев вдруг заболел и уехал на дачу – во всяком случае, так мы должны были думать. Кстати, в нашем Министерстве иностранных дел служили блестящие сотрудники, которые очень на меня разозлились, когда я заявил, что это государственный переворот. «Нет, нет, может быть, он вправду болен!» - сказали они. Это так, на заметку для истории. Затем Горбачев вернулся, был большой праздник на Манежной площади (тогда это была еще площадь, а теперь это безобразный универмаг на американский манер, только еще безобразнее). На празднование пригласили двоих иностранных дипломатов – новый, только что наскоро высланный в Москву американский посол господин Страусс, и – так как Нидерланды на тот момент председательствовали в Европейском сообществе – посол Нидерландов. Площадь была переполнена. Голландский посол Йорис Вос – он не любит, когда я об этом напоминаю, но он как раз был в отпуске во время переворота, но вовремя вернулся, чтобы отпраздновать, что все обошлось, - так вот он должен был произнести на площади речь, но так как он не говорил по-русски, меня назначили переводчиком. У меня спина покрылась холодным потом от сознания того, что мне придется произнести безукоризненный спич перед стотысячной толпой. Американский посол как раз в это время выступал с призывом к русскому народу оперативно построить демократию по американской модели, так как в Вашингтоне этой моделью были очень довольны. Кругом стояла охрана. Мы подошли к трибуне, и дорогу нам с нашим послом, который очень маленького роста, преградил невероятных размеров охранник. «Кто такие?» - «Мы от Европейского сообщества» - «А этот маленький кто?» - сказал охранник, указывая на посла. «Это ПОСОЛ НИДЕРЛАНДОВ!» - сказал я. «Посол ЧЕГО?» - переспросил охранник. «НИДЕРЛАНДОВ!» - сказал я. Тогда охранник осмотрел нас, потом переглянулся со своим напарником, и оба начали дико ржать. Так мы на трибуну и не попали, и речи от Евросообщества не произнесли. Да никто и не заметил. Но вот вам иллюстрация, что думают о голландцах русские.

Софья Корниенко : «Голландия глазами русских» - это на самом деле подзакоголовок вышедшего на днях сборника. А название его – «Немые замки на твоих холмах» ( De zwijgende kastelen op jouw heuvels ). Это – отрывок из русского перевода стихотворения знаменитого голландского поэта Мартинуса Найхоффа ( Martinus Nijhoff ), один из примеров статьи преподавателя кафедры нидерландской филологии Санкт-Петербургского университета Ирины Михайловой о трудностях перевода, которые способны нидерландский полдер превратить в декорацию к тирольской эротической комедии. Рассказывает составитель сборника, преподаватель кафедры славистики Лейденского университета Отто Буле ( Otto Boele ).

Отто Буле : Одна из самых удачных статей, безусловно, - это статья Ирины Михайловой, блестящей переводчицы голландской поэзии. Она рассматривает в статье ошибки, недоразумения, которые встречаются в переводах голландской поэзии еще в 19-м веке и с 60-х годов прошлого века. Тем более, что переводчики часто пользовались подстрочниками. И тут есть очень забавный момент: в одном из самых известных стихотворений о Голландии, где описывается типичный голландский ландшафт – полдеры, все плоско, высокие небеса. Русский поэт или переводчик не понял слова «канава» (это будет по голландски sloot ), он как-то это перепутал со словом slot , «зáмок». Потому что множественное число этих слов одинаково ( sloten ). И он так решил, что раз упоминается зáмок, то должны быть и холмы. То есть получился совершенно фантастический пейзаж, где какие-то замки, какие-то холмы – в общем, это не Голландия. И как раз в одном из самых известных, традиционных стихотворений о голландском пейзаже. Самое интересное, конечно, - это когда какой-нибудь русский высказывается о голландской культуре, ничего в этом не понимая. Дело не в том, прав он или не прав. Просто любопытно узнать об этом. Принято говорить об исторических связях между Россией и Голландией – Петр I приезжал к нам учиться. Все это так, конечно, но простой Ваня, извините, сейчас не об этом думает, когда речь идет о Голландии.

Софья Корниенко: А о чем он думает?

Отто Буле: Ну, сейчас он думает, наверно, о либеральных законах о наркотиках, может быть, он когда-то слышал о «Красном районе» в Амстердаме, но более традиционный стереотип – это «скука голландская», что голландский народ – очень скучный народ.

Софья Корниенко : Мимо нас проплыл кораблик. На палубе громко пели и танцевали «скучные голландцы».

Отто Буле : Опять это англичане, по-моему, пьяные. Нет, веселиться мы, конечно, тоже умеем. Но в итоге, все-таки народ скучноват.

Предисловие открывается с цитаты Бориса Рыжего – небезызвестного поэта, который покончил с собой семь лет тому назад. Он был в Голландии, участвовал в фестивале поэзии, но, по-моему, он только выступал и пил, и не интересовался голландской культурой. Тем не менее, он был уверен в том, что опять – голландцы – скучный народ. У них все экологично, у них все разумно. То, чего не хватает – это русский размах. То есть человек, который только один раз был в Голландии, но у него уже было совершенно готово представление о том, что такое Голландия.

Я, например, писал о декабристе Федоре Глинке. Когда ему было 22 года, он написал трагедию «Вельзен, или Освобожденная Голландия». Это классическая трагедия, действие происходит в Голландии, в старом Амстердаме, а пейзаж – совсем не голландский, персонажи – тоже не голландцы (то есть, по идее, это – голландцы, но вообще ничего голландского в них нет). То есть это был образованный человек, который участвовал в кампаниях против Наполеона, но в Голландии он никогда не был и мало знал о Голландии, но как декабриста, его интересовало голландское восстание 16-17 века. Это был достойный образец для декабристов.

Софья Корниенко: В словаре Владимира Ивановича Даля слова «голландец» или «голландка» мы не найдем. Здесь есть только глагол «ГОЛАНИТЬ»: «придавать шлюпке движение одним веслом, с кормы, оборачивая его в воде в ту и другую сторону, юлить. | Голанить, галанить (гагакать? гадить?) перм. обманывать, плутовать. | Кур. ниж. пылить, кутить, гулять, мотать, пировать. | Сев. вост. горланить, орать, хохотать, кричать; шуметь, спорить, вздорить. Голандрить полотно, плющить, лощить, наводить лоск, гладить. -ся, быть лощиму. Голандра ж. снаряд с железными валами, для плющения холстов. Голанка ж. сев. брюква, брухма, бушма, немка, костр. голань, Napo brassica . | Ученая повивальная бабка вероятно от вызванных Петром I . | Рабочая матросская рубаха, блуза, кошуля. | Женская нарядная шуба с поясом, перм. костр. | мужская куртка крутка, ниж-сем. | Голландская печь, комнатная кирпичная печь. Немка, голанка брюквы не лучше. Голанка да немка хоть кого выживет. Голландцы мн. южн. обтяжные штаны. | Род борща или кваса.

Отто Буле: В последней статье в сборнике есть результаты общественных опросов. Подход был такой: какие ассоциации вызывает Голландия? Самое интересное, что некоторые из участников путали Голландию с Гренландией. И это недоразумение довольно часто встречается, что Голландия – это страна где-то в Скандинавии, хотя, конечно, мы к Скандинавии не принадлежим.

Софья Корниенко : Так вот, вот откуда про скуку идет! Может быть лучше говорить «Нидерланды», а не «Голландия» – или это вообще ребус какой-то?

Отто Буле : Как и в Америке, есть много людей в России, которые не знают, что Нидерланды и Голландия – это одна и та же страна.

Софья Корниенко : Согласно опросу фонда «Общественное мнение», проведенному в 2001 году, 42 процента опрошенных россиян с уверенностью заявили, что Нидерланды и Голландия – это разные страны, пишет исследователь из Гронингенского университета Наталия Попова. В книге «Голландия глазами русских» собраны также статьи живущего в Москве голландского писателя Питера Ватердринкера ( Pieter Waterdrinker ), искусствоведа Шенга Схайена ( Sjeng Scheijen ), нашего коллеги с Радио Свобода Кирилла Кобрина и многих других авторов.

Иван Толстой: Возвращаемся к главной книжной теме этой недели – 59-й Международной книжной ярмарке во Франкфурте-на-Майне. Каково место этого книжного форума среди ему подобных? Мой собеседник – помощник директора Библиотеки по естественным наукам Российской Академии Наук библиограф Михаил Левнер.

Михаил Левнер: Это уже довольно длительная традиция проведения книжных ярмарок, и Франкфурт с 80-х годов стал, можно сказать, книжной Меккой - это самая крупная книжная ярмарка мира, куда стекаются издатели самых разных стран с новинками последнего года, где огромная площадка по продаже и приобретению авторских прав. То есть, она, в последнее время, сместила акцент и на авторские права, и на электронные ресурсы, появился целый павильон, связанный с электронными книгами, с электронными журналами. Вообще, это самая крупная серьезная ярмарка, где представлена не только беллетристика, детская литература, но и огромный Четвертый павильон, посвященый науке, самым различным областям знания. Огромная экспозиция и несколько этажей посвящены литературе по искусству, представлен целый ряд арт-галерей по книжному искусству. Поэтому книжная ярмарка во Франкфурте - это то место, которое человек, связанный с книгой, с книгоизданием, с книжной торговлей, библиотеки, которые приобретают литературу, обязательно должны посетить. И каждый год туда едет довольно большое количество как российских издателей и книготорговцев, чтобы заключить соглашение с продавцами западной литературы, так и библиотекари, которые смотрят новинки научной литературы мира и заказывают для российских библиотек. В этом году очень большой стенд издательства «Наука», целый ряд издательств, которые выпускают беллетристику и популярную литературу, хотя в этом году они представлены не так широко, как несколько лет назад, когда Россия была почетным гостем Франкфуртской книжной ярмарки. В этом году довольно много поехало и библиотечных российских сотрудников, в основном, из академических и национальных библиотек – Сибирского отделения Академии наук, из Уральского научного центра, из Москвы, Санкт-Петербурга - чтобы осматривать новинки научной литературы для приобретения в библиотеки России. В этом году, как и в предшествующие годы, на ярмарке представлен стенд Российской Библиотечной Ассоциации, где рассказывается о библиотечной жизни России и об изданиях, которые выпускают российские библиотеки.

Иван Толстой: Есть какая-то закономерность, что в этом средневековом старинном городе, Франкфурте-на-Майне, где всегда был центр европейского книгоиздательства, появилась в послевоенные годы, в 1948 году, самая крупная в Европе, а теперь и в мире, Франкфуртская ярмарка?

Михаил Левнер: Рядом с Франкфуртом - Майнц, где и музей, и институт Гутенберга. Но, надо сказать, что после того, как был отстроен этот большой ярмарочный выставочный центр во Франкфурте, Франкфурт вообще превратился в ярмарочную столицу Европы, и книжная ярмарка - одна из десятков ярмарок, которые вообще проводятся во Франкфурте. Там непрерывный поток – то автомобильная, то ярмарка дизайна, то ярмарка текстиля. Но для нас, как специалистов в книжном деле, наибольший интерес представляет именно книжная ярмарка.

Иван Толстой: Какова история советского участия во Франкфуртской книжной ярмарке?

Михаил Левнер: Советский Союз, а затем и Россия принимали участие во Франкфуртской книжной ярмарке. В советские времена это имело двоякое значение. С одной стороны, это была пропаганда советского образа жизни, советского книгоиздания, Советского Союза как самой читающей, как тогда считалось, нации мира. Но выставлялись, в основном, либо научные книги, либо идеологически окрашенные книги, либо книги, которые, как считалось, можно вывезти и показать за границей. Сейчас такого контроля нет, поэтому успешные книгоиздатели выставляют свою литературу для распространения ее за пределами России. Надо сказать, что русскоязычная диаспора сейчас огромная, в Германии живет огромное число русских людей. А в год России на Франкфуртской книжной ярмарке павильоны России были всегда полны народа, все желали не только смотреть, но и приобрести эти издания, что не всегда было возможно сделать. И у русскоязычной диаспоры российские стенды и российская экспозиция всегда вызывают огромный интерес.

Иван Толстой: Сани нужно готовить летом. Через год будет юбилейная, 60-я Франкфуртская ярмарка. Как Россия, в ее книжном и библиотечном сообществе, готовится к этому?

Михаил Левнер: Нельзя сказать, что специально готовится. Дело в том, что каждый год на ярмарке есть страна или группа стран - почетные гости. Когда Россия была почетным гостем, тогда она была очень широко представлена. Кто будет на следующий год почетным гостем я, к сожалению, не знаю. Конечно, самым широким образом будут представлены издания, культура, жизнь страны - почетного гостя. Но думаю, что, как всегда, и российские издатели, и российские книготорговцы, и российские библиотечные работники будут принимать участие в этой ярмарке. А раз она юбилейная, то надо действительно подумать и сделать какую-нибудь изюминку.