Бельгийское государство распадется – если не сейчас, то скоро, еще при жизни нынешнего поколения. В этом уверены почти 65% фламандцев, бельгийских северян. Да и какой смысл в существовании государства, которое его собственный новоназначенный (по итогам последних выборов), но так и не вступивший в должность (по факту жизни) премьер Ив Летерм называет «историческим недоразумением»?

Дело, разумеется, не в затяжном политическом кризисе, который, хотя и бьет все рекорды, но для бельгийцев не внове. Правительства нет, но лучше уж безвластье, чем та сложнейшая и неэффективная властная структура, которая сложилась в этой интересной стране.

Бельгийское королевство возникло в 1830 году в результате общей борьбы фламандцев и валлонов за независимость от Нидерландов. С тех пор общих дел у двух народов не было. Фламандцы, говорящие на голландском, и валлоны-франкофоны живут как бы в параллельных мирах. Все, что их объединяет, можно пересчитать по пальцам одной руки: королевская семья, национальная сборная по футболу, армия и суд. Гораздо больше институтов, строго разделенных по этническому признаку – тут политические партии, телеканалы, благотворительные организации и даже университеты, ни один из которых не является смешанным. Пирамида управления являет собой чудовищное зрелище: есть федеральное правительство (точнее, его-то как раз в настоящее время и нет), есть три региональных самоуправления (Брюссель – столица Фландрии, но в то же время и самостоятельная административная единица). Есть еще и органы правления по языковому признаку – отдельно для франкофонов и отдельно для немецкоговорящего меньшинства, в то время как управление по делам фламандского языка и правительство Фландрии суть одно и то же. Итого шесть равноценных правительств, что совсем недурно для 10-миллионого государства.

Фламандцев в бельгийском населении примерно две трети, на их долю приходится и большая часть производимого национального богатства. В Валлонии производят лишь четверть ВВП, каждый пятый валлон сидит на пособии по безработице, целых 40% из них работают на правительство, протирая штаны в канцеляриях. Немудрено, что именно процветающие северные регионы страны так горячо настаивают на самоопределении вплоть до отделения, в то время как франкоязычный юг доволен нынешним положением и даже видит в Бельгии некий прообраз объединенной Европы как механизма перераспределения доходов между богатыми и бедными.

Именно восприятие Бельгии как микрокосмоса в составе европейской вселенной и придает процессу распада этой страны международную изюминку. Ведь примеру Фландрии могут последовать и другие богатые регионы континента – Бавария, Шотландия, Каталония, Каринтия и др., давно вынашивающие нехорошее чувство, что им приходится вкалывать «за себя и за того парня», который с латинской беспечностью проедает плоды европейской интеграции.

Если падет Бельгия, устоит ли Европейский союз? Ведь то, что происходит на земле, а не в головах визионеров, скорее подтверждает национальный принцип государственности, чем отменяет его. Бельгия распадается на составляющие, прежде всего, потому, что в ней нет настоящих бельгийцев – так же, как в Европе не появилось никакой «новой национальной общности». Куда ни глянь, везде мирно соседствуют отдельно взятые народы со своими языками, телеканалами и политическими партиями. Если из демократии вычесть «демос», от нее останется лишь огрызок в виде «кратии» – системы власти, которая держится лишь силой общих законов. Но «кратия» новых государств не создает, да и старые при жизни не удерживает. На такое государство бронзовому брюссельскому мальчугану написать свысока…