- Вы обычно пишете о дерьме? – спросила Сорокина девушка-интервьюер.
- Нет, - ответил писатель, - я всегда пишу о русской метафизике.
В сущности, так оно и есть. Отрасль знания, которая исследует то, что идет «за физикой», изучает исконную, фундаментальную, неподвижную реальность - ту, что не видно не вооруженным болью и талантом глазом. В этом темном царстве вечных форм опытный платоник Владимир Сорокин отыскивает национальный архетип. Беда в том, что читать о нем обидно.
В этом виноват социальный, если угодно - гражданский темперамент автора, который постоянно ссорит его с законом, властями и «Нашими». Это не удивительно, если согласиться с тем, тем, что в литературном процессе нашего поколения он играет ту же роль, что Солженицын – для шестидесятников. Не зря раздражающий всех Сорокин с куда большим, чем это принято у его друзей-концептуалистов, восхищением отзывается об «Архипелаге ГУЛАГ». В нем ему чудится великая книга без автора: в ней говорит сама история. За Сорокина говорит язык. Гладкий, песенный, с присказками и припевами, ужимками и прибаутками, он легко течет из одних уст в другие, воссоздавая одинаково умилительную интонацию патриотической открытки или календаря с его официальным задором и русифицированной лексикой. Стиль а ля Рюс, но – 21-го века. Вместо того, чтобы выключить компьютер, здесь «усыпляют умную машину». Сундучок с виртуальным оборудованием для допросов «на Лубянке ласково прозвали «несмеяной».
Собственно именно так – сладко! - и должна звучать повесть с названием «Сахарный Кремль». Расколотый на кусочки, он служит приманкой, на которую автор ловит своих персонажей. Твердый и сладкий «сахарный кремль» связывает в одну панораму пестрое соединение глав. Так Сорокин, следуя за своим любимым приемом, материализует центральную метафору, которой в ранней «Норме» был кал, а теперь – сахар. С тех пор, как Кремль сменил цвет с красного на белый, он всех кормит. Вернее – подкармливает. Отстояв свое, каждый может выбрать товар по вкусу, из двух – один: «сухари с изюмом и без, сахар-песок и кусковой, каша пшенная и гречневая, хлеб белый и черный». За это и любовь, которой не мешает другой постоянный мотив в книге – порка. У Сорокина все время кого-нибудь секут: детей, жен, заключенных. Но где кнут, там и пряник. И раз бьют, значит любят.
Задав параметры утопии, Сорокин вышивает на емких страницах книги отечественный кошмар с китайским акцентом. Как Свифт и Оруэлл, но скорее братья Стругацкие, он смеется над знакомым и сочиняет непонятное. Тут бродят «шерстяные оборванцы», «мокрые наемники», «беспощадные технотроны» и кокетливые дамы в «живородящих шубах». Но весь этот увлекательный научно-фантастический антураж лишь оттеняет вневременную природу сорокинского вымысла. Спрессовав пять веков истории, Сорокин описывает действительность, опущенную в вечность. Органическая жизнь, отлившись в единственно возможную для себя форму, обречена длиться без конца. Но это только кажется, потому что, как каркает автор, в 2028-м нефть кончится. И даже он не знает, что тогда будет.
