Центральным событием всего театрального сезона в Нью-Йорке стала постановка «Макбета», которую английская труппа из Чичестерского фестивального театра привезла в Бруклинскую Академию. Обычный ажиотаж, который у нью-йоркской публики вызывает британский театральный экспорт, на этот раз усилило еще и то обстоятельство, что главную роль исполнял культовый актер Патрик Стюарт.
В своей эксцентрической и очень изобретательной постановке режиссер Руперт Гулд перенес действие трагедии в некую тоталитарную страну, которая несмотря на условность географических ссылок, бесспорно, напоминает Советский Союз эпохи большого террора, а сам Макбет — Сталина. Как всегда, модернизация пьесы, вызвала противоречивые отклики, а сам спектакль вызвал волну рецензий и обсуждений в американской прессе. Сегодня мы тоже займемся «Макбетом», но по своей, особой причине. Дело в том, что обозреватель Ради Свобода, поэт Владимир Гандельсман сейчас работает над новым переводом именно этой трагедии Шекспира. И это дает нам возможность заглянуть в мастерскую переводчика.
— Володя, мой первый, самый простой вопрос: зачем? Существует с десяток переводов, среди переводчиков Лозинский, Корнеев, Пастернак... Вы вступаете в соревнование с ними или вам безразлично, кто и как это делал до вас?
— Есть личные причины. Вот они: в юности я очень любил роман Фолкнера «Шум и ярость» и навсегда запомнил эпиграф к роману, из «Макбета»: жизнь — это история, рассказанная идиотом... и т.д., шум и ярость, и ничего более. Название фолкнеровского романа, естественно, из Шекспира. Интересно, что это замечательное сочетание: «шум и ярость», — работа переводчика Фолкнера, — Осии Петровича Сороки. Второе юношеское впечатление — фильм Куросавы по мотивам трагедии — «Трон в крови». Фильм, сделанный в традиции театра Но, тоже меня поразил. Взрослая, нынешняя причина того, что я взялся за этот перевод — попытаться понять язык, приблизиться к тому, что для англоязычного мира — литературная Библия. Что касается соревнования, то я вступаю в него невольно, без всякого специального намерения. Вообще-то меня спасла неосведомленность: я не знал о переводе Пастернака, — знал бы, не взялся. Но взявшись, вижу, что это очень торопливая и иногда небрежная работа Бориса Леонидовича, на мой взгляд, далеко не лучшая его переводная вещь.
— Я знаю, что многие нерифмованные англоязычные стихи вы переводите, используя рифму. То же и с Шекспиром?
— Да. Я рифмую больше, чем все переводчики вместе взятые и чаще, чем Шекспир, рифмующий обычно лишь в конце монологов... Но специально не стараюсь, — там, где получается легко, само собой, там рифмую. Мне кажется, это возмещает неизбежные потери в переводе, фонетические потери. Чтобы было понятно, давайте я прочту этот кусочек про шум и ярость. В конце пьесы, когда Макбет узнает о смерти жены, он говорит:
Ей следовало позже умереть;
я время бы нашел для слова смерть.
Но завтра, завтра, завтра. Семенить,
пока отмеренная нить
дыхания не оборвется,
шажок-стежок, пока дурак не ткнется
всем своим прошлым в прах и пыль.
Сгинь, промельк жизни, лживый водевиль
с позерством и истерикой игры,
факир на час, лети в тартарары,
ты бред безумца, вздор, чье существо —
есть шум и ярость, больше ничего.
— Хорошо. Хотя, как я понимаю, у Шекспира речь идет не о сущности жизни, а о ее описании, которое сводится к беспомощной речи безумца. Из его рта вырывается только «бессвязные звуки» и «бешенство»: sounds and fury. Гениальное место. Но вернемся к пьесе. Чем именно она привлекает вас из всего канона?
— О привлекательности этой пьесы говорить трудно. Вы знаете, что в театре ее даже боятся ставить, — есть много всяких историй с пожарами, болезнями актеров, сопутствовавшими постановкам этой кровавой штуки. Само слово «кровь» и все его модификации просто переполняют каждую страницу. Макбет убивает короля Дункана, а следом еще и еще... Чем это отличается от «Ричарда», других пьес, где тоже горы трупов? Тем, что там, в других пьесах, есть обоснования для убийств: месть миру за собственное уродство, справедливая месть, какая-то идея, помимо власти... А здесь — все прекрасно: красавица-жена, храбрый военачальник, богатый и счастливый вроде человек. Да он и убивать не хочет. Если бы не его вторая половина — Леди — он бы и не отважился... А потом — бесконечные муки. И вот тут мне хочется привести мысль Одена, нетривиальную, как мне кажется. У него есть курс лекций о Шекспире, одна из которых посвящена Макбету. Макбет — единственный, кто не может забыть убийства, потому что нет больше другого, того, кто мог бы помнить — убитого. Обращаясь к тени Банко, Макбет подает реплику, которая выдает его ужас перед тем, что тень не обладает сознанием и не может сказать: «Ты сделал это».
Не скажет: «Ты убил!» и головой,
разбитой в кровь, мне не кивнет...
Здесь дело в ужасном одиночестве. Он согласен на встречу с тенью убитого, лишь бы она обладала даром говорить с ним. И в конце, в сцене последней битвы, Макбет отказывается покончить с собой и говорит:
«Зачем роль римлянина-дурака
играть, на свой напарываясь меч?»
Он говорит так, потому что хочет правосудия, хочет отношений с другими человеческими существами. Если он погибает в битве, они восстановлены.
— Верно, ведь война — бесспорно своеобразный способ общения… — Вот эти бесконечные муки, это муки не то чтобы совести, — это муки тотального одиночества. И все-таки, после изрядного разбора пьесы, Оден восклицает, и это последняя фраза в его статье: «Что же касается характера Макбета, то все же: почему его действия были столь безумны?».
— То есть, даже Оден, который так проницательно описал Яго как первого ученого-экпериментатора, ставящего над Отелло научный опыт, не смог сам себе объяснить мотивы Макбета. А у вас есть рабочее объяснение его поведению?
— Я думаю, вольно или невольно, Шекспир рассказывает историю мысли. Что такое человеческая мысль. И олицетворением этого явления — явления мысли — служат ведьмы. Они как бы зловещие извилины в голове Макбета. Любому человеку на земле, если он не святой, приходят в голову злые мысли. И «Макбет» — это история злодейской мысли. Что делать с ней? Ведьмы являются и другу Макбета Банко, тоже являются, но у него иммунитет, он не принимает их в себя. Зависит ли это от заданной природы человека или от глубины промысливания грешной мысли? Макбет — это история и трагедия половинчатости: продумай он свое злоумышленье до конца, его, быть может, не надо было бы совершать... Это сложный философский вопрос, не знаю, понятно ли...
— Лем, в «Солярисе, спрашивал»: «Если мы не отвечаем за свое подсознание, то кто отвечает?» Близкая тема: зло в нас неизбежно, вопрос, как нам от него уберечься. Макбет не смог. Сейчас в Нью-Йорке гастролирует английская труппа с «Макбетом», прямо по заказу. Надеюсь, вы не упустили такой возможности.
— Не упустил. Ровно в день советской армии, 23-го февраля, я был на спектакле.
— А я посмотрел его уже после 8 марта. Он сделан в современной манере — Макбет и прочие ходят с автоматами, на сцене лифт, холодильник, на заднике-экране крутят кинокадры...
— Все именно так. Ведьмы поют рэп. На экране проходят толпы советских людей, несущих плакаты «Вперед!», а в конце первого действия, после того, как Банко расстреливают в поезде — куда он едет? может быть, на войну? на какую? на Вторую мировую? — хор поет песню и, представьте себе, как я удивился, когда узнал слова. Они поют по-русски: «Жди меня и я вернусь, только очень жди...». Так что день советской армии, о котором артисты, конечно, понятия не имели, был очень кстати. Но вот все остальное... Эти решения в духе фашистско-советской символики.
— Это уже было в «Ричарде Третьем», в прекрасной английской экранизации 1995-го года, где действие разворачивалось в условном фашизме 1930-х годов. Мне особенно понравилось, что всё деревянное в начале картины стало металлическим в конце. Отличный фильм.
— Спектакль хуже. А, кроме того, это стало общим местом. Я не против модернизации, но пьеса должна соответствовать трактовке по сути. Нет в «Макбете» «великих» сталинско-гитлеровских идей. Она о другом. Хотя таким «гигантам дохристианской эры» как Сталин или Гитлер должно быть знакомо чувство неполноценности мысли: подумал, вот хорошо бы уничтожить этого человека, а он жив, и от мысли — до уничтожения тикает время, и еще неизвестно, доберешься ли до жертвы... И отсюда попытка стать всемогущим, материализовать мысль. Помыслил человека убитым — и он убит. Гений Шекспира это сформулировал в монологе Макбета:
Ты, время, юрче всех кровавых дел.
Цель ускользает, если не посмел
в нее вцепиться, ухватив мгновенье.
Отныне мысль — и есть осуществленье,
венчающее мыслимый предел.
