Марина Тимашева: В Петербурге живет и пишет стихи поэт Александр Кушнер, и это само по себе - событие. Так думает Татьяна Вольтская, так думаю и я.
Александр Кушнер:
К вокзалу Царского Села не электричка подошла,
а поезд сумрачный из Гдова.
Уж очень плохо освещен, но проводник впустил в вагон
Нас, не сказав худого слова.
Сидячий поезд, затхлый дух, мы миновали трех старух,
двух алкашей и мать с ребенком.
Спал, ноги вытянув, солдат, я оступился, - «Виноват!»,
и как на льду качнулся тонком.
«Садитесь», - нам сказал старик в ушанке. Сели, я приник
К окну. Проехали Шушары.
Сбежала по стеклу слеза, езды всего-то полчаса, уснул бы -
снились бы кошмары.
Одно спасенье - ты со мной, и примирясь с вагонной тьмой,
я примирюсь и с вечной тьмою.
Давно таких печальных снов не видел, где он, этот Гдов?
Приедем, атлас я открою.
Татьяна Вольтская: Мне повезло - эти стихи еще нигде не опубликованы, и я слушаю их прямо в кабинете у поэта. Еще и поэтому они мне кажутся такими свежими, влажными, как только что развернувшийся лист, как земля после дождя, как будто повод, вызвавший их к жизни, еще не совсем испарился. Даже, когда стихотворение называется «Мрачность».
Александр Кушнер:
Когда б не живопись, я был бы мрачен тоже,
когда б не шаткая на берегу скамья,
не куст сиреневый и холодок по коже,
когда б не музыка, как был бы мрачен я.
Когда б не милое лицо в простом овале,
не амстердамские каналы и торцы,
когда бы мрачностью своей не щеголяли
те, кто присвоили ее себе, глупцы.
Когда б ахейские не снаряжали мужа,
коня, и звездная к нам не тянулась нить,
когда бы нынешнее время было хуже
того, что надо бы, да не могу забыть.
Когда бы в мрачности не проступали щели,
а в них сияние полуночных огней,
когда б деревья так под ветром не шумели,
когда б не Лермонтов, сказавший все о ней.
Когда бы мысленно я не задернул шторы,
уйдя от глупости, отпрянув от вранья,
когда б не смерть, скажу, благодаря которой,
и мрачность радостна, как был бы мрачен я.
Татьяна Вольтская: Александр Семенович, оставляя за скобками то счастье которое испытываешь, когда слушаешь ваши стихи, я думала о том, когда слушала, что вы себя удивительно последовательно всегда вписываете в контекст всей культуры. Мне кажется, это ваше мироощущение. Оно кажется не современным, возможно. Почему так получилось, что вы никогда не пытались сбросить никого ни с каких кораблей, а, наоборот, старались быть, скажем, пассажиром этого корабля или матросом?
Александр Кушнер: И не прыгал за борт.
Татьяна Вольтская: Вы плыли, вы участвовали в плавании всегда.
Александр Кушнер: Может быть, потому, что с самого начала, по- видимому, понял, не знаю, почему, откуда, что живу не в самое страшное время. Может быть потому еще, что мое детство совпало с самым страшным временем. Я помню товарища Сталина и в кинохронике на Мавзолее, и его голос по радио, и тот ужас, который он внушал тем, кто понимает, что происходит. Мои родители отчасти это понимали. Потом борьба с космополитизмом, Дело врачей, это все уже происходило, когда мне было 14-15-16 лет, и уже тогда понял, как все страшно, как страшно устроена эта жизнь. И все остальное, что было в России – Хрущев, Брежнев, не говоря про нынешних - это все казалось благом. Я помню, как, будучи у Ахматовой, был удивлен ее отношением к Хрущеву. Она мне рассказала про одного московского поэта, который ей говорил: «Что мне Хрущев!?». И она чуть ли не кулаком по столу ударила: «Как это так, что ему Хрущев!?». Потому что для нее Хрущев это было тоже освобождение. Сына вернули - о чем говорить?!! И, как мне казалось, что этот пароход, а всякая жизнь это пароход, и никто тебе не обещает, что ты будешь плыть на верхней палубе в каюте первого класса. Но ты попал на этот пароход, и плыви, что же делать? Можно вернуть билет Творцу, как это сделала, в конце концов, Цветаева. Но я-то думаю, что она была поставлена в такие страшные, в те самые невыносимые условия, которые нам и не снились. И я бы считал для себя грехом уныние. Понимаю, что мне могли бы сказать, тот же Мандельштам или Цветаева: как тебе не стыдно, сукин сын!? Лучшие стихи Мандельштама написаны в самом страшном, 37-м году. И он в себе находил силы сопротивляться этому злу, жить и помогать людям… Потому что стихи помогают. Пусть не его современникам, которые не знали этих стихов, так нам они помогали. Ты должен делать свое дело.
Татьяна Вольтская: Что говорить, Заболоцкий, пройдя этот ад, нашел в себе какой-то новый голос и силы написать стихи, не пронизанные отчаянием, тем не менее.
Александр Кушнер: Еще бы! Одно из лучших его стихотворений - «Прощание с друзьями»: «Спокойно ль вам, товарищи мои?». Слезы на глазах выступают, когда слушаешь эти стихи.
Татьяна Вольтская: Да, и в «Где-то в поле, возле Магадана…», все равно там есть свет.
Александр Кушнер: В самых страшных стихах есть свет, потому что когда поэт их пишет, он освобождается от ужаса и, вместе с тем, спасает других.
Татьяна Вольтская: Да и самый акт творения, акт написания этих стихов, это уже слово «да» миру. «Да» - это ведь не разрушение.
Александр Кушнер: Именно так. И, в конце концов, наверное, все люди, кроме всех классификаций, попадают еще и под такую: или они стараются как-то помочь другим людям жить в этом мире, или говорить, что да все плохо, и еще страшнее, и ты даже не представишь, как трудно. И я не осуждаю никак их, потому что я понимаю, что это такое устройство человеческое. Эти люди тоже должны быть.
Татьяна Вольтская: Александр Семенович, я подумала о том, что надо, необходимо с вами поговорить, когда я посмотрела передачу по книге Шенталинского «Репрессированная литература», то место, где вы говорили о Мандельштаме. Как вы осмысливаете с годами, что с нами произошло?
Александр Кушнер: Знаете, когда смотришь в 19-й век, то видишь, что он был несладким. Это же надо было умудриться в 19-м веке, сразу после Александра, и еще при Александре все эти пушкинские неприятности, ссылка, потом ранняя гибель. А как Лермонтов умудрился погибнуть в 27 лет? Уму непостижимо! А Грибоедов? Я его так люблю. Это особенность русской жизни. Может быть, вообще Россия для того и существует, чтобы всему остальному человечеству продемонстрировать возможность существования на краю гибели, просто над пропастью. И первая половина 20-го века оказалась такой же, только еще страшней. Я считаю, что нашему поколению и следующим повезло. Конечно же, никогда еще в России не было такого, сравнительного тихого периода, при всех неприятностях наших, раздражениях и обидах. Но искусство, особенно поэзия и проза, это спасательный круг для человека в России. Такой же, как природа. Если мы любим Россию, то за что мы ее любим? За стихи и прозу, за ее природу.
Мы жили не в худшее время, так нам повезло,
везение - странное слово, как если бы зло
в нем было, да выпало, призвук остался один,
ни войн, ни арестов, и ты сам себе господин.
Сидишь на трассе, на синее море глядишь,
вегетарианская, викторианская тишь.
В России немного таких насчитаешь эпох,
прохладно-отрадных, и чудится в этом подвох.
И, кажется, что-то вот-вот возмутит эту гладь,
не выпить ли нам за военные астры опять.
В виду неизвестно каких предстоящих обид,
нам Блок удивится, и нам Мандельштам не простит.
Второй бы ушанку, а первый с себя свитерок
стянул через голову, лишь бы морской ветерок
ласкал его, гладил на фоне притихшей страны,
вот только все реже стихи почему-то нужны.
