Иван Толстой: Никита Лобанов-Ростовский. Князь и бизнесмен. Со мной в студии человек в России хорошо известный. В деловых кругах — как представитель алмазной компании «Де Бирс», в музейном сообществе — как меценат, в кругах коллекционеров — как один из крупнейших в мире собирателей русской театральной живописи. Сама жизнь Никиты Дмитриевича похожа на миф, на легенду, на приключение и даже на сказку. Только на такую, в которой герой попадает к людоеду.
Но начнем разговор с корней. В центре Петербурга стоит красный ампирный дом, вход в который стерегут львы. С подъятой лапой, как живые, стоят два льва сторожевые. И именно на этих львах спасался от страшного наводнения герой пушкинского «Медного Всадника» несчастный Евгений. А прекрасный дом принадлежал семье князей Лобановых-Ростовских. Никита Дмитриевич, какое родственное отношение те Лобановы-Ростовские имеют к вам?
Никита Лобанов-Ростовский: Прямое. Этот дом стал очень известным благодаря рисункам Александра Бенуа к «Медному всаднику», частью которых я владею и очень горжусь. Лобанов-Ростовский построил этот дом, заказав его у Монферрана планы, когда тот строил Исаакиевский собор. Встреча Лобанова с Монферраном произошла по случайности на улице. Слава Богу, этот дом был построен.
Я вам не отвечаю на ваш вопрос так, как вы хотели, потому что то, что меня волнует, это участь этого дома, а не родственная связь. Лет 10 тому назад мне предложили его купить за три миллиона двести тысяч долларов. Я встретился с представителем человека, который имел права на этот дом. Меня провели по дому. Стоимость была настолько низка потому, что тогда поддержка этого дома стоила миллион долларов в год. А его экономические перспективы тогда были незначительными, потому что он, как вы знаете, треугольный. Посередине он пустой и потолки там три метра двадцать пять. Это слишком мало, чтобы их разделить, сделать два этажа, и таким образом сделать гостиницу, скажем, на 300 номеров. В те времена все-таки номер стоил сто пятьдесят — двести долларов. Шикарные - триста пятьдесят долларов. И потому никто не пошел на покупку этого дома даже за эту незначительную стоимость. Но сегодня, когда в новой гостинице в Москве, построенной на месте «Интуриста» на Тверской, где я живал благополучно в 70-80-х годах, шикарный номер стоит шестнадцать тысяч долларов, и когда средняя стоимость номера в Москве начинается с трехсот пятидесяти долларов в день, то явно можно сделать гостиницу из дома Лобановых-Ростовских в Питере. Что и происходит. Мне, конечно, страшно жалко, потому что я надеялся, что из этого можно было бы сделать музейное помещение и, как в Британском музее в Лондоне, внутренний двор покрыть стеклянной крышей, и там, скажем, выставлялась бы монументальная скульптура. Вот Сталин, который здесь [в Праге — Ив.Т.] был огромный, типа такой скульптуры можно было бы перевести туда.
Но это не состоялось. Мне объяснил директор «Эрмитажа» Михаил Борисович Пиотровский, что в Питере слишком много дворцов и слишком дорого стоило бы переделывать лобановский дом как музейное помещение. Он прав, потому что ремонт и переделка стоят дороже, чем строить заново.
Иван Толстой: Очень приятно, Никита Дмитриевич, что вы начали с такой постановки темы – соединение аристократизма и бизнеса. Давайте разделим их на некоторое время, чтобы потом слить вместе. Итак, аристократизм. Расскажите, пожалуйста, хотя бы кратко, кто такие Лобановы-Ростовские, откуда они происходят, что это за род.
Никита Лобанов-Ростовский: Лобановы-Ростовские принадлежат к той группе семей, которые называются Рюриковичами и которых связывают с основоположниками российского государства. И отсюда их титул князей (а их сорок родов), титулы не дарственные. Как они появились? Они появились потому, что был человек с мечом, который оказался сильнее всех остальных и стал ими управлять, т.е. княжить. Это был статус, а не дарственный титул. Когда я принимал американское гражданство и мне было необходимо письменно отказаться от титула (что я формально сделал), я не мог отказаться от чего-то, что мне не давали, ибо титул не был дарственный. Все остальные титулы, как вы знаете, после Екатерины и Петра — дарственные, и все светлейшие князья, бароны и графы, — в общем, новопришедшие. Рюриковичи — династия, которая царила до смутных времен, то есть до Романовых. Они все были князями по статусу, а не по заслугам. Вот, чем отличается русская аристократия от западной. Она, в общем, была частично мирократична, что и воспрепятствовало созданию независимости в Российской Империи. И рабство крестьян, и аристократия были обязаны по-разному. Аристократия — императору, потому что их земли и имения были дарственные, в общем. И теоретически они должны были вернуться обратно Государю, но часто этого не делали. B отличие от, скажем, французской аристократии, где люди живут в том же замке уже десять или двадцать поколений. Французские аристократы были настолько сильны, что когда король хотел ехать куда-то по стране из Парижа, из Версаля или из Фонтенбло, то он часто ездил только в воскресенье, потому что тогда по христианскому обряду нельзя было нападать на путешественника… A иначе, говоря сегодняшним языком, нужно было получать визу, когда вы проезжали через графство, где граф такой-то правил поколениями.
И оттуда частично объясняется продолжение идей коллективизма в России. В России нет чувства, которое появилось юридически в кантоне Женевы лет четыреста тому назад –‘сам за себя и все за одного’. Швейцарская концепция — люди ответственны за себя. В России этого пока еще нет, и никогда не было. Я не убежден, что большинство слушателей с этим согласятся, потому что, если они живут на территории России, то это трудно воспринять, если вы не сталкиваетесь с этой психологией индивидуального достоинства и свободы, которая есть, скажем, у английских аристократов и у французских, которые буквально сотнями лет правили на своей земле. У нас на эту тему есть переписка с Евтушенко, которая была опубликована в «Новом Журнале» в Нью-Йорке.
По моей материнской линии (Вырубовы) мой дед был товарищем министра у князя Львова в Первом временном правительстве. Продержались они довольно мало. После прихода Керенского к власти они поехали в Вашингтон искать помощи президента Вильсона на вторжение против красного движения. США абсолютно не могли этого сделать, потому что вся идеология США создана на республиканском принципе и является ярко антимонархической. Что удалось от этого визита — это спасти часть огромных посольских денег, которые лежали в Вашингтоне, которые были там на закупку оружия. Часть этих денег американцы вернули, и на это был основан «Земгор» — «Земской городской комитет помощи российским гражданам за границей». Ta большая благотворительность, которую потом Земгор развивал и которая сейчас уже на закате, была как раз на основе того, что американцы все-таки согласились как-то откупиться и вернуть часть этих денег.
Конечно, большинству людей фамилия Вырубов может быть известна из-за фрейлины, а не из-за товарища министра. Информация о фрейлине была создана очень ловко ложным порядком вашим дедом, который написал, по директивке, ее дневник, так называемый «лжедневник». И, несмотря на то, что в 20-х годах в Париже был опубликован ее собственный подлинный дневник, то он как-то прошел незаметно. И большинство людей продолжают думать, что Анна Вырубова совокуплялась серийно с Распутиным и с Императрицей, что шел огромный разврат. Что, к счастью, можно было доказать как неправда, потому что когда Вырубову арестовали и хотели как раз доказать ее негативную роль, по крайней мере, на половом фронте, то адвокат Гальперн заказал медицинскую экспертизу о состоянии женственности Вырубовой-Танеевой. И, несмотря на то, что она вошла в брак с Танеевым, она была подтверждена девственницей. В результате, советским органам пришлось ее отпустить. Ее судили второй раз и снова неуспешно. Так что Александр Яковлевич Гальперн в этом отношении сделал нам большую услугу, и как выдающийся адвокат, на этой детали спас Вырубову и ее репутацию.
Иван Толстой: Я только хотел сказать, что это ничуть не мешало вашему деду дружить с моим дедом. Но эта дружба все-таки приходилась на более ранний период?
Никита Лобанов-Ростовский: Нет, дружба продолжалась и позже. Я помню Вашего деда в Париже в 37-м году, он приезжал к моему деду во Флери, где у деда была дача. У меня есть фотография, где я сижу на коленях вашего деда. Это один из случаев, когда я не посмел спросить моего деда, как и на чем была основана эта дружба, несмотря политические разногласия. Ни мой дед, ни князь Львов никогда не были монархистами, но они стояли за совершенно другие принципы, чем Ваш дед. По-человечески я понимаю эту дружбу. Вот Вам аналогия. В Болгарии, выйдя из тюрьмы, я был в дружбе с рядом учеников, и среди нас был выдающийся (и тогда уже мы видели, что он будет литератором) Любомир Левчев. Он был членом ЦК и редактором литгазеты 15 лет. Был в интимных отношениях с дочерью диктатора Живкова; вместе они пробили массу культурных мероприятий. Он был даже замом премьер-министра. Так что он был свой человек при Живкове и коммунист. Мы бы не выжили в Болгарии, если бы нас не поддерживали такие коммунисты и высокие чиновники. Мы были враги народа. Но когда няня скончалась, я ему позвонил и попросил, чтобы ее похоронили на русском кладбище, и он помог это осуществить. И мы по сей день дружны. O н это описывает в своих воспоминаниях. Так что можно иметь коренные политические разногласия, но на каких-то человеческих основах дружить с людьми, которые теоретически должны быть один Марат, а другой — аристократ.
Иван Толстой: А теперь все-таки перейдем непосредственно к вам. Где вы родились, и как так получилось, что в вашей биографии есть такой мрачный эпизод, как заключение в тюрьму?
Никита Лобанов-Ростовский: Я родился в Софии, куда семья моего деда попала в 1919 году. Это случилось по совершенно непонятным для большинства людей причинам. Он интересовался в жизни только двумя предметами – православием и музыкой. У него был Страдивари, он играл на скрипке. H о почему же Болгария в этом контексте? Потому что в Софийском соборе Александра Невского пел хор болгарской оперы. И самое красивое музыкальное богослужение не было в Париже, а было в Софии. Технически, он попал в Болгарию следующим образом. Его старшая дочь Ольга училась в Лозанне, откуда она решила одна поехать на Украину и оттуда вытащить свою семью. Как вы помните, Украина была независимым государством и временно туда переехала часть русских беженцев. Она купила железнодорожный билет первого класса до Бухареста, надеясь дальше переправиться на границу Молдавии. За два дня поездки в купе был только один человек. Когда он ее спросил, почему она едет в Румынию, она ему рассказала. Он ей ответил, что она абсолютно безумна. Ведь ей тогда было 20 лет. Но поняв, что он ее не может отговорить, он ей дал свою визитную карточку и сказал: «Я вам помогу в этом деле». Он был министром флота. Он ей сказал, что у него есть один подчиненный, который чокнутый, как и она, он комендант порта Галац. «Дайте ему мою визитную карточку с этой надписью, я уверен, что он вам поможет». Так и произошло. Капитан Улик сделал огромное нарушение и на катере вывез мою тетю на реку — границу между Украиной и Румынией. Они выбрали безлунную ночь, и матрос на лодке отвез ее на берег. Улик ей сказал, что он ее будет ждать три дня, а на третий день он в то же время пошлет лодку на берег.
К счастью, род Лобановых генетически не похож на европейцев. Я пошел в Вырубовых, к счастью для меня. То есть, они калмыкского облика, как моя тетя и мой дядя, кроме моего отца, который пошел в свою мать. Это способствовало тому, что моя тетя нашла родителей, они купили крестьянскую телегу, переоделись в крестьян, мой дед всегда ходил с бородой толстовской, погрузили чемоданы с коронами и эмблемами, включая Страдивари. Все это было нагружено на катер, и они приплыли в Румынию. Как только они приехали в Румынию, их арестовали, потому что уже была договоренность о передаче перебежчиков. К счастью, у моего деда были наличные и драгоценности, и он смог откупиться. Но параллельно с этим завязался роман между моей тетей и капитаном Уликом. Его разжаловали, и он стал капитаном пассажирского парохода Вена-Галац на Дунае. Из-за музыки и религии мой дед переехал в соседнюю страну — Болгарию.
Я родился в 35-м году в Софии. Мои родители очутились в Софии, во-первых, из-за того, что родители моего отца там жили, а во-вторых, потому, что мой отец и моя мать учились в Англии. Моего отца из Болгарии посалили в Хэрроу. Это одна из трех номенклатурных школ Англии. И мою мать тоже послали в Англию. B Париже они встретились. Говорили они тогда уже свободнее на английском, чем на любом другом языке. Это их сблизило. Они повенчались, и так как мой отец был привязан к родителям, они вернулись в Софию, где он потом работал бухгалтером на итальянской фабрике.
Иван Толстой: Никита Дмитриевич, каким же образом в вашей жизни возникла болгарская тюрьма?
Никита Лобанов-Ростовский: К сожалению, мой отец и моя мать, будучи английского воспитания, были за союзников и простив немцев. Почему «к сожалению»? Потому что часть белой эмиграции в Болгарии отступала с немцами, очутилась в западной Европе и, таким образом, избегла нашей участи. Так что мой дед и мой отец приветствовали оккупационную советскую армию. Явно они не знали соглашений Ялты. А так как была контрольная комиссия, подобная той, которая была в Вене, то надежда была, что со временем советская армия уйдет и, как это случилось в Австрии, будут нормальные выборы. Может быть, не будет больше монархии, но будет демократическое государство. Но этого не произошло, и попытка уехать легально нам не удалась. И тогда с помощью неопытной британской разведки за большие деньги нам удалось бежать. К сожалению, это не была израильская разведка, не была советская, которая наверняка бы нам помогла совершить все это благополучно, а была британская, которая была настолько нелепа во время и после Второй мировой войны в Болгарии, что просто стыдно об этом говорить. Предательство после Второй мировой войны в самой разведке было на самом высшем уровне.
Что произошло? Тот пограничник, болгарский царский офицер, который нас довел до границы, должен был нас передать уже греческому человеку с той стороны границы, которого не оказалась. И после трехдневного похода (мы спали ночью на снегу) он был вынужден нас проводить дальше по склонам к Салоникам, чтобы быть уверенным, что мы на территории Греции. Был снег, сугробы. Граница идет по верхней части хребта, и только болгары ее патрулировали. Грекам было начхать, кто от них бежит — меньше жителей бы осталось. А болгары увидели в снегу следы переходящих. Они устроили засаду, думая, что, может быть, проводник вернется. Что и случилось. Была перестрелка, но болгарский офицер был все-таки опытным человеком — он снял себя тулуп (а в Болгарии зимой ходили в те времена в больших тулупах, называются кожухи), заложил его за упавшее дерево, где он отстреливался, и смог таким образом отбежать достаточно, чтобы потом скрыться. К сожалению, в кармане тулупа была расписка из химчистки, по которой они его нашли. Параллельно с этим мой отец, как джентльмен, решил побриться и привести себя в порядок после трехдневного похода прежде, чем мы пойдем на пограничный пункт. Заметив пограничный пункт, он пошел к нему сам и наткнулся на болгарский пограничный пункт. И тут болгары вошли в территорию Греции и нас с матерью поймали. Вот как мы очутились в тюрьме.
Иван Толстой: Никита Дмитриевич, вы сидели в тюрьме все вместе, всей семьей?
Никита Лобанов-Ростовский: Мы сидели всей семьей в одной и той же военной тюрьме. Об этом я узнал следующим образом. Я сидел в последней келье у коридора, где в конце коридора было окно, единственное окно, которое там было. И раз в месяц туда приходил парикмахер и брил головы всем заключенным. А у каждой кельи было окно в коридор. Однажды я услышал, что кто-то насвистывает английскую военную мелодию с Первой мировой войны « It ’ s a long way to Tipperary ». Это мог быть только мой отец. Я ему свистнул обратно, и так мы поняли, что я сижу в той же самой тюрьме. Так я узнал, что он жив.
А потом я заболел в военной тюрьме, потому что там плохо кормили, давали только 150 грамм хлеба в день и воду. Большинство людей избивали и расстреливали. Это, в общем, для меня было самое тяжелое ощущение, когда вы слышите под утро, как людей избивают и как люди кричат, несмотря на то, что запускали моторы грузовиков во дворе, чтобы заглушать вопли. Меня решили перевести из-за того, что я заболел, в центральную тюрьму, где сидели уголовники. Там для меня был рай, потому что утром давали липовый чай, вечером, и в обед давали хлеб и брынзу.
Иван Толстой: Сколько вам было лет при аресте?
Никита Лобанов-Ростовский: Двенадцать.
Иван Толстой: Как проходили дни в тюрьме? Вы все время сидели в камере? Вам давали книги?
Никита Лобанов-Ростовский: Первые сорок дней были самые трудные. Потом, как ни странно, остановится легче, потому что вы привыкаете к ритму безделья и бесконечности. Тогда появляется затруднение – неизвестность. Если вы не знаете, что вы там на пять лет или на два года, то эта неизвестность вам угрожает. К счастью, один из следователей, старался как-то выразить благожелание, приносил мне книги на болгарском — Майн Рида, Карла Майна, — которые я перечитывал много раз.
Иван Толстой: Вы свободно читали по-болгарски?
Никита Лобанов-Ростовский: И говорю, и свободно читаю по-болгарски гораздо лучше, чем по-русски, потому что я окончил гимназию в Болгарии, а русскому языку я никогда не учился, просто по-русски говорили дома.
Иван Толстой: У вас появились там какие-то приятели?
Никита Лобанов-Ростовский: В тюрьме только знакомые, которых я потом не видел. Когда я был в пересадочном пункте между военной тюрьмой и центральной, то почему-то меня посадили в пятый участок в Софии. Это еще был бывший турецкий караван-сарай, то есть гостиница. Это — квадратный двор, вокруг которого здание в два этажа — сарай для лошадей и кельи для гостей. И там я сидел с одним цыганом, чье прозвище было Аванта. Аванта на итальянском языке значит сделать какой-то гешефт. Может быть, это от французского слова avantage . Он был независимый товарищ, ходил без рубашки и носил грязный зеленый галстук. Это был символ независимости, потому что аграрная партия, то есть крестьяне, считающиеся тогда врагами народа, — их символом был зеленый цвет. O н успешно работал на калошной фабрике и каждый день выходил в двух парах калош. А после войны в Болгарии носить новые калоши был совершенный люкс. Новые калоши очень ценились. Вот так он подрабатывал. Потом, к сожалению, его поймали. Вот приятный человек, с которым я сидел.
И для меня этот промежуточный пункт был очень интересный, потому что там у меня была какая-то относительная свобода. Я протер брюки, поэтому я жил в мешке из-под лука, где были прорезаны три дырки — центральная дыра была для головы и углы срезаны для рук. И иногда меня просили чистить картошку и лук. И вот я в этом караван-сарае, сидя перед складом, чистя лук, я вдруг увидел заключенного, которого вели мимо. Это был Володя Макаров. Он меня увидел, не подал вида, что он меня узнал, я — также. Он был там на следствии. А когда его выпустили, он разгласил, что мы, наверное, живы, потому что он меня там увидел. А его арестовали потому, что он читал русскую классику — Цветаеву, Мандельштама. В те времена за это давали срок. Он получал книги через знакомую во французском посольстве, с которой он потом бракосочетался. Так что Володя Макаров, увидев, где я, указал, где мы сидим, и эти вести дошли до моего деда и дяди во Франции.
Иван Толстой: А зачем они вас держали в тюрьме? Потому что некуда было девать?
Никита Лобанов-Ростовский: Потому что я был доказательством нашего существования. Фактически и юридически нас поймали на территории Греции; потому судебный процесс было бы трудно устроить. И на этом основании, под нажимом моего дяди, нас выпустили. Мой дядя Николай Васильевич Вырубов провоевал с де Голлем всю войну. Отказался быть офицером, остался рядовым солдатом, воюя в траншеях с автоматом. У него все самые высокие военные награды Франции. Таких людей очень мало. Он тогда работал в ООН и уговорил французского посла сказать на Генеральной ассамблее, когда Болгария хотела войти в ООН: как вы можете претендовать на членство в этой организации, когда вы держите людей, которые незаконно были схвачены в Греции? Нас выпустили, но, к сожалению, болгары мнительные, и они похитили отца после этого и расстреляли.
Иван Толстой: Кого расстреляли?!
Никита Лобанов-Ростовский: Моего отца. Он вышел купить молока, и болгары его похитили. Этот способ ареста и уничтожения был настолько популярен в Болгарии, что был юридический процесс, при котором выдавался судом сертификат об исчезновении. Затем с ним можно было решать ряд юридических вопросов — о браке, разводе и тому подобное.
Иван Толстой: Какой это год?
Никита Лобанов-Ростовский: Я вышел из тюрьмы в 48-м году. Врач мне сказал, что у меня будет рахит, если я не займусь серьезно спортом. И он меня так напугал, что я начал плавать, a зимой играть в хоккей. Это мне очень помогло в жизни, потому что от страха я тренировался больше, чем остальные.
Второе побуждение так много плавать было то самое, что вдохновляло героя фильма «Восток-Запад». Я думал, что этот сценарий был сделан кем-то на меня. Но потом, я как-то сидел рядом с Катрин Денев на ужине, и мы с ней заговорил об этом фильме. O на мне сказала, что это о Кривошеине, а не обо мне. A сценарий почти идентичный с моей затеей. B фильме вы видите все, что происходило со мной. Мне нужно было проплыть три мили перпендикулярно к берегу в международные воды, потом шесть миль вдоль берега в пограничной зоне, а потом три мили обратно к туркам. Почему я мог сделать это теоретически — потому что я был большим другом директора аквариума в Варне. С ним ездил на его экспедиции по реке Ропотаму, которая близко к границе; там тропический микроклимат и маленькие джунгли. И так как я это довольно часто делал и вместе с другом Светом Петрусенко жил на чердаке аквариума в Варне, то это было очень легко претворить в жизнь. Мы занимались плаванием часов по 5 каждый день. Для меня это было побуждение восстановить здоровье и возможность отбыть из Болгарии. Я плавал и по воскресеньям, когда другие отдыхали. Я покупал билет в центральную баню Софии, где был бассейн для населения. Несмотря на то, что я не был самым здоровым и крепким, упорство и постоянная тренировка помогли мне стать чемпионом среди юношей Болгарии.
Второе, что мне помогло в этом закале — это книга Дэйла Карнеги, которую я, к счастью, прочитал, когда мне было 14 лет. Называется она «Как делать друзей и влиять на людей». Карнеги очень просто указывает, что если вы, скажем, вкалываете на десять-пятнадцать процентов больше, чем остальные, и уделяете внимание людям, то вы наверняка преуспеете больше, чем большинство. И я следовал этому принципу не только в спорте, но и в деловой жизни. Я думаю, частично из-за спорта у меня была огромная энергия, — я работал, наверное, на треть больше, чем любой другой. И делал это по завету Карнеги.
Иван Толстой: Итак, вам не пришлось бежать, плыть морем, как герою фильма «Восток-Запад», вас просто выпустили?
Никита Лобанов-Ростовский: Тогда пришли те замечательные события, когда Иосиф Виссарионович скончался, и еще важнее, когда расстреляли Берию. Я помню, как в столовой университета, где висела вся советская знать, во время обеда один человек подошел и снял портрет. В зале воцарилась абсолютная тишина в зале.
В этот период в Болгарию послом Франция послала писателя польско-еврейского происхождения — Ромэна Гари. А де Голль, как вы знаете, испачкал французский МИД тем, что он забил его людьми ему приближенными, с которыми он провел всю войну, на которых он мог положиться. Ситуация во Франции тогда была сложная, компартия была очень сильна. К счастью для нас, Ромэн Гари был в Софии. Он был идеальный человек для этого. Например, он продолжал носить униформу хаки, правда, без погон. Но когда болгары приходили, он им махал кулаком, потому что это был коммунистический знак приветствия. Только болгары махали кулаком вверх, а Гари просто поворачивал кулак, будто он им в морду даст. И таким образом отвечал.
Болгария купила два электровоза по аккредитиву у завода Шнейдер во Франции, которые должны были прибыть в Софию через Вену. В Вене тогда была контрольная комиссия. Вена была разделена на три зоны, и Ромэн Гари позвонил генералу, который управлял французской зоной и сказал ему, что в аккредитиве есть ошибка и нужно задержать два электровоза, пока он ему не перезвонит. Генерал не посмел позвонить в МИД и проверить указания Гари, потому что он знал, что это личный друг де Голля. И если бы тот узнал, что его перепроверяют, это могло бы повредить карьере генерала. И он задержал электровозы. Через три дня после того как они должны были прийти, мидовские чиновники пришли к Ромэну Гари и спросили, где электровозы. А тот им ответил: «А где виза на выезд тех пяти французских граждан, которые проживают в Болгарии?» Моя мать имела французский паспорт, который ей был выдан благодаря ее брату Николаю Вырубову, тоже соратника де Голля, французским послом. Подобно как в фильме «Восток-Запад». И тут нам болгары дали директиву собраться и через три дня уезжать. Так как мало кто выезжал из Болгарии «Ориент-Экспрессом», в те времена билетов на «Ориент-Экспресс» София-Париж не продавали. Надо было покупать билеты Стамбул-Париж. Мой дед купил нам два билета Стамбул-Париж, и таким образом мы уехали. Я ощутил Запад в первый раз, когда через несколько часов после отъезда мы прибыли в Белград, где на перроне слышались крики «Кока-Кола! Оранжад!», и я понял, что мы в ‘прогнившем’, относительно свободном Западе: настолько даже Югославия тогда при Тито была свободнее, чем димитровская Болгария.
Иван Толстой: Когда произошло это освобождение?
Никита Лобанов-Ростовский: Это произошло 30 сентября 53-го года. Мы с мамой приехали в Париж. Там сначала мне было довольно трудно, потому что мой менталитет был совершенно иной. Я был Гаврош. То есть, в Софии, когда я вышел из тюрьмы, меня никто из наших знакомых не принял. Все боялись. Единственный человек, который меня приютил, была моя няня Елена Ивановна Иванюк. Она была в самом нижнем социальном классе —мыла посуду в русском клубе. А ее муж, Николай Миронович, служил ночным сторожем на стройках по ночам. У них были две дочери. Так что им было трудно жить. Но они меня приютили. И чтобы как-то помогать в этом деле, я собирал окурки по улицам и продавал. Нужно было делать пакеты по килограмму и продавать цыганам. Чистил ботинки на углу улицы. И, конечно, воровал.
Иван Толстой: Вас научил Аванта?
Никита Лобанов-Ростовский: Нет, Аванта меня не научил. Просто самоинициатива. Не было выхода. Нам продовольственные талоны не выдавали как врагам народа. Так что ни хлеба, ни одежды нормальным образом купить нельзя было. Уголь мы крали на вокзале, а дрова вместе с моими соучениками, как, например, Платон Чумаченко, который сейчас профессор геологии Болгарской Академии наук. Многие, которые нам помогли выжить, все еще продолжают жить в Софии. Два раза в год я их навещаю. У меня те же друзья в жизни и остались, часть исчезла, из-за возраста. Но когда вы были с кем-то в траншеях, мне кажется, вы остаетесь пожизненно друзьями независимо от каких-либо политических или социальных разногласий.
Иван Толстой: После Парижа вы отправились в Оксфорд, чему вас там научили?
Никита Лобанов-Ростовский: Меня там научили геологии и петрографии, то есть изучению минералов. Кроме этого и параллельно с этим, мне это дало возможность завести очень прочные знакомства с людьми, с которыми я продолжаю быть знакомым и пользоваться щедростью многих людей. Например, сэр Исайя M . Берлин был женат на Айлин Гинсбург. Как вы знаете, Гинсбурги заняли ту часть Европы, куда Ротшильды не вошли. То есть, их банк был в Питере, в Восточной Европе, а Ротшильды взяли Западную Европу. Айлин вначале была замужем за блестящим физиком, затем за Штраусом, а третьим ее муж стал Исайя Менделевич Берлин.
Ни Исайя, ни Айлин, ни ее сын Мишель не интересовались охотой. У нее было два имения. Одно в десяти минутах на машине от Оксфорда. И они мне разрешили охотиться в их имении. Это мне дало возможность приглашать знакомых на охоту. Большое количество английских помещиков учились в Оксфорде. У всех были ружья и по крайней мере два раза в неделю во время открытия сезона я приглашал соучеников на охоту. А взамен этого, во время каникул, они меня приглашали в свои замки и имения ответно охотиться.
Я закончил Оксфорд и понял, что Оксфорд не ведет к возможности работать, потому что в те времена геологию там преподавали «академическим» путем. Вы не могли оттуда стать разведчиком геологом, вы могли только идти преподавателем или же продолжать учебу на магистра. И я тогда по совету знакомых поступил в Колумбийский университет в Нью-Йорке изучать экономическую геологию на докторат. И параллельно с этим я начал преподавать геологию. Я был младшим ассистентом у профессора Чарльза Бери, который мне давал часть своих классов для начинающих.
Но через год я понял, что у меня неправильное мышление. Я постоянно ощущал, что, преподавая, я помогаю людям продвигаться в жизни, а сам все сижу на том же самом месте в университете, на университетской зарплате, которая очень незначительная. Подрабатывал я переводчиком. И подрабатывал много, потому что мог переводить научную болгарскую русскую литературу, прямо читая текст машинистке. Это делалось потому, что США ввели научную разведку. Организация под названием «Инжиниринг Индекс» ( Engineering Index ) была, крышей этого дела, которая переводила всю периодику научного характера стран Варшавского пакта. Платили четыре цента за слово. Но позже Израиль перебил это дело, потому что в Израиле переводили за один цент за слово. Я помню, при стипендии в 200 долларов, я вдруг в месяц заработал 1200. Георгий Илларионович Васильчиков был в те годы самым блестящим переводчиком в ООН. Он друг моего дяди Вырубова. На одной из тусовок, я спросил его: «Как бы мне попасть по вашему блату в переводчики в ООН?» Он мне дал очень мудрый совет: «Никогда, ни за какие деньги не идите в переводчики, потому что вы всю жизнь останетесь переводчиком. Дальше карьеры у вас не будет. Продолжайте быть геологом». И так я остался геологом.
Иван Толстой: Деловая карьера Лобанова-Ростовского развивалась. Он работал и в инвестиционном банке, и в алмазной фирме «Де Бирс». В последние годы Никита Дмитриевич - активная фигура в русской диаспоре. Он сторонник философии объединения русских, проживающих вне России. Что нужно с вашей точки зрения сделать для такого объединения?
Никита Лобанов-Ростовский: Нужно объединить те усилия, которые делаются правительственными, муниципальными и общественными органами, и создать всемирный конгресс русскоязычной диаспоры, который бы представлял 30 миллионов, а если вы не согласитесь, то, скажем, 25. Создав такой конгресс, который состоял бы из восьми или шести ведущих организаций, включая Координационный совет при федеральном правительстве и Правительство Москвы, конгресс выбрал бы одного представителя, своего президента, который был бы человеком, живущим вне России, и который бы пользовался международным доверием и уважением.
Это нужно сделать по модели Международного еврейского конгресса. Их семь с половиной миллионов. Когда председатель международного еврейского конгресса что-то говорит, каждый американский сенатор внимательно читает стенограмму и думает, как это повлияет на мое будущее в Сенате. То же самое происходит в Париже, в Берлине. Так что до сих пор мы занимаемся консолидацией диаспоры, что чрезвычайно трудный процесс. Я это сам испытываю, потому что, например, в Лондоне есть восемь русскоязычных школ, я постарался их объединить. Но школа самая обеспеченная, где преимущественно генетические евреи, и школа при приходе Русской церкви не присоединились к нам. По разным причинам. Я надеюсь, что когда мы как-то окрепнем, они присоединятся. Вот вам маленький пример, по крайней мере, в моем кругу. А сейчас я стараюсь объединить вообще русскую диаспору в Англии, что трудный процесс. Но он идет, и этим занимается и правительство Москвы, и федеральное правительство. Хочу обратить внимание участников русского движения, что, пожалуйста, не только думайте, но давайте уже начнем конкретно заниматься созданием «Всемирного конгресса русскоязычной диаспоры».
Иван Толстой: А зачем оно нужно, это объединение? Ведь, по-моему, русские за рубежом сами не очень стремятся объединяться?
Никита Лобанов-Ростовский: Каждое политическое движение, в конце концов, должно было бы существовать для благосостояния той группы людей, о которой оно заботится. То есть, каждый глава правительства должен стремиться повысить благосостояние своих жителей. И много русскоговорящих, живя за границей, вне территории Советского Союза, находится в значительных затруднениях - или политических, или экономических. При той мощи России, мощи финансовой, которая беспрецедентна, такого не было в российской истории, где в казне такое количество денег, то если бы минимальная часть денег употреблялась, без откатов, на создание такого органа, который мог бы стоять за россиян и русскоговорящих людей, я думаю, что многим было бы гораздо лучше. Не даром Франция выбирает депутатов, представляющих французов в зарубежье. Даже русскоязычные евреи, живущие в Израиле, создали свой мировой конгресс. Давайте и мы сплотимся под единым флагом.
