В Петербурге, в издательстве «Печатный двор», вышла книга известного литератора и историка искусства Михаила Германа «Сложное прошедшее».

Предмет этой книги — путешествие души в себе самой и по своему, до самого горизонта, советскому времени — предмет не легкий и не свободный. Неловкость возникает сразу. Все нюансы и полутона компромиссов с собой и окружающими, своих мелких мыслей, своего тщеславия, которое мы привыкли как-то автоматически, как-то не артикулируя прятать в пыльный чулан сознания.

Именно это Михаил Герман безжалостно вытаскивает на свет. Зачем? Неужто так важны эти унизительные подробности жалкого коммунального быта, мучительно знакомые всякому человеку, выросшему в незабвенной советской действительности? Важны. Именно потому, что смотришь и понимаешь: это — зеркало. Да, именно так ты чувствовал себя в школе на уроке физкультуры, именно так мечтал о невозможной поездке заграницу, именно здесь ловчил, замазывая совесть бессмертной формулой «что мы можем сделать?». Картина получилась эпическая, трагическая в смысле того, что может сделать с образом и подобием божьим страх.

— Михаил Юрьевич, не часто приходится видеть автора, который бы с такой истовой честностью лепил образ столь необаятельного лирического героя своих воспоминаний. Трудно это было?
— Невероятно интересно писать абсолютную правду. В этом есть даже нечто чувственно прекрасное, во-первых. Во-вторых, чрезвычайно любопытно найти в тысяче приблизительных представлений о своих поступках некую точность.

— То есть многое обнаруживается в процессе?
— Конечно. Оправдание не в том, чтобы договориться с совестью. Это очень легкий процесс, очень приятный. «Такой уж я плохой. Но, ничего, так уж получилось». Вот это нахождение правды ничего не может, простите за тавтологию, оправдать. Но оно позволяет сделать то, что я, в принципе, почитаю своим главным человеческим долгом — не договориться с совестью, а поставить диагноз. Не за то я могу себя похвалить, что не совершал дурных поступков или компромиссов. Их — тьма. А за то, что пощады я себе не давал. Я говорю: вот это — плохо, это — стыдно. Не надо говорить, что «так получилось», а надо запомнить это и идти дальше, стараясь не повторить, а если повторять, то каждый раз называть себя тем словом, которого ты заслужил. И перед этим меркнет всякое желание себя приукрасить.

— Здесь такой обратный эффект получается, что когда читаешь о том, якобы, несимпатичном авторе, боящимся чего-то, идущем на компромиссы, та правдивость, с которой об этом он говорит, страница за страницей, как бы прибавляет ему очков за кадром.
— Я думаю, что я и сам себе прибавляю очков, потому что если говорить самому себе о себе правду, то этим возвращаешь себе достоинство. Избави бог, я не говорю все эти красивые слова о покаянии. Просто, как говорили циники, киники, в античном смысле слова, надо назвать вещи своими именами, кошку кошкой. Что может быть лучше, что может быть достойнее? Недаром, в очень короткой, но точной рецензии было написано, что читатель моего поколения «может быть, с ужасом узнает в лирическом герое самого себя». Трифоновский сюжет такой.

— Всяких пафосных вещей — покаяний, разоблачений — было написано достаточно много. Но, в основном, люди не какие-то очень большие преступники, не злодеи, не святые. Вот вы пишете о себе, как об одном из множества людей, которыми мы все сами себя ощущаем. Очень точно вы описываете быт, жизнь. Почему это важно?
— А для того, чтобы люди могли честно сами себе говорить, что они такие есть.

— Вы пишете о том, как вы создаете ту или иную книгу, и, что гораздо страшеннее цензуры — ваше ощущение, что так принято писать, иначе как бы и невозможно.
— Действительно, это так. Иное дело, что вы, очевидно, были уже критичнее к ситуации, мы же думали, что иначе не бывает. Позволю себе не согласиться с очень расхожей фразой Анны Андреевны Ахматовой, что «была Россия, которая сажала, и Россия, которую сажали». Это не так. Были люди, которые не сажали, которых не сажали. Было очень много людей. Не то, чтобы они были возвышенно честные, но они, тем не менее, достойно делали свое дело — диктора, инженеры, учителя. Нигде человек полностью свободен не бывает. Кроме того, у нас люди даже не задумывались о том, насколько они несвободны. И насколько я не любил власть предержащих коммунистов, настолько я с очень большими вопросам относился к диссидентам. Я не говорю о таких людях, как Сахаров — о героях. И мое любимое изречение — цитата из Алексея Константиновича Толстого: «Двух станов не бояться». Это для меня очень точно. Я думаю, что это мне дало возможность написать книжку, в своем роде единственную, где я никак не реабилитирую прошлое, но стараюсь писать, как было. А начинать-то надо с себя. Если разберешься в себе, то тут все встает на свои места. Отсюда и эта откровенность. А, может быть, еще от одной вещи.

— Здесь я позволю себе процитировать несколько строк из книги «Сложное прошедшее». О детстве. О газированной воде.

Ее налитие было волнующей и томительно праздничной церемонией. Ложка с сиропом, нацеженным из колбы, опускалась в стакан, намытый на специальном блестящем моечном устройстве. В ложку устремлялась шипучая газированная вода из крана, все это вспенивалось, мешалось и пододвигалось к жаждущему покупателю по мокрому и липкому, приторно пахнущему смесью разных сиропов, прилавку. Я мечтал о профессии продавца газированной воды. По моей настойчивой просьбе мне купили стеклянную клистирную кружку, кружку Эсмарха, с ее помощью устроили подобие агрегата для газированной воды, и я страстно играл, настойчиво заставляя взрослых пить кипяченую воду, из клистирной кружки, с сиропом из варенья.

— Начиналась эта книжка как книжка о вещах. Я описывал там свои игрушки, то, что было у мамы на туалетном столике, какие были трамваи. Тут врать нельзя. А когда уж, простите за сравнение, как у Марселя Пруста, идет пирожное «Мадлен», и все это выплывает из чашки с чаем, уж если ты не можешь наврать про то, как выглядел автобус, то уже и про собственные эмоции ты не наврешь. Поэтому так противно было смотреть, когда недавно по Трифонову показывали 30-й год с фантастическими неточностями в быте. Так не может быть. Я уж не говорю о человеческих чувствах. Вот отсюда и та точность, которая, может, показывает меня не с лучшей стороны, но читатель начинает видеть, как и я сам, что хуже того, что я описал, не было.

— Вы даете один из самых простых и, по-моему, точных ответов на известную мантру — «раньше было лучше».
— Соблазнов-то не было. Мы жили в стране, где не было денег, были талоны на распределение. И получить талон в «Голубой зал» Гостиного Двора, где по дешевке для партийной номенклатуры продавалось заграничное барахло, хотелось, наверное, но было бы, наверное, стыдно. У меня не было просто такого искуса. Но когда у людей появились деньги, нормальные, заработанные ими деньги, когда люди увидели, что за деньги можно купить практически все — здоровье, поездки — вот тут искус был настолько велик, что вот эти наши не писаные понятия этической табели о рангах посыпались. Наша широта, бескорыстие, презрение к быту, мы могли швырять рублевки на такси… А я, в свое время, подумал, что я, наверное, не ездил бы на такси, если бы я на эти рубли мог положить матушку — царствие ей небесное! — в отдельную палату в хорошей больнице, или скопить эти деньги и поехать в Париж. Мы жили в мире, который был более нравственным, как он бывает нравственным на войне, в бараке политических. А когда задули студеные ветра свободы, люди, не боявшиеся КГБ, стали бояться бедности.

Горестные заметы в этих воспоминаниях сливаются в отточенные максимы. Одна из них, мне кажется, едва ли не самой важной: ответственность за прошлое несет тот, кто это прошлое осознает.