Иван Толстой: Полвека назад, 23 октября 1958 года в 18 часов по московскому времени, Радио Освобождение вышло в эфир со следующим сообщением:
«Шведская Академия словесности присудила Нобелевскую премию поэту и прозаику Борису Пастернаку».
Присутствовать на заседании в Стокгольме смогли не все 18 шведских академиков, но отсутствовавшие тоже голосовали. Вся процедура заняла двадцать минут, после чего генеральный секретарь Андерс Эстерлинг вышел к репортерам с официальной формулировкой: премия присуждается «за выдающиеся заслуги в современной лирической поэзии, за продолжение традиций великого русского романа».
Первый народный отклик в Советском Союзе на присуждение премии — в ночь с 23 на 24 октября — был хоть и письменным и даже помещенным на камне, но недолговечным. Ленинградский поэт Владимир Уфлянд вспоминал:
Диктор: «Лёня Виноградов из нашего потерянного поколения был самым разгневанным. Дорвавшись первым до гранитного парапета, он начал изображать слово “Да”. Мише Еремину, самому грамотному и начитанному, выпало трудное слово “здравствует”. Имея опыт в рисовании заголовков стенгазет и пятерку по ботанике, я недурно справился с доставшимся мне словом “Пастернак”.
Остатков белил в ведре, одолженных у александринских актеров Ольги Яковлевны Лебзак и Константина Игнатьевича Адашевского, благословивших акцию, хватило и на восклицательный знак. Оглянуться и полюбоваться полуметровыми буквами напротив знаменитой решетки Летнего сада мы уже не рискнули. Как работали в три погибели, так и засеменили прочь на полусогнутых. Иногда для быстроты пользовались не занятой малярными принадлежностями рукой и скакали на трех конечностях. Разогнулись на Пантелеймоновской, где я тогда жил в двух кварталах от Невы.
Нашу здравицу нобелевскому лауреату того приснопамятного 58-го года к утру соскребли. Краска вряд ли успела засохнуть, но надеюсь, ответственным за безопасность правительственных трасс шестеркам пришлось попотеть больше, чем нам».
Иван Толстой: На следующий день Борис Пастернак отправил в Стокгольм телеграмму: «Бесконечно благодарен, тронут, горд, удивлен, смущен». Так началась всемирная слава. История появления на свет знаменитой книги описана много раз и хорошо известна. Правда, известна лишь наполовину. Описана история выхода «Доктора Живаго» по-итальянски, по-французски, по-английски, и так далее. История русского издания все эти годы была скрыта от посторонних глаз. И сегодня, вспоминая события полувековой давности, мы так и построим наш рассказ: сперва – архивная хроника так, как она запечатлелась на старых пленках Радио Свобода, затем – неизвестные факты. 1958-й год.
Диктор: «Говорит Радиостанция Освобождение. Как мы сообщали в Последних известиях, премия имени Нобеля по литературе за 1958 год присуждена Борису Пастернаку. Хотя Нобелевская премия присуждается писателю за все его творчество, тем не менее, она обычно выдается после выхода в свет того произведения, которое
можно назвать венцом его творения. Роман Пастернака “Доктор Живаго” был встречен за границей читателями и критикой с подлинным восторгом, и нет никакого сомнения, что именно этот роман и был решающим произведением для присуждения Пастернаку премии имени Нобеля. Известный английский критик Бернард Уолл отзывается о романе “Доктор Живаго” так: “Совершенно
ясно, что это одна из величайших книг нашего времени
и единственный шедевр, который появился в России после
революции. Роман “Доктор Живаго”, безусловно, уходит
своими корнями в русскую литературную традицию. Что
касается стиля, — продолжает Бернард Уолл, — то, читая
“Доктора Живаго”, я не могу не вспомнить изящество петербургской архитектуры XVIII века, а на глубинном фоне романа мы видим Пушкина. Недаром герой романа, доктор Живаго, в уральской глуши зачитывается “Евгением Онегиным”, восхищаясь его русской детской свежестью”. В своем обозрении романа “Доктор Живаго” Радиостанция Освобождение передаст сейчас отрывок из этого романа».
(Звучит отрывок из романа)
Иван Толстой: Рассказывают архивные записи.
Диктор: Говорит Радиостанция Освобождение. В связи с присуждением поэту и писателю Борису Пастернаку премии Нобеля, мы посвящаем сегодняшнюю нашу программу творчеству лауреата. Роман «Доктор Живаго», конечно, не единственное произведение Пастернака, принесшее ему всемирную славу и признание. Как известно, Пастернак перевел «Фауста», произведения Шекспира, Шиллера, Рильке, Верлена, написал много оригинальных произведений. Но роман «Доктор Живаго», конечно, был решающим в присуждении Нобелевской премии. Роман вышел до сих пор на итальянском, французском, английском и немецком языках. 30 октября он выходит по-шведски. В том, как рукопись романа «Доктор Живаго» попала в Италию, нет ничего таинственного. В свое время Пастернак подписал договор с итальянским издательством «Фельтринелли», получившим также право опубликования романа на всех иностранных языках, об издании его романа по-итальянски. В то время еще Гослитиздат намеревался печатать «Доктора Живаго» и в Советском Союзе. Журнал «Знамя» уже до этого опубликовал некоторые стихотворения, взятые из «Доктора Живаго», которые Пастернак в своей книге приписывал своему герою. Затем советское издательство предложило итальянскому издателю отложить опубликование романа Пастернака. Организатором сопротивления против издания «Доктора Живаго» в Советском Союзе называют Алексея Суркова, который высказался против издания книги на русском языке. Потом Сурков поехал в Милан. Здесь он обратился к Фельтринелли с предложением, как потом оказалось, очень настойчивым, отказаться от публикации романа за границей. При переговорах не обошлось и без угроз. Видя, что это не помогает, Сурков заклинал Фельтринелли принять во внимание то, что может, в противном случае, ожидать Пастернака. Но Фельтринелли, сам член итальянской коммунистической партии, резко ответил: «Я другого мнения о положении выдающегося писателя в Советском Союзе». Сурков бросил последний козырь, заметив, что Фельтринелли должен был бы подумать и о том, что будет с ним, Сурковым, если его миссия не увенчается успехом. Однако и это не поколебало итальянского издателя. Но на этом дело не кончилось. К Фельтринелли явились два руководителя итальянской коммунистической партии и начали уговаривать его отказаться от опубликования романа во имя партийной дисциплины. Но не помогло и это. Итак, интервенция секретаря Союза советских писателей Суркова, представителей итальянской коммунистической партии и, наконец, представителя советского посольства в Риме, с целью помешать изданию «Доктора Живаго» на итальянском языке, осталась без успеха. Все эти представители обосновывали свое требования находящейся у Фельтринелли копии романа тем, что она, якобы, нужна автору для внесения в нее исправлений. Однако Фельтринелли заявил, что, как издатель, он принципиально не считает возможным вернуть рукопись. Кроме же того, сказал он, у автора имеется копия, в которую могут быть внесены исправления. Издатель добавил далее, что было бы непросительной ошибкой, если бы столь значительное, по его мнению, произведение продолжало лежать под спудом. В беседе же с представителями печати Фельтринелли указал, что он издает произведение Пастернака потому, что оно является трудом, отражающим искренние взгляды советского писателя.
22 ноября 1957 года в витринах всех итальянских книжных магазинов были выставлены экземпляры романа Пастернака с пометкой «издание второе». Первое издание было распродано заранее, по подписке, не успев практически появиться в продаже. Второе же издание было почти полностью распродано в день его появления.
Вот один из первых откликов на выход «Доктора Живаго» на итальянском языке. Он принадлежит перу Франсуа Бонди. Рецензия, из которой мы возьмем только одну выдержку была опубликована агентством «Форум сервис». Бонди пишет:
«Действительно, это произведение проникнуто насквозь духом гуманизма. Оно написано с поразительной искренностью, и в этом смысле оно является единственным произведением этого рода, написанным в СССР за последние 30-40 лет».
Алексей Сурков на конференции итальянских и советских писателей выступил с заявлением. Это заявление было опубликовано в газете «Унита», органе итальянской коммунистической партии от 22 октября 1957 года. Сурков сказал:
«Пастернак дал свою рукопись одному из советских издательств. Все члены редколлегии прочли ее. При возвращении рукописи автору члены редколлегии написали ему коллективное и подробное письмо, в котором объяснили причины своего несогласия. Сам Пастернак готов был согласиться с некоторыми критическими замечаниями, ибо его книга сеет сомнения в ценности русской революции, которую он изображает как чуть ли не самое большое преступление в русской истории».
С такой политической оценкой произведения Бориса Пастернака не согласна почти вся западноевропейская литературная критика. В качестве одного из многочисленных отзывов о романе приведем выдержку из венской газеты «Нойеркурир» от 27 сентября 1958 года. В этой рецензии, между прочим, говорится:
«Книга Пастернака - не политический памфлет, автор ее отнюдь не хотел начинать полемику против идеологии существующего политического строя. Это не входило в его цели. Хотя он не коммунист и открыто говорит о своей глубокой религиозности. Как настоящий поэт и гуманист лучших западных традиций, он исследует со своей точки зрения основы человеческого существования. Он описывает русских людей с их горестями и радостями, их мечтами и страстями, их стремлениями и их нуждой. И именно потому, что он делает это честно и последовательно, его произведение стало символом первого и последнего условия, стоящего перед человечеством в жизни, - стало эпосом свободы.
Иван Толстой: Продолжаем архивный рассказ. Когда в ноябре 57-го года «Доктор Живаго» появился в итальянском переводе, книгу немедленно прочел наш обозреватель искусствовед и критик Владимир Вейдле. Он отменил ранее заявленную тему и обратился к новому роману.
Владимир Вейдле: «Я собирался продолжить сегодня мои размышления о понятиях “идеология”, “философия”, “мировоззрение”, “религия”. Но случилось нечто, что заставляет меня отложить все это до следующего раза. Вышел роман Пастернака “Доктор Живаго”. Толстая книга, больше чем 600 страниц. Я купил ее, выписал из Италии, стал читать и уже не смог больше ни оторваться от нее, ни думать о чем-либо другом. Как это всегда бывает, или, по крайней мере, как это всегда бывает со мной, все мои размышления, поневоле отвлеченные, отступили на второй план
рядом с тем непосредственным духовным опытом, который дарит читателю всякая настоящая, то есть проникнутая подлинной поэзией, подлинным искусством книга. Такие книги всегда и везде редки. А в наше время на русском языке их и совсем мало. Впрочем, и “Доктора Живаго” ведь я читал не по-русски, а по-итальянски. Читал,
словно глядя сквозь запотелое стекло на что-то расстилающееся за окном. Невиданное, новое, потому что переплавленное в творческом огне. И все же близкое, свое. Сквозь чужеземную пелену от первого до последнего слова — русское и родное. Такое чтение, вместе с радостью, было и мучением. Итальянский перевод добросовестен и, в меру возможного, точен. Вчитываясь в него, сплошь и рядом угадываешь русскую фразу, русский склад речи, а затем и характерные для Пастернака слова, ритмы, интонации. Но угадываешь приблизительно, без гарантии, что угадал верно.
И как ни вслушиваешься, самой музыки все же не слышишь и убеждаешься все больше, что подлинник ею полон, что качество ее самое высокое. И, тем не менее, с первой же страницы книга захватила меня полностью. На этой первой странице необыкновенно кратко, сжато и необыкновенно выразительно описаны похороны матери будущего доктора Живаго, тогда еще мальчика десяти лет.
Мальчик этот, как только зарыли гроб, взошел на могильный холмик, курносое лицо его сжалось, он вытянул шею, как если бы он был волчонком, все подумали бы: сейчас завоет. Он закрыл лицо руками и разрыдался. Мальчика уводят. Первый раздел первой главы, занимающий всего страницу, на этом и кончается. Но так четко был зарисован это первый эпизод романа, так врезалась в память каждая,
точно собственными глазами увиденная подробность, что внимание сразу же оказывается прикованным к главному действующему лицу и ко всей его дальнейшей судьбе, которая и составляет главное содержание книги. Первый эпизод этот отнесен к самому началу века. Следующий - к 1903 году. Большинство эпизодов первой трети книги отделены один от другого несколькими годами. Можно считать эту первую треть приготовительной к главному повествованию, протекающему между 1918-м и 1922-м годом. Оно тоже расчленяется на эпизоды, но с менее долгими промежутками между ними. Следует заключение всего в 50 страниц, где рассказано снова более отрывочно о последних годах жизни Юрия Андреевича Живаго и о его смерти в 1929 году. А затем еще более короткий, в 20 страниц, эпилог, приуроченный к 1944 году. Можно, таким образом, называть этот роман историческим. Его фабула, его герои относятся к прошлому, хоть и к недавнему прошлому. Исторические события получили в нем отражение: 1905 год, война, революция, разруха и голод первых послереволюционных лет, гражданская война, особенно та, что шла на Урале и в Западной Сибири, начало НЭПа. Но тут-то и следует подчеркнуть главную особенность романа. Он отражает историю, действие его протекает в истории, но о той истории, о которой
пишут сперва в газетах, а потом в учебниках, он знать ничего не знает. Даже имя Ленина встречается в нем только один раз, а могло бы не встречаться и вовсе. Официальная, внешняя и, так сказать, программная сторона истории еще меньше интересует Пастернака, чем она интересовала Толстого в “Войне и мире”. Его интересует
лишь та история, что воплощается в судьбах людей, та, что осмысляет, возносит или калечит и губит человеческую жизнь. Он и самые эпизоды, из которых образуется его книга, выбирает не по официальному историческому календарю, а в соответствии с теми узловыми моментами в жизни его героев, когда завязывается их
судьба или намечается скрещивание их жизненного пути с другими жизненными путями. И с каким искусством он эти эпизоды выбирает, с каким редкостным умением опускает он лишние подробности, обрывает рассказ именно там, где нужно. И вообще ничего нам не сообщает, ничего “для полноты картины” не описывает, ни о чем не говорит, чтобы тут же не было запечатлено в удивительно остром и четком словесном рисунке, все чаще обращающемся непосредственно к зрительному нашему воображению. В этом всегда была сила Пастернака. Именно передача зрительных восприятий всегда удавалась ему всего лучше и в стихах, и в прозе. Тут, в этой новой большой книге, несомненно лучшей и самой значительной из его книг, все искусство его обновилось, и этот его дар видеть и запечатлевать виденное получил то оправдание, то применение к высокой цели, которого ему раньше недоставало. Раньше этот дар восхищал нас сам по себе, теперь он служит чему-то большему. Юрий Живаго и любовь его Лара, и все друзья и недруги, окружающие их, и Москва, и Россия, и вся русская жизнь в первую четверть нашего
века сквозь войну и революцию, сквозь нищету, голод и смерть, сквозь радость жизни и радость творчества, потому что Живаго — поэт, и его стихи составляют последнюю часть романа, все это оживает для нас, как еще не оживало ни в чьей другой книге. Все это мы видим, потому что, наконец-то, это начертано для нас свободно,
без всякой оглядки на что бы то ни было, рукой подлинного мастера.
Я не всегда был безусловным поклонником Пастернака. В ранних его сборниках, прославивших его, меня коробила чрезмерная нарочитость в выборе слов, чрезмерная подчеркнутость некоторых приемов. Ранняя его проза — “Детство Люверс” или “Воздушные пути” — казалась мне слишком уж экспериментальной, слишком рассчитанной на определенный литературный эффект. Когда-то, много лет тому назад я написал о нем статью, довольно резкую в ее критических оценках. Быть может, слишком придирчивую к мелочам, но которая и сейчас не представляется мне в целом несправедливой. Теперь, однако, даже и о раннем периоде пастернаковского творчества я бы
такой статьи не написал. В свете того, что он создал теперь, оправдано все, что он делал раньше. Никакой критик в будущем не будет вправе говорить о “Сестре мой жизни” или об “Охранной грамоте”, не прочитав “Доктора Живаго”. Тем нередко и измеряется величие художника, что вершин своего искусства он достигает далеко не смолоду. Читая “Доктора Живаго”, я не знал, чем больше восхищаться — глубокой человечностью всего повествования,
где люди не делятся на белых и черных, где не абстрактные формулы судят жизнь, а жизнь осуждает все формулы и все абстракции, или же угадываемой сквозь перевод силой и точностью языка, чуждого теперь всяким внешним эффектам, но благодаря которому все, о чем говорится, как раз и становится для нас незабываемо живым.
Я читал Пастернака по-итальянски. Книга его вышла в коммунистическом итальянском издательстве. Скоро
она также выйдет по-английски, по-французски и по-немецки. Было бы горем для русской литературы, если бы не вышла она в самом скором времени и по-русски. После“Жизни Арсеньева” Бунина не было напечатано ни в России, ни за рубежом более замечательной русской книги»
Иван Толстой: Обстоятельства присуждения высшей мировой награды, по уставу Нобелевского комитета, хранятся в тайне на протяжении полувека. Для Пастернака такой срок истекает в конце 2008-го, так что очень скоро общественность сможет узнать интересующие подробности. Но пока – пока многое в этой истории остается в области мифов. И прежде всего – волнующих многих вопрос: а получил бы Пастернак премию без романа? Одни говорят: конечно, получил бы, ведь его уже не раз после войны выдвигали на присуждение, когда и романа-то никакого не было. Другие возражают: выдвигали, но ведь не присуждали. Мало ли кого выдвигают! Когда же появился роман, шведской Академии стало очевидно, что теперь Борис Леонидович – лучший из кандидатов.
Есть и другой поворот в спорах. Так ли уж обязательно для Нобелевской премии было именно русское издание романа? Могла ли награда достаться автору за «Живаго» по-итальянски, по-малайски? Пока стокгольмские архивы не открыты, на этот вопрос достоверного ответа нет. Но вот миф страшно живуч. И возник этот миф тогда же, за полгода до присуждения премии, весной 58-го. Первым заговорил о необходимости русского издания французский писатель Альбер Камю – получивший Нобеля в 57-м году. Камю был страстным поклонником Пастернака и, познакомившись с первыми главами книги во французском переводе, он выдвинул кандидатуру Бориса Леонидовича. Тут и возник разговор о препятствии: якобы нужно русское издание. А поскольку в Советском Союзе издать «Живаго» было невозможно, проблема повисала в воздухе. Если нельзя в СССР – тогда где? Правильно, за границей. Но кто выпустит?
И тут исследователи Пастернака замолкают. Продолжать этот разговор считается бестактным, словно речь идет о каком-то неприличии.
Позволим себе не стесняться. Скандальная – политически скандальная – ситуация с «Доктором Живаго» подталкивала врагов Советского Союза воспользоваться выигрышным моментом. В игру вступила американская разведка, ЦРУ. Напечатать роман по-русски и представить его в Нобелевский комитет, чтобы стокгольмским старцам было не отвертеться: вот книга – решайте ее судьбу!
Нет-нет, я вовсе не хочу сказать, что ЦРУ надавило на академиков, у меня нет никаких документов на этот счет. А историки Нобелевских наград и вовсе отрицают саму возможность давления на независимых судей, но миф живуч, и друзья, знакомые Пастернака и собственный его сын Евгений Борисович утверждают, что отсутствие русского издания было формальным препятствием для вынесения решения в пользу Пастернака.
Действовало ЦРУ хитро. Было составлено несколько сценариев. Два главных, не считая страховочных. Рукопись была на время похищена у миланского издателя Фельтринелли, переснята, пущена по двух каналам – американскому и европейскому. Один из них сработал, и в сентябре 58-го года необходимое число экземпляров поступило в руки Нобелевского жюри. Остальное было роздано туристам на международной выставке ЭКСПО-58 в Брюсселе.
Разразился громкий скандал. 23 октября Пастернак был объявлен лауреатом.
Как повлияло присуждение на его судьбу в Советском Союзе? О травле писателя на родине знают, вероятно, все. Но мало кому довелось слышать звуки гонений, доносившиеся с высоких трибун. Предоставим нашим слушателям такую возможность. Нам на помощь опять придет архив нашего радио. Говорит первый секретарь ЦК Всесоюзного комитета комсомола, вскорости – председатель КГБ Владимир Семичастный.
Владимир Семичастный: Ну, как говорится в русской пословице, «и в хорошем стаде заводится паршивая овца». Такую паршивую овцу мы имеем в нашем социалистическом обществе в лице Пастернака, который выступил со своим клеветническим, так называемым, произведением. Он настолько обрадовал наших врагов, что они пожаловали ему, не считаясь, конечно, с художественным достоинством этой книжонки, Нобелевскую премию. Есть у наших мастеров слова произведения, которые являются бесспорными по своему художественному достоинству, но их авторы не были удостоены премий. А за клевету, за пасквиль против социалистического строя, против марксизма, Пастернак удостоен Нобелевской премии. Пастернак прожил 41 год в социалистической стране, 41 год он питался хлебом, солью народа, который строил новое на обломках старого, который пережил холод, голод, поднял бывшую Россию к новой жизни, создал из бывшей России могущественное государство, которое потрясает умы всех прогрессивных людей и приводит в страх врагов социализма, народа, который прошел войны, разгромил фашистскую гидру. И этот человек жил в нашей среде и был лучше, конечно, обеспечен, чем средний труженик, который работал, трудился и воевал. А теперь этот человек взял и плюнул в лицо нашему народу. Как это можно назвать? Иногда мы, кстати, совершенно незаслуженно говорим о свинье, что она такая, такая и прочее. Я должен вам сказать, что это наветы на свинью. Те люди, которые имеют дело с этим животным, знают особенности свиньи. Она никогда не гадит там, где кушает, никогда не гадит там, где спит. Поэтому, если сравнить Пастернака со свиньей, то свинья не сделает того, что он сделал. А Пастернак, этот человек себя причисляет к лучшим представителям общества, он это сделал. Он нагадил там, где ел, он нагадил тем, чьим трудом он живет и дышит. Я хотел бы высказать по этому вопросу свое мнение. А почему бы этому внутреннему эмигранту не изведать воздуха капиталистического, по которому он так соскучился и о котором он в своем произведении высказался? Я уверен, что наша общественность приветствовала бы это. Пусть он стал бы действительным эмигрантом, и пусть бы отправился в свой капиталистический рай. Я уверен, что и общественность, и правительство никаких препятствий ему бы не чинили, а, наоборот, считали бы, что этот его уход из нашей среды освежил бы для нас воздух.
Иван Толстой: Так предавали анафеме в октябре 58-го. Пастернак вынужден был отказаться от Нобелевской премии. Власть жертву не приняла. Его все равно исключили из Союза писателей. На многие месяцы наступил запрет на печатание, на постановки западной классики в пастернаковских переводах, на упоминание в прессе.
Но русское издание и Нобелевская премия навлекли на писателя не только беду, они же и укрыли его от худшей участи: на виду у всего мира уничтожить опального художника было невозможно. Политика ввергла его в болезненный водоворот, а водоворот определил много в международной политике. Когда за годы страсти улеглись, об этом стали говорить некоторые критики. Один из них - Георгий Адамович – рассуждал на эту тему по Радио Свобода. Послушайте архивную запись 68-го года, связанную с появлением на Западе солженицынского «Ракового корпуса».
Георгий Адамович: «Всем известно, какой шум вызвало появление романа Пастернака: Нобелевская премия, телеграммы, статьи во
всех крупнейших европейских и американских газетах. Даже сравнение с “Войной и миром”. Давно и справедливо было замечено, что не будь на “Доктора Живаго” наложен запрет в Советском Союзе, не возникни затем постыдной травли Пастернака, выход его книги не превратился бы во всесветную сенсацию. Перечитывая роман, убеждаешься с новой силой, как преувеличено было его значение. Да, бесспорно, “Доктор Живаго” — произведение поэта. Никто, кроме подлинного поэта, не мог бы написать нескольких прекрасных стихотворений, заключающих книгу, некоторых страниц второй ее части. Чувствуется, что автор — человек на редкость искренний, духовно порывистый, мучительно пытающийся разобраться во всем, чему довелось ему быть свидетелем, и писавший свою книгу, как
завещание. Однако сколько возникает “но” при чтении “Доктора
Живаго”. И не говоря уж о нелепом сопоставлении с “Войной и миром”, сколько в этом романе глав, о которых Тургенев, по своей привычке, не преминул бы сказать, что они “воняют” литературой. Отрицать большой талант Пастернака и постоянное, как бы музыкальное, очарование этого таланта невозможно. Но даже и в завещании своем он не преодолел склонности к литературе
в том дурном смысле этого понятия, который коробил Тургенева. Перечтем главу, где доктор, с которым тут несомненно
отождествляет себя автор, размышляет о характере своих писаний и признается, дальше я цитирую, что “всю жизнь мечтал об оригинальности сглаженной и приглушенной, внешне неузнаваемой и скрытой под покровом общеупотребительной, привычной формы. Всю жизнь стремился к выработке сдержанного непритязательного
слога”. Признается он и в ужасе, охватывающем его при мысли о том, как он далек от этого идеала. Это страницы поистине удивительные. Непостижимо, почему же Пастернак, с такой проницательностью говорящий о литературном идеале, который, вероятно, одобрил бы и Толстой, Толстой, с презрительной яростностью отбрасывавший
всякую показную, условную художественность, непостижимо, почему Пастернак на всем протяжении своего романа нагромождает сравнения и метафоры вплоть до того, что снег у него оказывается похожим на “белок яичницы-глазуньи”, лунный свет уподобляется “пролитым белилам”, весна “всходит на волшебных дрожжах существования”, и так далее. Пастернак, по-видимому, не способен дать ни одного описания, не добавив слов “как” и “будто”: как то-то, будто то-то. И тут-то и возникают под его пером “белила”, “яичницы” и “волшебные дрожжи”. В результате, в основе, бесспорно, благородное устремление пастернаковского замысла — защита одинокого человека, застигнутого революционной бурей, попытка отстоять его от судеб, от которых, по Пушкину, защиты нет, — устремление это притупляется. А внимание читателя мало-помалу рассеивается. Если по примеру Пастернака увлечься сравнениями, то можно было заметить, что “Доктор Живаго” похож на монолог человека, который хотел сказать что-то чрезвычайно важное, но сбился, запутался и чуть ли не похоронил свой замысел под цветами
безудержного и однообразно-вычурного ораторского красноречия».
Иван Толстой: Георгий Адамович. Архив Свободы. Запись 1968-го года. Но как был ни списывать живаговскую сенсацию на политические причины, роман Пастернака сам стал причиной политических перемен в мире.
Для автора, литератора со вполне благополучной советской судьбой, «Доктор Живаго» стал романом-исповедью, романом-покаянием тех «мальчиков и девочек» (раннее название книги), что не сразу разобрались в революции. «Доктором Живаго» Пастернак попытался искупить свой грех неуязвимости, который с конца 30-х годов мучил его, хотел сквитаться по очкам, по судьбе с лучшими из современников. Двадцать лет он подыгрывал властям и верил в революцию, жил по чужим правилам, следующие десять ушли на внутреннюю подготовку к главной книге, еще десять — на ее написание, последние пять — на защиту ее от гонений.
Написал и отомстил за всё «Доктором Живаго», стал в своей стране тайным знаком для посвященных, иконой времени, взбудоражил весь мир, разрекламировал Нобелевскую премию, реанимировал западную славистику, дал повод к созданию нескольких эмигрантских журналов, породил «тамиздат».
И все это выросло из мук совести одного писателя, из его недовольства собою.
(Звучат стихи из романа)
На этом чтении стихов из романа «Доктор Живаго» мы и закончим программу Мифы и репутации, посвященную сегодня самой громкой Нобелевской премии по литературе. Звучали фрагменты из архивных программ Радио Свобода.
