Николай Макарович Олейников (1898—1937) — один из плеяды обериутов, группы поэтов-авангардистов, ярко заявившей о себе в двадцатые годы, но в недолгом времени не просто подавленной идеологическим режимом, а физически уничтоженной; в живых остался один Николай Заболоцкий, тоже отсидевший немалый срок. Олейников же, как и Хармс, и Введенский, исчез в адовых безднах.

Принадлежность его к названной группе сомнений не вызывает, но в то же время поэтическое наследие Олейникова трудно сравнивать с тем, что оставили его единомышленники. Строго говоря, он него мало что осталось, хотя рукописи его, как и полагается, не сгорели. Девять десятых поэзии Олейникова — стихи на случай, забористо-эротические шутки, посвященные разным литсотрудницам и машинисткам. Значительных поэтических произведений у Олейникова, выпадающих из этого жанра застольных капустников, — разве что с десяток, и эти стихи сделались знаменитыми, можно сказать культовыми, вроде «Жареного Карася» или «Таракана». Понятно, что потенции у этого человека были большие. И все же отзывы современников об Олейникове остаются как бы голословными. Такой, например, у Евгения Шварца:

Это был человек демонический. Он был умен, силен, а главное — страстен. Со страстью любил он дело, друзей, женщин и — по роковой сущности страсти — так же сильно трезвел и ненавидел, как только что любил. И обвинял в своей трезвости дело, друга, женщину. Мало сказать — обвинял: безжалостно и непристойно глумился над ними. И в состоянии трезвости находился он много дольше, чем в состоянии любви или восторга. И был поэтому могучим разрушителем… Был он необыкновенно одарен. Гениален, если говорить смело.

Вот эту гениальность могли увидеть и оценить только люди, лично знавшие Олейникова. Трудно им не верить; остается допустить, что у него все было впереди — если б впереди у него вообще что-нибудь было бы.

Поэтому Олейников интересен главным образом не индивидуально, а в группе, как один из обериутов. О поэтике говорить много не будем, но он идентичен обериутам мировоззрительно и тематически. Как, однако, трактуют Олейникова его нынешние фанатичные поклонники (он, повторяем, поэт культовый)? Естественно, как врага советской власти, сатирического ее разоблачителя. При том, что он был член партии и даже избирался на Первый съезд советских писателей. Возьмем классического «Таракана»:

Таракан сидит в стакане.
Ножку рыжую сосет.
Он попался. Он в капкане.
И теперь он казни ждет.

Он печальными глазами
На диван бросает взгляд,
Где с ножами, с топорами
Вивисекторы сидят.

Эти вивисекторы трактуются, натурально, как палачи НКВД. Или вот концовка — смерть Таракана, выброшенного грубою рукою в окно: «Его косточки сухие / Будет дождик поливать, / Его глазки голубые / Будет курица клевать». Есть трактовка, говорящая о сходстве олейниковского таракана с Грегором Замза из «Метаморфозы» Кафки. А еще случилось читать, что глазки голубые у Таракана — не просто абсурдистский трюк, а указание на преимущественную гибель русского народа. Это, должно быть, донские казаки писали, канонизирующие своего станичника (Олейников — из казаков).

Но Олейников, равно как и наиболее ему близкий Заболоцкий, станет много понятней, если под вивисекторами иметь в виду именно вивисекторов. Это тема наиболее внятно звучит у Заболоцкого, много больше написавшего. У него ведь тоже главные персонажи стихов — звери, причем звери, входящие в новый индустриальный мир. Заболоцкий и Олейников, в отличие от Введенского и Хармса, не только абсурдисты, но и утописты. Это подновленная новейшей индустриальной техникой рационалистическая утопия Просвещения: о необходимости и возможности преобразования мира на разумных началах. Известно, что поэтика Заболоцкого во многом ориентирована на русских архаистов, на XVIII век. Но это не столько одописец Державин, сколько Ломоносов, пишущий Размышление о Божием величии при виде северного сияния. А в общеевропейском контексте можно и главный источник вспомнить — Гете, вторую часть Фауста, со всей ее биометафизикой.

Известно, что обериутов сравнивали с капитаном Лебядкиным, и они охотно признавали такую генеалогию. Но их Фауст из того же источника — из «Бесов», где описывается поэма Степана Трофимовича Верховенского:

Это какая-то аллегория, в лирико-драматической форме и напоминающая вторую часть Фауста. Сцена открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ, еще не живших, но которым очень бы хотелось пожить. Все эти хоры поют о чем-то очень неопределенном, большею частию о чьем-то проклятии, но с оттенком высшего юмора. Но сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то «Праздник жизни», на котором поют даже насекомые, является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевленный.

Зрелище социалистической стройки, ускоренная индустриализация и сопровождающий ее миф не могли не найти отклика у молодых поэтов. Но на то они и поэты, чтобы говорить по-своему. Отсюда волки, строящие социализм у Заболоцкого, или корова, идущая к сознанию. Техника дает слепой природе разумный шанс. Конечно, в таком построении есть ирония, которую большевики приняли за издевку. Но у Олейникова та же ситуация иронию всячески обостряет, и он уже готов пожалеть природу как таковую, всех ее тараканов и жуков, даже и в неразумном статусе. Вот один из таких его, можно сказать, манифестов:

Чарльз Дарвин, известный ученый,
Однажды синичку поймал.
Ее красотой увлеченный,
Он зорко за ней наблюдал.
Однако, подумал Чарльз Дарвин,
Насколько синичка сложна.
С ней рядом я просто бездарен,
Пичужка, а как сложена!
Тут горько заплакал старик омраченный.
Он даже стреляться хотел!
Был Дарвин известный ученый,
Но он красоты не имел.

Про Олейникова рассказывали, что, приехав с Дона в Питер, он привез с собой справку из какого-то уездного совдепа: «Дана сия Олейникову Николаю Макаровичу в том, что он красивый». В этом его кардинальное отличие от Чарльза Дарвина — отличие поэта от ученого педанта.