Ирина Лагунина: На полках американских библиотек стоит много книг, посвящённых Борису Пастернаку: «Мужество гения» Роберта Конквеста (1966); «Пастернак: критическое исследование» Генри Гиффорда (1977); «Борис Пастернак: поэзия и политика» Лазаря Флейшмана (1990); «Пастернак: литературная биография» Кристофера Барнса (1998); «Размышления о Борисе Пастернаке» Ларисы Рудовой (1997). Однако большинство американцев помнят это имя в связи с романом «Доктор Живаго», со знаменитым фильмом по этому роману и с политическим скандалом вокруг Нобелевской премии, присужденной Пастернаку в 1958 году, от которой он вынужден был отказаться под давлением советских властей. Пастернак в Америке – рассказ подготовила Марина Ефимова.
Марина Ефимова: «Мы узнали о Борисе Пастернаке только в 1957 году, - с сожалением пишет один из американских читателей, – когда на Западе было опубликовано его последнее произведение – роман «Доктор Живаго»…» На эту фразу мне хочется сказать: а мы-то когда узнали, мое поколение? Только в 1958 году, на летней институтской практике, девушка из семьи более интеллигентной, чем моя, дала мне почитать «Сестру мою жизнь» с обычной приговоркой: «Ради бога, не потеряй. Ради бога, никому не показывай». Только мы тогда открыли Пастернака-поэта, а американцы – Пастернака-романиста. О судьбе этого романиста в Америке – участник нашей передачи Лев Лосев – поэт и профессор Дартмутского университета.
Лев Лосев: Говорить о каком-то едином присутствии Пастернака в американской культуре, по-моему, нельзя. Я бы сказал, в ней – три Пастернака. Первый, который, действительно, вошел в массовое сознание, имеет наименьшее отношение к Борису Леонидовичу. Я бы проиллюстрировал это одним случаем, запомнившимся мне, хотя он имел место не в Америке, а в Швеции. Мне посчастливилось быть на нобелевских торжествах по случаю присуждения Нобелевской премии Иосифу Бродскому в 1987 году. На банкете в стокгольмской ратуше я оказался за столом напротив очень видного старца с красной орденской лентой через плечо. Узнав, что я русский, старик решил завести интересный для меня разговор и начал так: «Вот, помню, когда мы здесь вручали премию доктору Живаго...» Вот так и для среднего американца существует не столько Борис Пастернак, сколько доктор Живаго. Причем, не из романа, а из фильма, который был одним из самых успешных за всю историю Голливуда и до сих пор набирает полные залы на ретроспективных показах.
Второй Пастернак – это тот, с которым знаком гораздо более узкий круг американцев, тех, кто всерьез прочел роман Пастернака, кто знаком с его историческим контекстом. Это те, кому довелось столкнуться с «Доктором Живаго» в одном из университетских курсов.
И, наконец, третий, совсем уж узкий круг интеллигенции – это университетские профессоры, писатели, журналисты, специализирующиеся на вопросах культуры. Они знают Пастернака не только как автора нашумевшего романа, но и как автора других прозаических произведений, и знают, что Пастернак – великий русский поэт. Есть одна огромная проблема для читателя в Америке. Пастернак, как мы знаем, прежде всего лирический поэт. Понять его прозу иначе, как сквозь призму его же поэтического творчества, невозможно. Но поэзия Пастернака абсолютно непереводима на английский. Причем невозможно перевести раннего Пастернака с его гипертрофированной и крайне субъективной метафорикой, но еще того невозможнее – позднего, «простого» Пастернака. Из первого получается абракадабра, из второго – банальщина.
Марина Ефимова: Я не могу разделить такой пессимистический взгляд: даже при нынешних неадекватных переводах не может же быть случайностью, что любое эссе о романе Пастернака непременно сопровождается его стихотворными строчками. Да, понять его поэтическое волшебство американцам трудно, но они могут понять неожиданность образа, парадоксальность мысли. Чаще всего цитируются строки:
И кутаясь в кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
«Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»
Круг читателей романа «Доктор Живаго», по-моему, не ограничен в Америке людьми с филологическим образованием. В 1957 году американские читатели спрашивали друг у друга: «Доктор как? Жи?.. Зи Эйч?.. Продиктуйте по буквам...» А когда я приехала в Америку в 1979 году, во многих интеллигентных семьях девочек-подростков звали Лара – по имени пастернаковской героини. Правда, такая степень популярности российского автора в Америке (особенно в годы «холодной войны») была чрезвычайно редкой, и прав профессор Лосев, когда говорит…
Лев Лосев: Вообще американская культура довольно замкнутая и самодостаточная. Только самые мощные титаны пробивают эту броню изоляции. Для этого надо не только быть великим художником, но надо, чтобы твое творчество еще бы несло и колоссальный моральный заряд... или сопровождалось взрывчатым политическим скандалом, или просто скандалом большого масштаба. Достоевский, Толстой, Чехов, Набоков, Солженицын, Бродский. Если прибавить к этому списку Пастернака, он, пожалуй, будет исчерпан.
Марина Ефимова: И, конечно, невозможно отрицать, что известность Пастернака в Америке невероятно возросла не столько после присуждения ему в 1958 году Нобелевской премии, сколько после его публичного отказа от этой премии, что было одним из крупнейших литературно-политических скандалов ХХ века.
В 1957 году решительный итальянский издатель, коммунист Фельтринелли, опубликовал первый, итальянский перевод «Доктора Живаго». И начался обвал. За 2 года были сделаны переводы чуть ли не на 18 языков, в первую очередь на английский. Об этом – профессор Стэнфордского университета, автор нескольких книг о Пастернаке, в том числе его политической биографии Лазарь Флейшман.
Лазарь Флейшман: Перевод был сделан очень хорошими мастерами – Хэйворт и Маня Харари. Сейчас готовится новый перевод, в Англии, и, конечно, не в тех обстоятельствах, как тогда, когда все издательства соревновались, кто скорее выпустит. Так же и французский перевод, он осуществлялся четырьмя переводчиками, это был бригадный метод. Но это была вынужденная мера: все соревновались, разговоры о Нобелевской премии шли давно, и всем хотелось успеть до того, как она будет присуждена. Слухи о том, что Пастернак пишет роман, появились на Западе, в узком кругу его поклонников, довольно рано, еще в 1948-49 году. Среди этих людей были и Исая Берлин, и Николай Набоков, и видный английский критик Морис Баурер, который первым, кто еще в январе 1946 года выдвинул Пастернака на Нобелевскую премию как лучшего живущего европейского поэта. На Западе циркулировало 5-6 экземпляров машинописи перед тем, как вышло итальянское издание 1957 года. До определенного времени в этом не было ничего особенно сенсационного или преступного.
Марина Ефимова: Профессор Флейшман, какими были первые реакции на роман в Америке, в первую очередь среди эмигрантов?
Лазарь Флейшман: Я начну с Глеба Петровича Струве, Михаила Корякова, Владимира Федоровича Маркова, поэта Николая Оцупа, Виктора Франка – он же напечатал в 1958-59 годах прекрасные статьи о «Докторе Живаго» и о Пастернаке. А в противоположном лагере – видный критик, представитель первой эмиграции Георгий Адамович или, скажем, Сергей Маковский, до революции издатель журнала «Аполлон», один из самых утонченных и образованных критиков, эстетов.
Марина Ефимова: А какова была реакция американских критиков?
Лазарь Флейшман: Самым интересным были статьи Эдмунда Уилсона, которого тогда считали ведущим американским критиком. И было удивительно, что он просто ринулся как-то в это дело. Он вообще был человеком левых убеждений, и сама по себе политическая шумиха вокруг «Доктора Живаго» ему была неприятна. Но он был, пожалуй, первым западным критиком, который отнесся к «Доктору Живаго» как к очень важному и большому художественному явлению.
Марина Ефимова: 25 октября 1958 года грянула весть о Нобелевской премии по литературе, присужденной Борису Пастернаку «за достижения в современной лирической поэзии и за продолжение традиций русского эпического романа». В первой телеграмме в адрес Нобелевского комитета Пастернак написал: «Чрезвычайно благодарен, тронут, горд, изумлен и смущен». Через 4 дня, как известно, пришла вторая телеграмма:
«В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться. Не примите за оскорбление мой добровольный отказ».
Марина Ефимова: «Значение в обществе», которое имел в виду Пастернак, обернулось, как известно, злобными ругательствами стражей советского режима и поддакиваниями запуганных писателей (многие из них романа не читали, поскольку в СССР он не был опубликован до 1988 года). Главной причиной своего возмущения советские идеологи толково выдвигали следующую: Нобелевский комитет якобы присудил премию Пастернаку, руководствуясь не художественными достоинствами, а антисоветской направленностью романа «Доктор Живаго». Этим аргументом легко было подцепить на крючок западную либеральную интеллигенцию.
Британский историк Дэвид Коте опубликовал рецензию на книгу Конквеста «Мужество гения. Дело Пастернака». В этой рецензии приводят доводы в оправдание реакции советских властей на роман и премию:
«Роберт Конквест настаивал на том, что «Доктор Живаго» не является произведением «антикоммунистическим» в обычном понимании этого слова. Тем не менее, в романе явно есть радикальное отрицание базовых доктрин марксизма и, соответственно, коммунизма. Кроме того, как заметили редакторы журнала «Новый мир» в 1956 году, в книге много страниц посвящено мыслям и чувствам Живаго, в то время как революционные массы присутствуют лишь количественно – как толпы и орды. Да и, в конце концов, только коммунисты могут судить о том, что такое антикоммунист. Впрочем, как правильно отметил Конквест, даже если известный писатель выражает мнение, расходящееся с принятым, его должны выслушать. Я только надеюсь, что такие же требования Конквест будет предъявлять и к американскому правительству, которое также подвергает гонениям инакомыслящих».
Марина Ефимова: Это – характерный прием либеральных западных интеллигентов: сравнение мелкого жемчуга с жидким супом – цивилизованных гонений на прокоммунистических либералов, которых увольняли с работы или лишали американской визы, с судьбой русских, посмевших на шаг отступить от коммунистических догм, которых за это гноили в ГУЛАГе даже в послесталинское время. В Америке были люди, включая Конквеста, прекрасно понимавшие ситуацию. Уже 30 октября 1958 года в газете Сент-Луиса была опубликована ставшая знаменитой карикатура Билла Молдайна. Один зек на сибирском лесоповале говорит другому: «Я получил Нобелевскую премию. А в чем ваше преступление?..»
К политическому аспекту пастернаковской Нобелевской премии недавно прибавилась еще и версия о роли ЦРУ. Профессор Флейшман, а что вы думаете об этих прямо-таки детективных историях про то, как агент ЦРУ якобы выкрал рукописи из чьего-то портфеля?..
Лазарь Флейшман: А зачем ему было выкрадывать, когда уже пять или шесть экземпляров, причем один из них – лондонский – находился практически в руках английского партнера ЦРУ?.. Я думаю, что это – чистый фольклор. В Москве вышла книга некоего Бориса Соколова. Там в конце говорится, что ЦРУ виновато в том, что роман Пастернака получил Нобелевскую премию. На самом деле история Нобелевской премии тянется с 1946 года, совпадает с началом работы Пастернака над романом. В общем, это совершенно невежественная, дешевая сенсация.
Марина Ефимова: Политический аспект судьбы Пастернака на Западе всегда будет отзываться в сердце болью: и из-за того, что кто-то мог заподозрить Пастернака - истинного поэта - в создании политической клеветы и агитки, а не искреннего, подлинного литературного произведения; и из-за того, что появление Пастернака на Западе ознаменовалось не столько заслуженным триумфом, сколько опасным скандалом; и болью из-за того, что множество интеллигентных американцев так злостно и так долго ошибалось в отношении советского режима и той ситуации, в которой оказывался там искренний и глубокий художник. Поэтому особенно приятно узнать, что простой читатель Боб Морган не был сбит с толку политизированными спорами вокруг романа:
«Я понял, что Пастернак в этом романе не только отдает долг ушедшему миру, ушедшей вере, погибшим людям, но, главное, он празднует здравомыслие, порядочность и силу духа – которые только и могут устоять против опустошений, производимых тиранией и тоталитаризмом... Как можно вести политические споры вокруг автора, чья героиня Лара говорит про себя над гробом Живаго: «Твой уход - мой конец». Опять что-то крупное, неотменимое. Загадка жизни, загадка смерти, прелесть гения, прелесть обнажения – это мы понимали. А мелкие мировые дрязги, вроде перекройки земного шара, - это увольте, это не по нашей части».
