Поэт, переводчик и эссеист Владимир Гандельсман родился в 1948 году в Ленинграде, окончил Электротехнический институт. Работал конструктором, сторожем, истопником, грузчиком, гидом, театральным режиссером. С 1990 года живет в Нью-Йорке. Преподавал русский язык в Вассар-колледже. Выпустил больше десятка книг, среди них:
Шум земли. Тенафлай: Эрмитаж, 1991.
"Там на Неве дом…": Роман в стихах. Тенафлай: Эрмитаж, 1991; переиздание: Петербург: Пушкинский фонд, 1995.
Вечерней почтой. Москва-Петербург: Феникс; Atheneum , 1995.
Долгота дня. Петербург: Пушкинский фонд, 1998.
Цапля. Париж-Москва-Нью-Йорк: Третья волна, 1999.
Эдип. Петербург: Абель, 1998.
Тихое пальто. Петербург: Пушкинский фонд, 2000.
Новые рифмы. Петербург: Пушкинский фонд, 2003.
Обратная лодка. Петербург: Петербург — XXI век, 2005.
Переводил Имона Греннана, Энтони Хекта и др., выпустил книгу переводов Томаса Венцлова «Гранёный воздух».
Победитель сетевого литературного конкурса "Улов" (весна 2000 г.). Входил в шорт-лист Премии Андрея Белого (2003).
ТОЛСТОЙ
Я с точностью объемной лепки стойкой
мир запущу,
следи за небывалой стройкой
и стайкой птиц, летящих сквозь
каркас, за размышлением, плющу
подобно, вьющимся, – и восхитимся врозь.
Пожалте в человеческий зверинец!
Вот мягкий вплыл
хозяин, а жена, мизинец
отставив, попивает чай,
румяный рот красавца, пряный пыл
и вздор политика, – а рядом? – привечай
того, кто всех окажется сердечней,
кто отведет
в смущении свой взгляд от встречной
неправды, от того ли, как
рассевшись в кресле, шутит идиот,
в лорнет рассматривая собственный башмак.
Расти, спокойный дом гостеприимства,
где вечера,
и пунш, и столики для виста,
и всплеск из детской голосов –
два брата, две сестры, еще сестра, –
и эхом всплеска отзовется бой часов.
Пусть кто-нибудь весной воскликнет: «Лёгко!»
И следом мне
напишется так многооко:
«Он отворил окно», – и вдох,
отрадный вдох, и силуэт в окне,
и голос девичий, – всё станет ясно: Бог.
Тогда я двину войско против войска,
и роевой
закон движения – повозка
в грязи, солдат налёг плечом, –
мир обезличит песней строевой
и общим – в нервном оживлении – лицом.
Следи, как я отстрою мир громадный
на пустыре,
оставив средь пролетов мятный
трав аромат, в июльский день
начав, когда, упорствуя в жаре,
дуб оживёт листвой, – и дрогнет светотень.
Вот здесь он и умрет, на этом месте.
И если грех,
то – гордости ума и чести, –
взглянув с презреньем и пожав
плечами, ибо на глазах у всех
нельзя иначе. Так! И в смерти моложав.
Нежно-насмешливый с ним прекратится
двусложный взгляд,
но переливчатый родится
в двойном определенье звук
и сопряжет цветенье и распад.
Нежно-насмешливый, прощай, геройский друг.
Смотри, как я свяжу намеки, жесты,
обмолвки, сны,
мужской театр войны и женский –
сочувствия, смешав их кровь, –
в единый узел, в прозу новизны,
в судеб скрещение, – и восхитимся вновь!
И вновь заложником безликой силы
предстанет мой
герой рассеянный и милый,
и торопливость палачей,
их рук, увидит, и расстрел самой,
сугубой, дышащей, мгновенье – и ничьей,
божественной, великолепной, явной,
не может быть,
чтобы моей, простой, бесславной,
живущей жизни. Что ж, мой свет,
бессмертная душа, учись любить
без той привязанности, без которой нет
любви. Но есть. Когда читаешь неба
ночную синь
как книгу бытия, то где бы
вчера ты ни прервался, ты
находишь то, что тверже всех твердынь,
всё в той же ясности, в обвале немоты.
Когда-нибудь, уже постигнув книгу
насквозь, до дна,
осилив мощную квадригу,
в печальнейший, быть может, час,
ты не найдешь её, и чья вина,
скажи, что мир исчез и обошлись без нас?
Есть здравый смысл посредственности, он-то
непобедим, –
его ухватистость животна,
есть продолженье рода, есть
растительная страсть, есть прах и дым.
Не в них ли и пресуществился мир? Бог весть.
***
ВОСЬМИСТИШИЯ
Зачем я оказался здесь, – не знаю,
и почему бесценной стала ты,
жизнь, без которой холодно зияю?
Кто говорил: вернись до темноты?
Зачем, когда вечерним часом ранним
я шел на голос твой, по простоте
души, с подслеповатым послушаньем, –
зачем я не нашел тебя нигде?
***
Вот ранняя весна. Ясна равнина
небес, и холодна начальным светом,
и с книгою распахнутой сравнима.
А помнишь ли, как поздним летом
дни умирают? (Вижу, как клубнику
мать ставит, сахаром чуть присыпая.)
Так умирают праведники, в книгу
упав лицом и засыпая.
***
Cлучается, днём переулочным
катают больное дитя.
Столкнешься со взглядом придурочным,
и слезы задушат тебя, –
так бродится зябко в тиши ему,
как если б он был обращен
всей нежностью к Непостижимому,
отвергнут и тут же прощен.
***
Я более люблю
всего, когда врасплох
из ничего ловлю
сознания сполох.
Так несуществовать,
чтоб из небытия,
как утро, рассветать,
проклевываясь в «я».
Оттуда, где привык
не быть, из ничего –
краеугольный сдвиг
в земное существо, –
я более люблю
вещественную весть
его, чем жизнь саму.
Он лучшее, что есть.
А ночи не страшись
и утра не проси,
рукою потянись
и лампу погаси.
***
ПЕТЕРБУРГСКИЙ РОМАНС
О ночном, моросящем,
моросящем, ночном,
прямо в сердце разящем,
несравненном, ничьем,
о промозглом спектакле
бликов на мостовой,
о бессмертии в капле
золотой, дождевой,
так подсвечен, что мнится
из небесных кулис
тот и выйдет, кто снится, –
серых улиц Улисс,
воротник приподнимет,
поведет за собой
и внезапно покинет,
упокоясь в сырой,
только в этом повторе,
с расстояния лет,
я согласен на горе
как на пролитый свет,
на его нарастанье
в моросящем, ночном,
на земное прощанье
и родство в неземном.
***
Проездом, лучшее проездом, –
тем переблеском паутинным,
или брусничным перелеском
и тянущим, болотно-тинным
лиловым холодком соседним,
или ветлой, задетой ветром,
и резким воздухом осенним,
его хрустальным кубометром, –
чей прах так явственно развеян
в вечерних отсветах продольных,
что я к тебе прикосновенен,
покоя мотыльковый промельк.
***
НИЩИЙ
Фасады, забранные в сетки
пожарных лестниц,
и птичьи в небесах заметки –
блистанья лезвийц,
там замирает взгляд-скиталец,
в полях смиренья, –
так интенсивен этот танец
исчезновенья!
Всё это ты, счастливец улиц,
её поленниц
и щепок солнца, мой безумец
и отщепенец... –
вот он стоит возле киоска
и смотрит немо
на белый труд каменотеса,
на мрамор неба,
на облако, его прожилки,
на то, чем станем... –
и вновь идет, собрав пожитки,
спокойно-странен.
***
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
Был праздник, шли шумливые латинос,
визжала санитарная сирена
и площади в огнях цвела арена
(в один из дней, в один из дней, в один из).
И вдруг всё истончилось, мимоходом,
и, нежная, из праздничного гула,
день обезличивая, ночь прильнула
(да что там ночь, да что там),
и из окна романс донесся: «Если,
как звезды, мы с тобою отпылали,
была ли жизнь, была ли, ла-ли, ла-ли?
И есть ли, есть ли?»
Пока там некто пел, точнее, пепел,
я бросился к витринной черной плеши,
где должен был бы встречным быть себе же,
но не был.