Бориса Абрамовича Слуцкого (1919— 1986) можно назвать лучшим, талантливейшим поэтом советской эпохи. Это определение, как известно, относится к Маяковскому, и в свое время было, безусловно, правильным, но время переменилось, и сейчас всё видится по-иному. Маяковский был не столько поэтом эпохи, сколько самой эпохой, он был явлением, выходящим за рамки поэзии, искусства, эстетики вообще. Слуцкий же, как это ни покажется странным, — эстет.
В Слуцком всегда подчеркивали его абсолютную лояльность советской власти и коммунистической идеологии; поэтому опубликование поздних стихов, уже после его смерти и после коммунизма вообще, вызвало желание у многих либеральных критиков пересмотреть его оценку, так сказать, к лучшему. Но Слуцкий не нуждается в таких похвалах — хотя бы потому, что связь его с эпохой всё же не столь прямолинейна и, главное, она не идеологического характера. Давно известно, что в идеологию художников не следует особенно верить, она у них только предлог, мотивировка художественного построения. Это говорил Шкловский, и он же сказал, что произведения искусства становятся классическими, когда они утрачивают идеологическую значимость, делаются, так сказать, безвредными в политическом смысле.
Еще не пришло время решить, классик ли Борис Слуцкий; но смело можно сказать, что коммунистическая идеология была для него значима, прежде всего, если не единственным образом, именно в этом качестве — как мотивировка его художественных построений. Он сделал тезисы коммунизма эстетически выразительными. Но это получилось у него как раз потому, что ко времени его появления в литературе — после Сталина, в хрущевскую оттепель, — они, эти тезисы, утратили свою актуальность. Коммунизм предстал в некоем временном отдалении, перестал быть злобой дня. Он сделался уже отчасти музейным явлением — и, как всякое прошлое, начал вызывать ностальгию.
Собственно говоря, сам Слуцкий этому процессу в сильнейшей степени способствовал. Это он представил коммунизм в некоей отдаленной романтической дымке. Основной прием поэзии Слуцкого — анахронизм. Для него, так сказать, столицей УССР остался Харьков. Вот это и давало эстетический эффект — например, в стихотворении как раз о Харькове «Три столицы: Харьков — Париж — Рим»:
Смерив призрачность реальности
С реализмом призраков истории,
Торопливо выхлебавши хлебово,
Содрогаясь: что там с Робеспьером?
Я хватал родимый том. Стремглав
Падал на диван и окунался
В Сену.
И сквозь волны видел парня,
Яростно листавшего Плутарха,
Чтоб найти у римлян ту Республику,
Ту же самую Республику,
Как в неведомом,
Невиданном, неслыханном,
Как в невообразимом Харькове.
Здесь весь Слуцкий как на ладони, или, употребим слово, более ему подходящее, как на схеме: советская реальность делается призрачной, а призраки реальными, история коммунизма отдаляется в невообразимую даль. Она делается уютной, как толстый том о Риме, читаемый подростком на семейном диване. Тридцать седьмой год Слуцкий превратил в девяносто третий — в роман Гюго.
Но это стало возможным потому, что советская история, в сущности, кончилась уже к середине пятидесятых годов. Строго говоря, она кончилась даже раньше — в войну. Слуцкий — фронтовик, написавший о войне массу стихов, но и война у него несколько анахронична: не Великая Отечественная, а, скорее, прошедшая под знаменами Коминтерна. И опять же: тут не идеология, а потребный искусству семантический сдвиг.
Самое знаменитое стихотворение Слуцкого — «Лошади в океане». И хотя они тонут потому, что подорвался на мине транспорт с иностранным именем «Глория», — лошади эти из Первой конной.
Малоизвестность, непопулярность Слуцкого неслучайна, она связана с его неординарной тонкостью. Говоря его же словами, судьбы — общие, а слава — личная. Судьба его поэзии зависит от того, как долго будет длиться в России отталкивание от советской эпохи ее истории. Сейчас, во всяком случае, ему не грозит популярность у тех ветеранов, что продолжают ходить на демонстрации с портретами Сталина. Для них он слишком тонок, слишком художник — не комиссар и не политрук. Он для эстетов комиссар и политрук — художественный их образ, эстетическая сублимация этих ликов коммунистической истории. Простота, прозаичность, схематичность, газетность, почти примитивность Слуцкого — мнимые, это искусно организованный прием. Слуцкий — поэт не для ветеранов, а для Бродского (влияние его на Бродского неоспоримо). Он не для митингов, а для камерного чтения. Но в отдаленной перспективе, когда трагическая советская история станет всего лишь виньеткой на полях исторических книг, Слуцкий и будет этой самой виньеткой — деталью советского архитектурного ордера. Он сохранится как одна из колонн рухнувшего здания. А развалины — это и есть классика.
