Владимир Тольц: В предыдущих выпусках этой программы мы начали разговор о 1918 годе, о становлении в России новой власти, нового режима. А вот сегодня, чтобы лучше разобраться, что за люди пришли тогда к власти, кто в 18-м создавал этот новый политический режим, давайте вернемся немного назад.
О большевиках существует множество легенд. Сами они, как правило, вспоминали и рассказывали о себе хвалебное. Но зачастую просто не понимали, как на самом деле могут выглядеть те обстоятельства и качества, которыми они гордятся. С образцом сочинений такого рода мы сейчас вас познакомим. Это воспоминания некого Гандурина.
Ольга Эдельман: Гандурин был большевик из Иваново-Вознесенска. Весной 1907 года он был выбран делегатом на V съезд РСДРП. Воспоминания его именно об этом, о поездке на съезд. Но я предлагаю поговорить не о самом съезде, потому что самое интересное у Гандурина - это впечатления от заграничной жизни, которую он, как и многие из делегатов, увидел впервые.
Владимир Тольц: Для тех наших слушателей, кого миновала чаша принудительно-обязательного познания курса истории партии, и тех, кто ее уже подзабыл, скажу, что именно V съезд дал своим делегатам совершенно особые возможности. Прежде всего, в плане международного туризма. Изначально провести съезд планировали в Копенгагене, но датские власти, обнаружив на своей территории группу странного, нездешнего вида пришельцев, уверяющих, что они - русские социал-демократы, распорядились, чтобы пришельцы в 12 часов покинули Данию. Тогда те поехали в небольшой шведский городок Мальме, но и оттуда тамошняя полиция ве6сь этот табор выдворила, правда, на этот раз, дав 3 дня на сборы. После этого было решено перебраться в Лондон, где в итоге съезд и прошел. Так что делегаты поездили по Европе вдоволь.
Ольга Эдельман: Съезд работал в Лондоне с 30 апреля по 19 мая по русскому (старому) стилю или с 13 мая по 1 июня - по европейскому календарю. Но давайте начнем с начала, с отъезда. Иваново-вознесенцы, 9 человек, ехали через Москву в Петербург, оттуда в Финляндию и дальше морем в Данию. Гандурин ехал в паре с известным большевиком Бубновым.
В Москве отправился "на явку" в общежитие каких-то женских курсов за получением явки в Петербург и за инструкциями для дальнейшего путешествия. По получении всего этого мы в этот же день все с тем же т. Бубновым выехали. На Николаевском вокзале были уже и другие товарищи, пробиравшиеся в Питер. Работники партии имели в то время какой-то специфический вид. И хотя, в целях конспирации, "съездовцы" старались придать себе вид благонадежный и, по возможности, респектабельный, все же многое выдавало их: или рваные ботинки, или порыжевшая, потерявшая форму шляпа, или же неизменная черная рубаха. Помню одного из московских большевиков, сидевшего за столиком с какой-то изящно одетой дамой. Товарищ этот был в новом костюме, но сапоги его "разевали рты", а рубашка была затертой и полинявшей. Вообще надо заметить, что заботы о внешности и костюме были тогда "преданы анафеме" и презирались. И даже по необходимости, в целях конспирации, не многим удавалось привести себя в человеческий вид - не умели этого делать. ...
Помню, какое впечатление произвел один из товарищей, рабочий сельской фабрики. Он сел в поезд, выйдя прямо из фабричного корпуса, небритый, всклокоченный, со следами краски на лице и шее, с узелком в руках, где у него были еда и табак. Спутники его говорили, что этот товарищ ни за что не хотел "конспирировать". И во всех наших дальнейших скитаниях и переездах товарищ не расставался ни со щетиной на подбородке, ни со своим "узелком".
Ольга Эдельман: Вы знаете, ведь когда читаешь, что съезд РСДРП состоялся там-то и там-то, за границей, на нем присутствовало столько-то делегатов. И хочется себе представить: а как, собственно, все это делалось? Как они туда ехали? Ведь среди них было много рабочих, не знавших иностранных языков, много нелегалов, с фальшивыми или чужими паспортами. Как они пересекали границу? Что дальше делали? Гандурин как раз о таких вещах и рассказывает. Из Петербурга в Финляндию они ехали поездом, делали вид, что друг друга не знают - да большинство и действительно не знали. Бубнов имел большие партийные связи и в вагоне шепотом называл своему спутнику партийные клички входивших пассажиров. Главное было - благополучно миновать границу с Финляндией.
Владимир Тольц: Финляндия входила в Российскую империю, но там были свои порядки, гораздо более свободные. Русские революционеры этим широко пользовались.
Ольга Эдельман: Как раз когда Гандурин и другие делегаты ехали в поезде, в Финляндии праздновали 1 мая. Из окон поезда они видели сцены, совершенно невозможные в России: на станциях демонстрации с красными флагами, в вагон входили празднично одетые финны. Делегаты и там, и дальше испытывали смешанные чувства. С одной стороны, очень хотелось пользоваться свободой. С другой - опасались присутствия замаскированных шпиков, агентов царской полиции. Когда наконец сели на пароход, плывущий в Данию, победило желание расслабиться и бросить бдительность.
Мы ехали как пассажиры третьего класса и помещались в трюме. Конечно, никому не хотелось торчать под палубой, все были наверху. Начался шум. Спорили, группами наседая на меньшевиков; делегация "спилки" затянула песню, некоторые дурачились. [...] Через несколько часов езды все эти "опасные" и "злонамеренные", по терминологии охранки, революционеры, среди которых были публицисты, депутаты Думы, ученые,- превратились в ораву кричащих, поющих и неистово дурачащихся буршей. Один из старых меньшевистских публицистов (Мартынов) орал во все горло наступавшим на него молодым "бекам": "Чего вы от меня хотите? Я меньшевик и умру под меньшевистским забором". Капитан (финн), его помощник и еще какие-то иностранцы, сдержанные и респектабельные, с немым изумлением посматривали на буйных пассажиров. А мы с торжеством стаскивали с себя "крахмалки", пели и бесновались. [...]
Ольга Эдельман: Когда прибыли в Копенгаген, все разделились на небольшие группы, каждая во главе с товарищем "с языком", и пошли селиться по заранее намеченным организаторами отелям.
Владимир Тольц: Надо, Оля, пояснить нашим слушателям мелькнувшее только что в тексте слово "беки". В партийной переписке, для конспирации, названия фракций - большевики и меньшевики - писали сокращенно, через черточку "б-ки" и "м-ки", отсюда пошел у них сленг, стали называть друг друга, да и себя самих, "беками" и "меками".
В ожидании начала работ съезда мы знакомились с городом. От Копенгагена у меня осталось впечатление, как от чистенького, веселого, полного зелени города. Его чистота и откормленный здоровый вид публики, наполнявшей улицы, изящество костюмов резко бросались нам в глаза. [...] Помню, был "праздник бедных". На улицах города сновали толпы разодетых граждан; дамы подсовывали проходящим кружки в пользу бедных, продавались цветы. Шумно, весело, красочно было в городе. Понятен был нам глубоко буржуазный дух этого праздника, но мы завидовали датчанам, завидовали до боли. Как бы то ни было, а в этом быту, в обычаях, нравах, характере народа мы чувствовали какой-то минимум гражданской свободы. Неприятно поражали вечера. Мимо ярко освещенных окон многочисленных кафе сновали разряженные проститутки. Эта проституция, разодетая, раскрашенная, как будто торжествующая, назойливо лезла в глаза [...]
Владимир Тольц: Это довольно интересное замечание, заставляющее задуматься над причинами раздражения товарища Гандурина. Дело, думаю, не в каком-то особом пролетарском пуризме. И в Москве, и в Питере большевики могли видеть не меньше «тружениц постели», нежели в Копенгагене. Похоже, борца за свободу и всеобщее счастье огорчает не наличие в Копенгагене публичных женщин, а их свобода и благосостоятельный вид …
Делегаты прибывали. Селились по отелям небольшими группами. Сильно конспирировали, но эта конспирация оказывалась все более и более призрачной. Съезжалось народу гораздо больше, чем рассчитывали видеть на съезде "верхи". Должно быть, уже не хватало дешевых отелей для размещения. Помню, группа делегатов поместилась в оном из отелей, находившихся в центре города. Это было далеко не конспиративно. Делегаты, среди респектабельных клиентов отеля, не могли не наводить на размышления и администрацию и прислугу. Как ни старались мы не отличаться внешностью от датчан, ничего из этого не выходило: слишком уже убоги были наши костюмы, да и нельзя перекроить лиц и особенных фигур наших делегатов-рабочих. Наконец, явились делегаты и с Кавказа. С этими уже ничего нельзя было поделать никакими "крахмалами". Большинство из них явилось в папахах и шубах: как жители юга, они не решились ехать налегке. Лица у некоторых из них были таковы, что и нам, при виде таких физиономий, делалось не по себе.
Владимир Тольц: Вот здесь стоит отметить, что в числе кавказских делегатов был пользовавшийся в то время, и на V съезде тоже, совсем не кавказской кличкой "Иванович" уже к тому времени довольно крупный большевик, в Тифлисе и Баку более известный как Коба, или Сосо. Кличку "Сталин" он взял себе несколько лет спустя. Впрочем, ни в одном мемуарном рассказе или полицейском описании внешности и ни на одной фотографии он не запечатлен в папахе и бурке, он носил всегда европейский костюм - пиджак, шляпу, брюки навыпуск.
Ольга Эдельман: "Иванович" тогда был известен только на Кавказе. Ну, и Ленину. И на V съезде имел не решающий, а только совещательный голос.
Владимир Тольц: В Копенгагене многие делегаты впервые воочию увидели Ленина. Гандурин пишет, что внешность вождя их даже разочаровала, оказалась совсем не эффектной. Зато потом, в Лондоне, на них произвел впечатление Троцкий. Вот тот действительно смотрелся картинно, как настоящий вождь.
Ольга Эдельман: Мы рассказываем о том, как весной 1907 года собирался V (Лондонский) съезд РСДРП. Один из депутатов, большевик Гандурин, написал записки. Самое интересное в них - впечатления от поездки.
Русские социал-демократы, марксисты, стремившиеся разрушить буржуазный строй, за границей сталкивались и знакомились собственно с этим самым буржуазным миром. Когда участников съезда выслали сначала из Дании, потом из Швеции, и они ехали снова через Данию в закрытых вагонах (им разрешили проехать через страну, чтобы сесть на лондонский пароход, но не разрешили выходить на станциях), - о них писали во всех местных газетах. Датские социал-демократы выходили их приветствовать, со знаменами и музыкой. Но нравы и поступки европейских соратников тоже оказались для русских совершенно неожиданными. В городе Эйсберге, откуда они должны были отплыть, их встретила демонстрация местных социал-демократов, трактирщиков и хозяев отелей. С речами, знаменами. Разобрали их к себе по отелям, угощали, пили с ними. Русские думали - бесплатно, раз так приветствуют. Но наутро им предъявили счета, причем, как им показалось, завышенные. Они были шокированы.
Трактирщики нас возмутили. Мы не могли понять этих господ. И весь социал-демократический декорум: знамена, речи сразу потеряли в наших глазах всякую привлекательность. Мы видели в них только жуликоватых кабатчиков, под шумок социалистической болтовни ловко обделывавших свои трактирные дела. Мы знали, конечно, что в рядах европейской социал-демократии были люди со средствами и буржуа по положению, но особенно над этим не задумывались, так как полагали, что важна прежде всего та роль, которую член партии в ней играет. [...] Когда мы уселись на пароход, трактирщики опять явились со своими знаменами и оркестром, и один из них обратился к нам с напутственной речью. Большинство делегатов отвечало на эту речь самыми крепкими российскими словами. Но один из делегатов был уполномочен ответить, и говорил что-то трактирщикам по-немецки. Те похлопали. [...]
Владимир Тольц: Сегодня наш собеседник - доктор исторических наук, специалист по истории российской социал-демократии Исаак Соломонович Розенталь. Скажите, пожалуйста, вот что. В конце 18-начале 19 века молодому дворянину для завершения образования полагалось совершить заграничное путешествие. Считалось, что это чрезвычайно расширяет кругозор. Русские революционеры, среди которых были, конечно, и весьма культурные, образованные люди, были и те, кто подолгу жил в Европе в эмиграции; но ведь была и масса простых партийцев, выходцев из рабочих, людей со скудным образованием. Не будь партийного съезда, многие из них этой заграницы, может, так бы и не увидели. Но насколько их кругозор менялся от таких поездок?
Исаак Розенталь: Такие мимолетные наблюдения мало что. Конечно, они кое-что там увидели. Конечно, они поразились, насколько это не похоже на российскую жизнь. Но отсюда они делали выводы, скажем, двоякого рода. Во-первых, они так же как Ленин, кстати, человек куда более образованный, видели прежде всего контрасты, которые действительно имели место между бедностью и богатством. Это легко было увидеть. А второе: они исходили все-таки из того, что в России многое должно быть так, как в странах Запада по части свобод. Все это было заключено в программе РСДРП. Этого они добивались, это они увидели воочию, в определенной мере, конечно, в очень небольшой. Это была их ближайшая цель и они в ней утвердились.
Владимир Тольц: И еще. Могли ли они воспринимать непосредственно, или все, что они видели, ложилось у них в заранее готовую классовую схему?
Исаак Розенталь: Насколько я представляю, каких-то существенных изменений их взгляды не претерпели. Если говорить о эволюции социал-демократии в России, то все-таки основное содержание этой эволюции пока что лишь вопросы тактики. Что касается целей, то они оставались неизменными. Точно так же и представления о том, что Запад ушел вперед, что там рабочие более свободны и к этому надо стремиться и в России. Так что сами по себе впечатления никак не корректировали взгляды.
Ольга Эдельман: Но вот наши делегаты добрались наконец до Англии.
Мы высадились в Гервиге. [...] Ни прогуливавшийся вдоль перрона "бобби", ни многочисленные англичане, ожидавшие поезда, не обратили на нас ни малейшего внимания. Это нам понравилось. В то время как в Дании на нас таращили глаза, здесь нас просто не замечали. Не заметили даже кавказцев в их папахами, шубами и плащами. Наши представители купили и раздали всем билеты; пришел поезд, и мы помчались в Лондон. ...
Если Финляндия и Дания произвели на нас, иваново-вознесенцев, известное впечатление нравами и благоустройством городов и ускоренным темпом жизни, то Лондон и вообще все, что мы видели в Англии, нас буквально-таки ошеломляло. Когда мы выскочили из поезда, подлетевшего к лондонскому вокзалу, нас ошеломил шум и рев паровозов, крики носильщиков и стремительное движение уезжавших и приезжавших пассажиров. Улицы показались нам тоже очень не заурядным зрелищем. Бесконечные потоки людей на тротуарах, колоссальные витрины магазинов, льющие целые реки электрического света, двухэтажные вагоны трамвая, автобусы - все это, окутанное прозрачным, светящимся от огня туманом, сливалось в какую-то грандиозную фантасмагорию, подавляло и уничтожало нас. Самой диковинной показалась нам подземная железная дорога. Под предводительством товарища, встретившего нас на вокзале, мы спустились вниз на станцию; стоим на платформе, освещенной довольно слабо; справа и слева зияют черные, точно какие-то адские пасти, дыры туннеля. Вдруг, с бешеным грохотом влетает, весь в огне, точно охваченный пожаром, электрический поезд. Быстро хлопают дверцы вагонов, кондуктор коротко, резко, как-то по-птичьи выкрикивает название станции; мы вскакиваем в вагон. Огненный зверь срывается с места и бешено мчится среди непроницаемой тьмы; но вот впереди мелькает свет, - мы мчимся уже по мосту над улицей. [...] В Лондоне все грандиозно. И утреннее шествие клерков, продавщиц, модисток и чиновников к местам своих занятий, и громыхание омнибусов и трамваев, и мерное движение каких-то апокалипсических по своим размерам коней, впряженных в огромные телеги, на которых возвышаются груды овощей и мяса - все это двигается какой-то стихийной лавиной.
Ольга Эдельман: При всем при том Гандурин постоянно обращал внимание на то, что позднее советские публицисты стали называть "контрастами капиталистического мира". Лондонские уличные оборванцы иваново-вознесенцев тоже ошеломляли.
И наш первый ночлег в Лондоне был необычен. Ночевали в одной из лондонских ночлежек. [...] Мы сидели в огромной столовой за дубовыми столами. Помню, на стенах висели какие-то немудрящие картинки и под ними шпалерами возле всех четырех стен стояли босяки и жадно следили за каждым нашим движением. Бросали кто-нибудь из нас окурок - эти люди с ловкостью голодных собак хватали его, отталкивая друг друга; вставал кто-нибудь из-за стола, оставляя в тарелке недоеденный, далеко не вкусный "сюп" - подле тарелки завязывалась буквально-таки звериная грызня. [...] Их было много: старые, с красными от пьянства лицами, с трясущимися руками, молодые, коренастые, сильные с каким-то особым хищным блеском глаз - все они производили жуткое, неотразимое впечатление. Я был подавлен этим зрелищем. В своем Иванове я видал всякие виды, но таких людей, людей одичавших, полузверей я встретил впервые. Для меня было ясно, кто эти люди... Большинство из них честно работали, пока безработица, болезнь или еще что не выбросили их за борт жизни.
Ольга Эдельман: Впрочем, комнаты в ночлежки были не так уж плохи, одноместные, маленькие, с кроватями . Хотя никто из русских не решился раздеться и лечь под одеяло - посмотрев на обитателей этих ночлежек. Но те редко там ночевали: ночлег стоил пенс, это было дорого.
Владимир Тольц: Я думаю, Оля, наши слушатели уже недоумевают: а что русских социал-демократов занесло в ночлежку? Дело в том, что к тому моменту в партии нарастал финансовый крах. Все эти переезды делегатов из страны в страну исчерпали партийную казну. И теперь надо было экономить. В разгар съезда деньги вовсе кончились, пришлось через Максима Горького искать срочно заем, чтобы завершить заседания и отправить делегатов по домам.
Ольга Эдельман: В Лондоне делегатов поселили уже не в отелях. Нашли квартиры в дешевом квартале.
В этот же день подавляющее большинство съездовцев поселилось в Уайтчепеле, в квартирах эмигрировавших в различное время из России евреев. ... Русский язык здесь мы слышали на каждом шагу. Мы поселились вдвоем с тов. Любимовым в квартире портного. Комната была недурная. Плохо было только то, что наш хозяин, живший когда-то в России, совершенно забыл русский язык. Он был членом трэд-юниона; по внешности выглядел англичанином и жил в довольно культурной обстановке. Здесь я воочию убедился, что квалифицированные рабочие в Англии имеют пианино и учат музыке детей; хозяин имел девочку, которая каждое утро играла гаммы. Как это было не похоже на нашу иваново-вознесенскую жизнь, грязную и пыльную.
Владимир Тольц: Конечно, большевики были разными. Но ведь таких, как Гандурин, было немало. Он, кстати, позднее, в 20-е годы, написал несколько пьес, рекомендованных к постановке в рабочих клубах. То есть Гандурин проделал некоторую эволюцию, чему-то научился. И вот какой у меня вопрос к нашему гостю Исааку Соломоновичу Розенталю. Допустим, Гандурин - участник съезда, был более-менее типичным большевиком средней руки, провинциальным рабочим. Десять лет спустя эти люди оказались партией власти. Как изменились ли они сами за эти десять лет? Поднабрались опыта и образования? Насколько они, захватив через 10-летие власть, сохранили в себе те качества, которые зафиксированы в записках Гандурина во времена партийного европейского круиза? И как все это сказалось (да и сказалось ли?) на их управлении страной?
Исаак Розенталь: Нужно иметь в виду прежде всего, что после 1907 года, после окончания революции произошло резкое сокращение численности революционных партий, да всех партий, даже и либеральных тоже. Это относится и к рабочим тоже. Все разговоры, которые тогда велись, что отхлынула интеллигенция, неверны. Интеллигенты и рабочие уходили из партии. Почему? Не только потому, что кончилась революция, потому что развитие России, как бы ни оценивать степень модернизации России, все-таки эта модернизация во многом соблазняла в том числе и рабочих. Плоды этой модернизации, стремление как-то вписаться, интегрироваться в эту действительность, получить образование. Тяга к знанию, жажда знаний – это всеми признается, одна из ведущих тенденций этого времени. Поэтому говорить о том, кто же пришел к власти в 17 году, нужно учитывая, что партия изменилась. И в 18 году Ленин говорил, что большевики, которые были в партии до февраля 17 года – это тончайший слой, не более 7%. Что оставалось неизменным – было стремление к революции. Можно сказать, что это стремление осуществилось. Революция рассматривалась эсхатологически, как некий переворот, который все изменит, Страшный суд. Вот этот Страшный суд и осуществился именно так, как представляли себе.
Владимир Тольц: Собирая весной 1907 года делегатов на партийный съезд, руководители РСДРП меньше всего, конечно, думали о том, чтобы показать им Европу. Но большевик Гандурин в своих воспоминаниях о, так сказать, туристических впечатлениях написал больше, чем о самом съезде. Это был немаловажный для него опыт. И не только для него. Другой участник того же съезда - Иосиф Джугашвили, тоже ведь знал Европу только по поездкам на съезды или к Ленину, в одной из них он задержался в Вене - писал статью по национальному вопросу. После революции, став диктатором, Сталин за границей практически не бывал, а если и бывал (Тегеран, Потсдам), то не покидал резиденции. Все его личные, непосредственные впечатления о внешнем мире, - это увиденное тогда, в коротких конспиративных поездках. Вопрос о том, насколько этот ограниченный личный опыт сказался на его внешней политике, требует дополнительного изучения. Так же, как и другой: насколько сказывается на ней тяга к зарубежным турне нынешних властителей России?
