Александр Генис: В декабре кинокритики начинают подводить итоги года, но некоторые из них, такие как Манола Даргис из «Нью-Йорк Таймс», даже не дождавшись Рождества, уже назвала лучшим фильмом 2008-го странную и тяжелую картину Чарли Кауфмана «Синекдоха, Нью-Йорк».

Об этом фильме мы беседуем с ведущим «Кинообозрения» «Американского часа» Андреем Загданским.

Чарли Кауфман «Синекдоха, Нью-Йорк»

Charlie Kaufman ‘Synecdoche, New York’

Александр Генис: Прошу вас, Андрей!

Андрей Загданский: Когда я вышел из зала после просмотра нового фильма Чарли Кауфмана «Синекдоха, Нью-Йорк», то мне вспомнился рассказ Борхеса «Пьер Менар - переводчик Дон Кихота». Восхищаясь качеством перевода, сделанного некоторым Пьером Менаром, Борхес дает два абзаца текста –оригинал и абсолютно точный перевод Менара. Штука в том, что тексты идентичны, тожественны. Когда я читал, я подумал, что это опечатка. Конечно же, нет. Ироничный комментарий говорит лишь о том, что лучший перевод это оригинал. Значит, перевод не возможен в принципе. Точно так же, растягивая метафору, искусство, стремясь воспроизвести жизнь, неизбежно и неотвратимо подходит к полной имитации жизни. Значит, к тупику и к смерти искусства. В фильме Кауфмана, которого мы знаем по картинам «Будучи Джоном Малковичем» и «Вечное сияние безупречного разума», центральный персонаж Каден, театральный режиссер, проходит через множественные жизненные кризисы. Точнее, через все возможные и невозможные кризисы. Его жена предпочитает его своей любовнице-лесбиянке, поставленные им пьесы, кажется, никому не нравятся, даже его близким. Его отношения с его любовницей заходят в тупик по причине его импотенции. Он болен многими болезнями и, в частности, не может даже выделять слюну. Его жена уезжает на выставку в Германию без него, остается там вместе с их маленькой дочерью, и становится очень успешным художником. Обвал несчастий! И вот в почтовом ящике - письмо. Он открывает конверт и читает, что он получил премию Макартура - известную всем в Америке как премию гения.

Александр Генис: Ту самую, которую когда-то получил Бродский.

Андрей Загданский: И вот теперь Каден решает поставить самый главный спектакль в своей жизни – свой шедевр. Поскольку сам режиссер склонен к абсолютному, бескомпромиссному реализму, играть в спектакле будут только не профессиональные актеры, только они могут предать всю правду на сцене. Ставить он будет, естественно, лишь то, что он сам знает подлинно, то есть инсценировку собственной жизни, самого себя. И в декорации, которая строится в огромном пустом помещении, Каден сценически обрастает теми же проблемами, болезнями, несчастьями и бедами, как и реальный Каден, который живет своей собственной жизнью, обрастает новыми проблемами, новыми болезнями и новыми бедами в реальной жизни.

Александр Генис: То есть, это удвоение реальности.

Андрей Загданский: Совершенно верно. Эта парадоксальная параллельность бытия и вымысла - излюбленный прием Чарли Кауфмана.

Александр Генис: Да, это его тема, причем у него очень сложные фильмы. Он постоянно пытается вырваться из линейного кино и создать нечто новое. В определенный момент эта сложность, эта параллельность приходит к восхитительному абсурду, когда после репетиции с одним из персонажей в одной из квартир, которая открыта в зрительный зал, как обычная декорация в театре, и когда он говорит художнику, что теперь все это можно зашивать стеной.

Александр Генис: То есть четвертая стена появляется.

Андрей Загданский: Та самая четвертая стена, которой нет в театре появляется, и дом-декорация превращается в обычный нью-йоркский дом на обычной улице, созданный в этом огромном ангаре, где персонажи и актеры не играют, а живут по законам, созданным не Богом, а Каденом. Искусство стало тождественно жизни, как перевод стал тождественен оригиналу. Я не буду рассказывать концовку, но она очевидна, наверное: если жизнь развивается и заканчивается по законам искусства, то искусство и постановочная машина, которой владеет Каден, ставят точку в его собственной жизни. Все это очень любопытно, но в какой-то момент я сказал себе: любопытно, но не более. Погружение в болезненный, именно болезненный, больной мир Кадена мучителен, и хотя фильм стремиться к суперреальности, вплоть до реальных испражнений, картина платит за свой суперреализм и становится искусственной, становится надуманной, не настоящей, головной, где каждое формальное изобретение становится слишком ценным, возвращается в парк аттракционов. И в тот момент, когда вы понимаете, что этот трюк не взлетает, как тот самый гигантский самолет, который так тщательно построили в конце, когда фильм движется к финалу, взлета не происходит, вся эта сложная, продуманная, восхитительная конструкция не отрывается от взлетной полосы, фильм не улетает. У меня было большое разочарование.

Александр Генис: По этому поводу мне вспоминается высказывание Бродского. «Главное, - он говорил, - величие замысла». Как вы считаете, есть тут то самое величие замысла, которое заставило критика «Нью-Йорк Таймс» назвать этот фильм лучшим фильмом года?

Андрей Загданский: Несмотря на то, что я с ней решительно не согласен, я признаю, что величие замысла есть. Любопытно вот что. Любопытно, что эта картина – режиссерский дебют Чарли Кауфмана, то есть все предыдущие работы попали в руки других режиссеров. Этот фильм он сделал сам. Может быть, поэтому это самый личный, самый болезненный, наименее смешной фильм, который он сделал. Я не считаю это удачей, скорее всего это тупик, но тупик личный, персональный. Интересно, что Чарли Кауфман станет делать потом?

Александр Генис: Постскриптум. 6 декабря, в клубе-ресторане «Самовар», при большом стечении заинтересованного народа, состоялось – уже в 10-й раз - вручение премии Либерти. В ответ - один из новых лауреатов разразился стихами, которые подвели эффектный конец торжественной части церемонии. Щадя скромность лауреата – Владимира Гандельсмана - я сам прочту несколько строф из его стихотворения «На получение премии «Либерти-2008».

Не на много дел уж я гожуся,

Но когда душою не понур,

Из внебрачных связей всех горжуся

Вкладом в связь великих двух культур.

Либерти! Могло ли мне присниться,

Что своей заржавленной струной

Я страну берёзового ситца

Ввергну в связь с джинсовою страной?

Не жалею, не зову, не плачу.

Либерти! Свобода! В этом суть!

Кризис? Чушь! Я премию заначу,

Чтоб до следующей дотянуть.