Лиля Пальвелева: Мне было лет 12, когда впервые довелось прочесть произведение Александра Солженицына. В то лето я гостила у деревенских родственников, где, по крестьянской бережливости, сохранялась старая, за 63-й год, подшивка «Роман-газеты». Все нормальные подростки проходят стадию читательского запоя. Одна тонкая журнальная тетрадка, отпечатанная на скверной бумаге, следовала за другой. Что это были за авторы, как назывались их романы, уже забылось, - за единственным исключением. «Один день Ивана Денисовича» поразил настолько, что встреченное там впервые слово «перемогся» с последней страницы навсегда вошло в мой лексикон. Когда кажется, что подхватила простуду, но когда, проснувшись утром, чувствую: все-таки не разболелась, говорю – ничего, кажется, перемоглась. Я начала с личных воспоминаний не потому, что мой опыт уникален. Скорее, наоборот. Он типичен. Для многих первая встреча с текстом Солженицына оказалась памятной, важной. Недаром, спустя много лет, об этом вспоминают с мельчайшими подробностями. (Объективности ради, заметим: время повышенного интереса к писателю все-таки миновало, о чем также свидетельствуют признания самых разных наших собеседников).
Слово заместителю директора Института русского языка имени Виноградова Леониду Крысину, которого (об этом позже) с Солженицыным связывало личное знакомство
Леонид Крысин: Я читал машинопись. Это было летом 1969 года. И я помню свое состояние, во время и после чтения «Архипелага»: я как будто заболел просто физически, такая это тяжелая ноша была. Может быть, это современными читателями как-то иначе воспринимается, а тогда это была просто сокрушительная какая-то вещь.
Лиля Пальвелева: Вы хотите сказать, что, как и многие люди вашего поколения, тогда вы многого не знали, о чем говорил «Архипелаг ГУЛАГ»?
Леонид Крысин: Конечно. Очень многие факты истории, сама атмосфера, которая описана в «Архипелаге», очень многого мы не знали. Хотя у меня отец был в ссылке, деда убили, братьев отца расстреляли, хотя они были рабочими. Их обвинили во вредительстве и расстреляли. То есть я примерно знал, что репрессии были, но что такой масштаб, такие зверства, такое количество людей пострадавших, это из «Архипелага» впервые мне стало известно.
Лиля Пальвелева: Многие могут так сказать, что знали о судьбах отдельных людей, особенно если это близкие, но не понимали, как отлажена была эта система.
Леонид Крысин: Это великое, конечно, произведение. С какой-то точки зрения, я считаю, что это просто главное, если иметь в виду художественно-документальный жанр. По-моему, сам Александр Исаевич так и определял жанр «Архипелага». В его творчестве это главное произведение, это просто такая атомная бомба была для советской власти.
Лиля Пальвелева: Леонид Петрович, вы сказали, что ваше первое знакомство с «Архипелагом» было своего рода шоком. А менялось ли ваше отношение к этому писателю, вот именно как к писателю, не к личности с годами?
Леонид Крысин: Вы знаете, я и дальше выполнял роль одного из первочитателей. Например, когда еще не было известно ничего про «Красное колесо», но уже был написан один из узлов «Красного колеса» - «Август 14-го». «Август 14-го» я тоже читал в машинописи, там пометки были рукой Александра Исаевича, и мне это тоже очень понравилось. Это другие совершенно оценки, чем «Архипелага». Соответствующая переписка у нас была, я какие-то писал ему свои впечатления.
Лиля Пальвелева: А разве «Колесо» было уже здесь написано, в Советском Союзе, или он вам присылал?
Леонид Крысин: Нет, «Август 14-го» был написан здесь. Это, видимо, самое начало 70-х годов. Его выслали в 74-м. А «Красное колесо» целиком я не прочел, и не знаю, буду ли читать. Потому что махина такая, а времени нет.
Лиля Пальвелева: Но я все-таки хочу, чтобы вы ответили на мой вопрос: с годами ваша оценка его, как писателя, менялась или осталась прежней?
Леонид Крысин: Оценка его как писателя, как автора художественных произведений у меня не изменилась. К публицистке его разное у меня отношение. К каким-то публицистическим его вещам я отношусь с пиететом, а к каким-то – считаю, что он, может быть, несколько опоздал со своей критикой, когда он вернулся в Россию и когда он очень горячо обличал то, что здесь творится. Может, я не прав, но мне казалось, что он как-то это вдогонку делает. Многим это ясно, но от него ждали чего-то такого, что соответствует роли провозвестника, пророка, человека, который видит дальше, чем обычные люди. А в этих его текстах этого, по-моему, не было.
Лиля Пальвелева: А теперь вопрос Гелию Земцову, историку, фотографу и автору выставочных проектов, посвященных сопоставлению старинных и современных снимков Москвы. Многоголосие и многолюдность этих экспозиций сродни многим вещам Солженицына. Помните ли вы, когда вы в первый раз прочитали Солженицына и что это было?
Гелий Земцов: Помню. Я его прочитал в рукописи. Это был «Один день Ивана Денисовича». И я его получил от сына известного литератора Ефима Дороша - мы с ним школьные приятели, до сих пор приятельствуем. Читал по ночам, за одну ночь надо было прочесть и вернуть. Кстати сказать, она вначале называлась не так, она называлась «Один день одного ЗК». А уж Твардовский потом под таким названием ее пустил в «Новом мире». Так что , я ее хорошо помню. И это произвело сильнейшее впечатление. А потом были его рассказы, они были опубликованы. «Матренин двор», например, еще были несколько прекраснейших рассказов. Мне ранний Солженицын нравится гораздо больше, чем поздний.
Лиля Пальвелева: А в рукописи, это значит еще до опубликования?
Гелий Земцов: Да. Через папу приятеля, работающего в редакции «Нового мира». Ефим Дорош - известный очень литератор был.
Лиля Пальвелева: А когда последний раз вы читали что-нибудь у Солженицына?
Гелий Земцов: Довольно давно. Я прочел «Архипелаг ГУЛАГ». Я его прочел довольно поздно. Потому что слушал, с вашей помощью, по Свободе и Голосу Америки. А прочел в книге довольно поздно.
Лиля Пальвелева: Это в какие годы было?
Гелий Земцов: В 80-е, кажется.
Лиля Пальвелева: И после этого ничего не читали?
Гелий Земцов: Нет, практически нет.
Лиля Пальвелева: У жены Гелия Земцова Галины Земцовой, которая является куратором коллекции фотографий Фонда «Московское время», схожие предпочтения.
Галина Земцова: Это было тогда, когда только что был в стране опубликован «Иван Денисович». И это, конечно, было потрясение. Я была много моложе, чем теперь, и я не очень социально заостренный человек, от меня вот эта сфера жизни, эта трагедия лично отстояла очень далеко, она не затронула моих близких, но, тем не менее, я прочитала это с огромным интересом, даже в литературном отношении.
Лиля Пальвелева: А когда вы последний раз у него что бы то ни было читали?
Галина Земцова: Очень давно, потому что я в последние годы очень занята, и я многое не читаю из того, что я хотела бы. Кроме того, он выпускает такие огромные тома, что я просто не могу позволить освоить их. А я люблю читать полностью книгу, которую я взяла читать. Может быть, лет 15 тому назад я читала его.
Лиля Пальвелева: А что это было?
Галина Земцова: Это был «Архипелаг ГУЛАГ».
Лиля Пальвелева: С человеком иного поколения - фотокорреспондентом Юрием Феклистовым - мы встретились в Манеже на открытии выставки «Александр Солженицын и его время в фотографиях». Здесь несколько снимков, сделанных Феклистовым сначала в дни возвращения семьи Солженицыных из эмиграции, а затем незадолго до ухода писателя из жизни.
Юрий Феклистов: Фотографии, которые вот здесь висят, в 94-м году были сделаны, когда он возвратился в Россию, во Владивосток. Здесь показана его встреча с жителями простыми. Он тогда два месяца путешествовал на поезде, проехал от Владивостока до Москвы. Везде с остановками. Был специальный вагон, его прицепляли к разным поездам, и он с остановками путешествовал. Я с ним проехал 10 дней, от Владивостока до Хабаровска, а потом, на последнем этапе, от Ярославля до Москвы. Вот здесь представлены три фотографии из этой серии. Вот здесь он на рынке, изучает цены, беседует с простыми жителями. То есть он везде, где останавливался, скажем, он приезжал в деревню, беседовал с простыми людьми, вел записи. Но людям было интересно пообщаться с писателем, а ему в большей степени было интересно узнать свою страну заново. Он же 20 лет практически отсутствовал. Мне было интересно увидеть его как живого человека. Я его тогда впервые увидел. Потому что я о нем услышал в 1974 году, когда мне было 13 лет. Тогда газета «Правда» выходила, и по радио говорили, что это отщепенец, враг народа. И у отца я спрашивал, что это. Хотя я был ребенком, я слышал эту фамилию. Я тогда не понимал, из-за чего его выслали, говорили, что диссидент, пропаганда работала, сами знаете, как. И мне было просто интересно встретиться с этим человеком, посмотреть, какой он на самом деле в жизни.
Лиля Пальвелева: А вы запомнили, что вам отвечал ваш отец?
Юрий Феклистов: Отец был коммунистом, он отвечал, что враг народа. Телевидение он смотрел, прочитать тогда ничего нельзя было, отец был как винтик этой машины. Он так же и отвечал ребенку. Я только потом прочитал, когда началась перестройка, «Матренин двор» и «Один день Ивана Денисовича» в «Новом мире».
Лиля Пальвелева: А когда вы в последний раз открывали какие-то книги Солженицына?
Юрий Феклистов: Вот тогда в последний раз я и открыл, и, честно говоря, больше не читал.
Лиля Пальвелева: Автор документальных фильмов об Александре Солженицыне Сергей Мирошниченко сообщает.
Сергей Мирошниченко: У меня были две картины: я делал «Жизнь не по лжи» и «На последнем плюсе». И сейчас делаю, можно это назвать даже публикацией, а не картиной, потому что мы взяли все картины, которые у меня были, много материалов собрали, и сейчас мы к 11-му числу, ко дню рождения Александра Исаевича, готовим фильм «Слово». Это будет третья работа.
Лиля Пальвелева: Мой вопрос не по поводу ваших фильмов, а по поводу ваших личных впечатлений. Помните ли вы, когда впервые прочитали что-либо у Солженицына, и когда это было в последний раз?
Сергей Мирошниченко: Я впервые прочитал «Матренин двор» и «Ивана Денисовича».
Лиля Пальвелева: А сколько вам тогда было лет?
Сергей Мирошниченко: 16 или 17, это где-то был класс восьмой. А вот один раз у нас был такой интересный случай. Мой замечательный педагог во ВГИКе дала мне на одну ночь «Архипелаг ГУЛАГ». Это было такое андроповское, время достаточно сложное. И мы пришли с моим товарищем, с оператором, мы понимали, что за ночь это все не прочитать, и мы ее всю пересняли на фото, постранично. У него в ванной мы переснимали, и все боялись, чтобы никто не зашел. И потом отпечатали. И у нас появилась такая книга «Архипелаг ГУЛАГ», она была больше метра почти высотой, две страницы были на одном листе фотобумаги. Кстати , у меня эта книга до сих пор сохранилась. Очень смешно сейчас смотреть на это. И мы потом ее давали смотреть всем подряд. Не знаю как нас за это… Впрочем, не всем, конечно, давали, а друзьям.
Лиля Пальвелева: Вы сказали, что в достаточно нежном возрасте впервые к вам эти книги попали в руки. А каким образом?
Сергей Мирошниченко: Часть из этих работ, одна из них была «Раковый корпус», были на печатной машинке. Читал «Раковый корпус» первый раз, это было отпечатано даже с ошибками некоторыми. Потом я сверял. У меня эти листочки желтые сохранились. Могу сказать, что у круг был, я жил в Челябинске, но это была интеллигенция, и каким образом к ним попадали эти вещи я не знаю, но мне кажется, что часть из этих вещей, поскольку там были дети таких третьих секретарей обкома, в этом кругу, были по идеологии там, я думаю, что попадали к родителям, а дети брали у них, и приносили нам почитать на два-три дня. Так мы и Булгакова читали, «Мастера и Маргариту». Пускалось по кругу. Так мы читали и Набокова. Так что, видимо, из коммунистической элиты к нам попадали эти книги.
Лиля Пальвелева: Ну да, к родителям - по служебной надобности…
Юрий Феклистов: А мы друзья были все, и нам попадало, так как мы были в общей, как говорят теперь, тусовке.
Лиля Пальвелева: Это какие же годы были?
Юрий Феклистов: 70-е - начало 80-х. Потом я уехал в Москву учиться.
Лиля Пальвелева: Вы не ответили мне на вопрос, когда вы последний раз читали его тексты.
Юрий Феклистов: Последний раз я читал его текст сегодня, потому что я делаю картину. Но я очень много читал «Красное колесо» в последнее время. Несколько раз пришлось перечитать его, потому что я занимался работой, связанной с «Красным колесом». Прочитал «200 лет вместе» с огромным интересом.
Лиля Пальвелева: Но вот это, быть может, самая спорная его вещь?
Юрий Феклистов: Я бы так хотел сказать. Нам бы всем побольше любить друг друга. Мне кажется, об этом вещь. Если мы найдем возможность любить друг друга, терпеть в России друг друга, то нам легче жить всем будет. По-моему, об этом книга. Это книга о двух великих народах и о том, как им надо научиться жить вместе в одном доме.
Лиля Пальвелева: Как бы то ни было, знатоки и ценители поздних текстов Солженицына в явном меньшинстве. Но можно ли вообще предъявлять претензии к автору с такой биографией и с теми, лучшими книгами? Говорит сын писателя Ермолай Солженицын
Ермолай Солженицын: Огромная часть произведений отца, конечно, связана с реальным опытом. С прямым автобиографическим – только часть произведений. Но мы понимаем, что и «Архипелаг», и «Раковый корпус», и «В круге первом» - это вся цепочка того, через что он прошел, тех людей, которых он видел, те трудные выборы, которые стояли перед людьми там. И это все он на себе испытал.
Лиля Пальвелева: Так неужели одного «Архипелага» недостаточно, чтобы закрыть глаза на «Двести лет вместе»? Вопрос остается открытым. Быть может, найти ответ на него поможет высказывание вдовы писателя Натальи Солженицыной. Осмотрев выставку в Манеже, где наряду со снимками профессионалов есть любительские карточки из домашнего архива, она подытожила.
Наталья Солженицына: Мне очень нравится идея не увеличивать фотографии, а дать их аутентично, как они есть, потому что для того, чтобы увидеть фотографию, нужно подойти, она маленькая, паспортного размера или обычного, как в семейном альбоме. Нужно подойти и вглядеться. Можно и не вглядываться, но тот, кто хочет, подойдет, посмотрит и тогда наступает какая-то связь. Это гораздо лучше, чем, если бы были трехаршинные плакаты, которые смотрели бы на нас со всех сторон. А так вы, каждый, создаете какой-то мост с теми нашими друзьями, с Александром Исаевичем, с семьей. И эта выставка дает возможность такого общения. Кроме того, я думаю, что многие люди увидят здесь еще одну книгу Солженицына, которую он оставил, хотя он ее не писал. Это книга его жизни. Вот через такую выставку мы видим, что его жизнь, как кто-то недавно написал, это «русский роман».
Лиля Пальвелева: При этом – мало кто знает – но и писал Солженицын до последних дней своей жизни, - свидетельствует фотограф Юрий Феклистов.
Юрий Феклистов: Я его долго не видел, а год назад Наталья Дмитриевна позвонила и попросила сделать фотографии. Просто для семьи и для книги. Я подъехал, минут 40 он просто позировал, что с ним случалось крайне редко, но здесь он согласился. Когда нас увидел, он обрадовался, вспомнил. По поведению он остался таким же, а взгляд еще мудрее стал, и лицо приобрело какой-то библейский вид. Он похудел. У Александра Исаевича было очень интересное лицо, его было приятно фотографировать. У Визбора есть такая песня: «Нас исполняет музыка по лицам». У него на лице была нарисована вся его жизнь.
Лиля Пальвелева: Это - последние снятые вами фотографии, или они вообще последние?
Юрий Феклистов: Наталья Дмитриевна говорит, что это последние прижизненные фотографии. Может быть, ребята его снимали, его сыновья, своими камерами, мобильниками, мыльницами. Но профессиональная съемка эта последняя, больше его никто не снимал. Потому что он уже болел, никого не пускал, постоянно работал. Почему он отказывался фотографироваться? Потому что он не мог ни минуты уделять «этому дурацкому занятию», как он говорил. Работал, сидел за столом. Я его и за столом снимал, и стол его снял.
Лиля Пальвелева: И все же трудно забыть ощущение, как ждали в России возвращения Солженицына на родину, как много надежд с ним связывали. Здесь не только, да и не столько в заслуженном почтении к знаменитости дело. Пока дожидались, то тут, то там, в разных городах, полулегально и посильными тиражами энтузиасты печатали брошюрку под названием «Как нам обустроить Россию». Рецепты из нее не казались слишком убедительными, однако мечталось: это так, разминка, предисловие к главному, а вот приедет мудрец и сформулирует такие идеи, что только воплощай их немедленно в жизнь, и всем станет хорошо.
Сейчас к девяностым годам официальная пропаганда приклеила ярлык «проклятые». Однако население огромной страны в первый ельцинский срок верило: от поведения и волеизъявления обычных, отдельных людей многое зависит. А трудности – они временные. Потому и на митинги ходили. Оттого писателя встречали с восторженным энтузиазмом. Юрий Феклистов вспоминает.
Юрий Феклистов: Первое впечатление, когда он стал с трапа спускаться - просто какая-то радость, что все-таки человек, много переживший, я его биографию знал, наконец-то возвратился. Сам обрадовался, потому что когда мне позвонили и сказали брать билет до Владивостока - Солженицын возвращается, я сначала не поверил: почему во Владивосток, почему не в Москву? Потом понял, что это было продуманное решение - сделать виток вокруг земного шара, уезжая на Запад возвратиться с Востока, проехать на поезде и возвратиться в Москву, сделать круг. Но перед этим он сделал посадку в Магадане, когда самолет летел с Аляски. Он там вышел. Только этого мы не видели, потому что мы уже во Владивостоке его встречали. А первая посадка самолета была в Магадане, где он вышел и поцеловал землю.
Лиля Пальвелева: Я полагаю, что когда он спускался с трапа, там была толпа журналистов. А кроме журналистов были еще какие-то люди?
Юрий Феклистов: Были только журналисты, фотографы, телеоператоры. Чуть ли не снесли Наталью Дмитриевну, чуть не придавили кофрами железными. А потом его сразу повезли на митинг во Владивостоке, где его ждали люди, и он там, на митинге, выступал. Была сделана трибуна, он сказал зажигательную речь, но я сейчас не помню, о чем он говорил. Но у народа было приподнятое настроение, все очень воодушевленно его встречали. И я думаю, они просто пришли, узнав, что приедет Солженицын. Никто это не организовывал.
Лиля Пальвелева: А потом, когда вы дальше передвигались, эта ситуация повторялась или нет?
Юрий Феклистов: Нет, в других городах такого ажиотажа не было. Человек путешествует, общается, в дома заходит. Его угощали. То есть уже схлынул этот первый ажиотаж, потому что это новость была мировая. То есть приехали не только российские, но и западные журналисты, и мало кто с ним потом проехал. Потому что BBC снимало фильм, и они блюли свой эксклюзив, близко никого не подпускали. Но мне удалось кое-что снять, потому что организатор и режиссер этого фильма - Юрий Прокофьев - он мой друг, и в какие-то места он меня запускал, как фотографа съемочной группы.
Лиля Пальвелева: Потом и вовсе пришло отрезвление. С годами поселившийся в Троице-Лыкове писатель все реже давал о себе знать. И дело не только в почтенном возрасте и недугах, о которых, впрочем, тоже не стоит забывать. Главное – пришли другие времена, изменилась атмосфера в обществе. Последнее, что запомнилось в публичной жизни Солженицына – посещение его президентом Путиным, кажется (или это только так освещалось телевидением?) вполне благожелательно принятого человеком, который когда-то на церемонию вручения Нобелевской премии хотел прийти в арестантской одежде. Еле отговорили.
В Москве на Волхонке есть старинный особняк, в котором с давних пор размещается Институт русского языка имени Виноградова. За его толстыми стенами гаснет шум мегаполиса. Это тихое академическое место посетил однажды опальный Александр Солженицын, и с тех пор сохранилась магнитофонная запись, о существовании которой знали только лингвисты. В эфире она до сегодняшнего дня нигде и никогда не звучала. Вместе с заместителем директора института Леонидом Крысиным входим в одну из комнат.
Леонид Крысин: Вот именно в этой комнате происходила запись 41 год назад, причем почти ровно – 22 ноября 67-го года.
Лиля Пальвелева: Она такая маленькая!
Леонид Крысин: А набилось народу много. Тут не было каких-то шкафов. Сейчас она выглядит более современно, тут более современная мебель. Это наш отдел, назевается Отдел современного русского языка.
Лиля Пальвелева: А тогда что было?
Леонид Крысин: То же самое. Но тогда это назывался сектор. В ноябре 1967 года, то есть в год и месяц 50-летия советской власти, мне пришла в голову идея пригласить Солженицына в наш институт, хотя он в то время уже считался врагом советской власти. Произошло все очень открыто и прозаично. У нас была ученый секретарь Ламара Андреевна Капанадзе, она подписала это письмо (поскольку она ученый секретарь, я а был просто сотрудник), приглашающее Александра Исаевича к нам в институт почитать свои произведения. Открытой почтой, кинули в обычный почтовый ящик, и письмо ушло в Рязань. Он тогда жил в Рязани. Он нам ответил, назначили день, он пришел и читал часа четыре. Вот здесь, в этой комнате. Причем, наши славные органы проморгали это. Вроде бы они всегда работали хорошо, и сами себя хвалили за то, что они не пропустят ничего крамольного, но вот они прозевали.
Лиля Пальвелева: То есть вы хотите сказать, что в этой комнате посторонних в штатском не было?
Леонид Крысин: Были только наши сотрудники. Хотя, когда Александр Исаевич читал, я сидел позади него, за спиной, и он так оглянулся и колюче просто меня в упор стал рассматривать, думая, что, может быть, я потенциальный стукач. Открыто записывали. Была, конечно, аппаратура не та, что сейчас – громоздкие магнитофоны, записывали на магнитную ленту. После этого эти записи я хранил у себя дома. В книжном шкафу такую нишу сделал, ставил туда банку с водой, чтобы они не высыхали. Но все равно, была опасность, что они рассыплются, потому что уже 40 лет прошло. И вот недавно совсем запись перенесли на цифровые носители. В нашей лаборатория есть отдел фонетики, раньше он назывался лабораторией фонетики. Там много записей разных знаменитых людей и, в частности, теперь появилась эта запись того, как читал Солженицын «Раковый корпус», «Крохотки», главы из романа «В круге первом», рассказывал что-то такое биографическое, как его преследовали. Это длилось довольно долго.
Лиля Пальвелева: А теперь самое время для фрагмента этой записи. Писатель рассказывает о развернутой против него компании клеветы.
Александр Солженицын: Пошли слухи, что я был полицаем и в плену. Не то полицаем, не то в плену. Дальше - больше. Власовцем был! Приезжает «Новый мир» в Новосибирск, им говорят, правда, что я был сотрудником Гестапо? Ну ладно, это дело я пытался опровергать письменно. В «Литературную газету», в «Правду». Никто ничего не печатает. В Союз писателей – защитите. Никто не защищает. Ладно. Вот в последнее время придумали, что я бежал за границу, уже сейчас убежал, и все. Теперь одновременно еще стало известно - то говорят, что я сколачивал в армии пораженческую организацию, то сколачивал в армии террористическую организацию. Ну чушь несусветная! Это просто совершенно невозможно!
Лиля Пальвелева: А вот как Александр Солженицын объясняет, почему он живет в Рязани, а не в Москве.
Александр Солженицын: С жильем у меня так дело было. Когда меня напечатали в первый раз, тут меня просто высочайшие из чинов приглашали приехать в Москву. А я побоялся. Потому что, думаю, тут меня задергают, заклюют, ничего я тут не буду работать. Да оно отчасти то и ничего. Так уедешь как-то, какая-то вата между Москвой и тобой ляжет. Никаких раздражителей нет, никакой дерготни нет. Лучше. Может быть, это даже и неплохо. Немножко надоедает, нужно ведь по каким-то мелким делам часто ездить. Это утомительно, потому что из Рязани и не так легко ездить. Три часа с лишним, поезд один рязанский, остальные - проходные, не всегда сядешь, билетов нет, нужно брать заранее билеты. Если бы была электричка ходячая, ничего особенного. Как с Калуги, например.
Лиля Пальвелева: В июле 67-го писатель совершает автомобильную поездку по следам армии Самсонова и по местам передвижений своего дивизиона – собирает материалы для «Красного колеса». Судя по тому, что он говорит лингвистам, к моменту встречи с ними замысел еще не оформлен и на этом этапе задумывается достаточно компактная книга
Александр Солженицын: Я сейчас большой исторический роман начинаю, который, собственно говоря, начал то десятиклассником, в 1936 году, 31 год назад. И всю жизнь мне что-то мешало до него добраться, всю жизнь. Материалы собирал. Я собирал материалы еще в 37-38 году. В частности по катастрофе 14-ого года. гибель Второй русской армии в Восточной Пруссии. У меня было очень подробно все записано и это все сохранилось. А во время войны я попал не куда-нибудь, а наша часть прошла абсолютно путем армии Самсонова. Я увидел к этом рок, какой-то перст судьбы. Ну это ж надо, такое совпадение! По тем самым городам, по тем самым деревушкам, которые я уже знал, как их названия, я по ним прошел. Те же условия безлюдья и покинутости. Значит судьба. Чтобы описать свое отношение ко всей войне 14-ого года, достаточно на ней одной показать все.
Сейчас я такую безопасную, безвредную и невинную вещь пишу, как эта самсоновская катастрофа. Но это только начало вещи, и тут много невыясненных для меня самого сложных вещей, потому что обилие материала, которое надо упаковать в небольшой объем сравнительно, а большой объем недопустим для писателя нашего века, заставляет пересмотреть все методы писания. И поэтому сейчас вся трудность состоит в том, чтобы нужно манеру выработать полностью дающую информацию читателю, и необъемную. Удастся ли?
Лиля Пальвелева: Для Леонида Крысина посещение Солженицыным Института русского языка стало началом личного знакомства с писателем. И ведь не убоялся молодой тогда ученый серьезных неприятностей, которые по тем временам вполне могли последовать и из-за таких контактов, и из-за хранения крамольных пленок!
Леонид Крысин: Сделали копию записи, я поехал в Рязань, повез ему. Он жил на улице Юных ленинцев, такая вот очень гармонично сочетающаяся с Солженицыным. И где-то напротив него стоял памятник Ленину, которого Александр Исаевич называл «главный персонаж». Я тогда не понимал этого выражения, а потом-то, когда «Ленин в Цюрихе» появились, «Красное колесо» - это действительно один из главных персонажей. Вот такая история. На следующий день позвонили из райкома, не из самого КГБ, конечно, потому что они действовали через райком, горком, вызывали нашего директора. А директором института был академик Виноградов Виктор Владимирович, чье имя сейчас носит институт. Он, по-моему, был единственный в Академии беспартийный директор института. Ведь директоров раньше назначали, и он при этом должен был быть обязательно членом партии коммунистической. Его вызвали в райком, там, говорят, кричали и стучали ногами на него. Удивительно, что он при этом, внутри института… Вернувшись из райкома, какая его естественная реакция была бы? Распечь тех, кто это допустил. Мы, конечно, и я, в частности, дурак, мы совершенно не поставили в известность начальство. Но, с другой стороны, если бы мы поставили в известность начальство, нам бы не разрешили это. А так вот как-то это стихийно произошло. У нас заведующим отделом был замечательный лингвист, он сейчас уже, к сожалению, покойный, Михаил Викторович Панов. Он тоже был на этой записи. Он не пенял на то, что мы помимо его воли, не уведомив его, пригласили Солженицына. Но Виноградов к себе его вызвал, и был разговор просто. Никаких мер не последовало. Поскольку сам Виноградов дважды был в ссылке, он, видимо, считал невозможным воздействовать какими-то административными методами. Вот такая история.
Лиля Пальвелева: Леонид Петрович, а это была вообще такая практика, что вы приглашали писателей в институт или для Солженицына было сделано какое-то исключение?
Леонид Крысин: Та лаборатория, о которой я говорил, лаборатория фонетических исследований, они регулярно приглашали знаменитых писателей, актеров, вообще интересных людей, которые начитывали тексты какие-то или рассказывали что-то для лингвистических целей, записывали образцовые фонетические произведения, звучания образцовые литературного языка или не очень образцовые, и диалектную речь они записывали. Это была их работа. У нас в отделе ничего такого систематического не велось. Мы просто решили это сделать. Наитие такое.
Лиля Пальвелева: Не следует все-таки забывать, что ваш институт - лингвистический. Во время этой встречи были ли какие-то разговоры о языке с Солженицыным? Ведь у него с языком были особые отношения.
Леонид Крысин: Не помню, по-моему, во время этого чтения вопросов про язык не было. Потому что его книга «Словарь русского языкового расширения» появилась позже. Мы понимали, потому что мы читали, начиная с «Ивана Денисовича» и «Матренина двора» и другие рассказы его, которые уже были опубликованы к этому времени. Мы понимали, что это и по языку очень своеобразный писатель, но, кажется, не было разговоров об этом, вопросов об этом не было, потому что хотелось его слушать именно в качестве автора произведений.
Лиля Пальвелева: Послушаем и мы, благо, чтецом Александр Исаевич был отменным, умеющим интонацией подчеркнуть сложный ритм своей прозы. Автор читает отрывок из романа «В круге первом»
Александр Солженицын: Потом Нержина арестовали. В первых же следственных и пересыльных тюрьмах, в первых лагерях, тупым смертным боем ударивших по нему, он ужаснулся изнанке некоторых "избранных" людей: в условиях, где только твёрдость, воля и преданность друзьям являли сущность арестанта и решали
участь его товарищей, - эти тонкие, чуткие, многообразованные ценители изящного оказывались частенько трусами, быстрыми на сдачу, а при их образованности - отвратительно изощрёнными в оправданиях сделанной подлости; такие быстро вырождались в предателей и попрошаек. И самого себя Нержин увидел едва не таким, как они. И он отшатнулся от тех, к кому прежде
считал за честь принадлежать. Теперь он стал ненавистно высмеивать, чему поклонялся прежде. Теперь он стремился опроститься, отбить у себя последние навычки интеллигентской вежливости и размазанности. В пору беспросветных
неудач, в провалах своей перешибленной судьбы, Нержин счёл, что ценны и значительны только те люди, кто своими руками строгает дерево, обрубает металл, кто пашет землю и льёт чугун. У людей простого труда Нержин старался теперь перенять и мудрость всё умеющих рук и философию жизни. Так для Нержина круг замкнулся, и он пришёл к моде прошлого века, что надо идти,
спускаться в народ. Но за замкнутым кругом шёл ещё хвостик спирали, недоступный для наших дедов. Как тем, образованным барам XIX столетия, образованному зэку Нержину для того, чтобы спускаться в народ, не надо было переодеваться и нащупывать лестничку: его просто турнули в народ, в изорванных ватных брюках, в заляпанном бушлате, и велели вырабатывать норму. Судьбу простых людей Нержин разделил не как снисходительный, всё время разнящийся и потому чужой барин, но - как сами они, не отличимый от них, равный среди равных. И не для того, чтобы подладиться к мужикам, а чтобы заработать обрубок сырого хлеба на день, пришлось Нержину учиться и вколачивать гвоздь струною
в точку и пристрагивать доску к доске. И после жестокой лагерной выучки с Нержина спало ещё одно очарование. Нержин понял, что спускаться ему было дальше незачем и не к кому. Оказалось, что у Народа не было перед ним никакого кондового сермяжного преимущества. Вместе с этими людьми садясь на
снег по окрику конвоя, и вместе прячась от десятника в тёмных закоулках строительства, вместе таская носилки на морозе и суша портянки в бараке, - Нержин ясно увидел, что люди эти ничуть не выше его. Они не стойче его переносили голод и жажду. Не твёрже духом были перед каменной стеной десятилетнего срока. Не предусмотрительней, не изворотливей его в крутые минуты этапов и шмонов. Зато были они слепей и доверчивей к стукачам. Были падче на грубые обманы начальства. Ждали амнистии, которую Сталину было труднее дать, чем околеть.
Лиля Пальвелева: Когда я разговаривала с кинорежиссером Сергеем Мирошниченко, его размышления по поводу языка Солженицына показались мне субъективными, однако после прозвучавшего отрывка я склонна с ним согласиться.
Сергей Мирошниченко: Есть такие вещи как «Иван Денисович». Это белый стих, и, если вы возьмете небольшой эпизод, когда они выходят из лагеря, то этот текст почти можно читать как стихотворение.
Лиля Пальвелева: Но вернемся к беседе с Леонидом Крысиным. А когда вы к нему приезжали в Рязань, это была единственная встреча или потом еще они бывали?
Леонид Крысин: Бывали еще. С этого времени завязались какие-то отношения и, если вы знаете такую книгу «Бодался теленок с дубом», там есть страничка, посвященная мне и Ламаре Андреевне Капанадзе. В частности, у нас хранилась часть его архива. В разное время - разная часть. В то время, конечно, заикнуться об этом никому нельзя было, но, тем не менее, это было. Перемещали иногда, с одного места на другое перевозили, переносили. Довольно долгое время это было.
Лиля Пальвелева: Это какие архивы, которые потом для «Красного колеса» понадобились или для чего?
Леонид Крысин: Например, «Архипелаг ГУЛАГ» одно время существовал в нескольких пленках. Ведь не было же современной техники. Сейчас можно воспользоваться интернетом и все перекинуть туда. Все существовало на пленках или в печатном виде, на машинке размноженном. И вот какое-то время у меня просто в руках был такой футляр с рулоном этих пленок, на котором находился «Архипелаг», еще не опубликованный.
Лиля Пальвелева: Вы говорили, что эти архивы все время перемещались. В конечном итоге, куда они попали, те, что находились у вас?
Леонид Крысин: Не знаю, потому что я их передавал другим лицам, а дальше уже я и не интересовался. Да если бы я интересовался, это вызвало бы подозрение!
Лиля Пальвелева: Леонид Петрович, сейчас, когда уже прошло так много времени с тех пор, и можно спокойно проанализировать, без вот этого эмоционального ощущения первого узнавания всех этих фактов, можно спокойно проанализировать язык Солженицына, что вы, как лингвист, о нем могли бы сказать?
Леонид Крысин: Он действительно соответствует тому, что он называет «Словарь русского языкового расширения». У него гораздо больший словарный запас, употребление слов, какие-то модели, которые обычно в литературном языке не используются, а у него используются. Он широко это применяет. И кое-кого это раздражает. Я знаю, что есть читатели, которые любят Солженицына как автора, но они считают, что он искусственно прибегает к каким-то выражениям, моделям слов, иногда выдуманным. Но многое у него не выдуманное, а либо из диалекта взятое, либо из просторечия, либо образовано по тем моделям, которые живы в русском языке, просто нет конкретных слов таких. Вспоминаю, например, у него написано «В круге первом» про Герасимовича, что он не слабел, а «сильнел» от этого. Нет русского слова «сильнеть», глагола такого, но модель такая есть, можно образовать. Вот он и образовал. Никакого криминала лингвистического здесь нет, и он был очень смелый экспериментатор, он не боялся употреблять слова, которые, с его точки зрения, более яркие, более выразительные, лучше отражают то, что он хочет сказать.
Лиля Пальвелева: Обратимся вновь к уже прозвучавшему отрывку – ради одного слова
Александр Солженицын: Теперь он стремился опроститься, отбить у себя последние навычки интеллигентской вежливости и размазанности.
Лиля Пальвелева: «Навычки», по всей видимости, авторский неологизм, гибрид, сконструированный из двух слов – навыки и привычки. Не обратить внимания на эти «навычки», помещенные в среду нейтральной лексики, невозможно. Однако в следующем фрагменте текста языковое расширение воспринимается уже едва ли не как самоцель, настолько оно избыточно.
Александр Солженицын: При входе Нержина в комнату Спиридон притворно озарялся, давал место на койке, и с глупым видом принимался рассказывать что-нибудь за-тридевять-земельное от политики: как трущуюся рыбу бьют остями, как ее в тиховодье рогаткой лозовой цепляют под зябры, а и ловят в сетя; или как он ходил "по лосей, по медведя рудого" (а черного с белым галстуком медведя остерегайся!); как травой медуницей змей отгоняют, дятловка же трава для косьбы больно хороша. Еще был долгий рассказ, как в двадцатые годы ухаживал он за своей Марфой Устиновной, когда она в сельском клубе в драмкружке играла; ее прочили за богатого мельника, она же по любви договорилась бежать со Спиридоном - и на Петров день он на ней женился украдом.
При этом малоподвижные больные глаза Спиридона из-под густых рыжеватых бровей добавляли: "Ну, что ходишь, волк? Не разживешься, сам видишь".
И действительно, любой стукач давно б уж отчаялся и покинул неподатливую жертву. Ничьего любопытства бы не хватило терпеливо ходить к Спиридону каждый воскресный вечер, чтобы слушать его охотничьи откровения.
Но Нержин, поначалу заходивший к Спиридону с застенчивостью, именно Нержин, ненасытно желавший здесь, в тюрьме, разобраться во всем, не додуманном на воле, - месяц за месяцем не отставал и не только не утомлялся от рассказов Спиридона, но они освежали его, дышали на него сыроватой приречной зарею, обдувающим дневным полевым ветерком, переносили в то единственное в жизни России семилетие - семилетие НЭПа, которому ничего не было равного или сходного в сельской Руси - от первых починков в дремучем бору, еще прежде Рюриков, до последнего разукрупнения колхозов. Это семилетие Нержин захватил несмышленышем и очень жалел, что не родился пораньше.
Отдаваясь теплому оскрипшему голосу Спиридона, Нержин ни разу лукавым вопросом не попытался перескочить на политику. И Спиридон постепенно начал доверять, неизнудно и сам окунался в прошлое, хватка постоянной настороженности отпускала, глубоко-прорезанные бороздки его лба разморщивались, красноватое лицо осветлялось тихим свечением.
Лиля Пальвелева: Здесь каждое второе слово впору выписывать для лингвистического анализа, попутно раскладывая лексику на кучки – просторечия, диалектизмы, окказионализмы (то есть придуманные по случаю слова). Зябры и сетя вместо жабры и сети, затридевятьземельное, женился украдом, оскрипший голос, неизнудно, разморщивались. Особенно хорош медведь рудой, которому в пару медведь с белым галстуком поставлен, кажется, лишь для того, чтобы понятно было – речь идет об окрасе. Эта дотошность наводит на мысль о сделанной загодя заготовке, которую надо же когда-то использовать. Догадка не на пустом месте возникла. Известно, что Солженицын составлял словники говоров. Один такой можно сейчас увидеть на выставке в Манеже. Помимо фотографий там есть и кое-какие другие экспонаты. В их числе - раскрытая посередине записная книжка, заполненная разборчивым бисерным почерком (не иначе, лагерный навык). Вглядевшись, можно прочесть:
Дуплить – выбирать дупло, выдалбливать чурбан изнутри;
Дуплеть – становиться дуплявым, выгнивать изнутри. И пример: душа у меня издуплела.
Еще есть целая россыпь дураков: дурак с замочкой, дурак впритруску, внагнет и ласкательно дуранюшка.
Леонид Крысин вспоминает об одном солженицынском выражении, которое получило некоторое распространение, то есть стало встречаться не только у автора.
Леонид Крысин: Многих раздражало, например, «Как нам обустроить Россию», а некоторые даже обиделись на то, что он назвал Казахстан «подбрюшьем России». Как оскорбление это было воспринято. Мне кажется, что в этом никакого оскорбления нет. Это образное представление карты России, не только России, но и Советского Союза. Да, слово «подбрюшье», мягко говоря, не всем нравится. Но пока еще нет сколько-нибудь заметных работ, посвященных языку Солженицына.
Лиля Пальвелева: Странно, что нет.
Леонид Крысин: Да, у нас в институте, по-моему, никто не занимается этим. Хотя у нас есть Отдел поэтики и стилистики, который изучает поэтическую речь и прозаическую, художественную литературу в целом, но, по-моему, таких работ еще нет. Была очень ранняя работа, еще когда только появился «Иван Денисович», работа Татьяны Григорьевны Винокур (это дочь знаменитого лингвиста Григория Иосифовича Винокура, она и сама известный лингвист). Была статья у нас. Был такой не периодический сборник «Вопросы культуры речи», и там была опубликована ее статья о языке Солженицына. Вот это, может быть, единственное, что я знаю, наиболее адекватное творчеству писателя.
Лиля Пальвелева: Для чего и как вы используете вот эти, теперь уже оцифрованные, записи?
Леонид Крысин: Оцифрованные записи теперь уже находятся в Отделе фонетики. У нас сейчас начата такая серия, она называется «Незабытые голоса». Сейчас подготовлен первый выпуск этой серии, и там знаменитые лингвисты, голоса знаменитых лингвистов. Либо они что-то читают, либо рассказывают, куски их лекций. В общем, жанр очень разный. Застольные какие-то разговоры. Важно, чтобы эти голоса сохранились. Портреты это одно, ученые труды – другое, а вот голос очень важно сохранить. И вот сейчас как раз я написал предисловие к этому первому выпуску, а следующим Отдел фонетики планирует сделать выпуск, где были бы записи голосов писателей. У нас многие записаны - и Чуковский, и Солженицын, и ленинградские некоторые писатели. Достаточно для того, чтобы сделать звучащую хрестоматию. То есть, есть расшифровки записей в виде текстов, а, кроме того, прилагается диск. Это должно быть такое издание - текст плюс звучание. Может быть, появились деньги и теперь можно это издать. И хорошо бы дальше продолжить, потому что есть актеры, отдельный выпуск можно было бы сделать. Журавлев, чтецы известные, Яхонтов, дикторы радио некоторые тоже записаны. С дикторами то радио легче, потому что записи на радио сохранились, наверное. Писатели и лингвисты, конечно, это только у нас, в таком объеме.
Лиля Пальвелева: Ну а мне остается поблагодарить всех, кто уделил свое время для интервью во время подготовки этой
передачи, а также руководителя Отдела фонетики Института русского языка Розалию Касаткину, предоставившую Радио Свобода уникальные записи голоса Солженицына
