Древняя Греция порадовала нас вполне современным спектаклем – бунтом молодежи, сжигающей автомобили, разбивающей витрины и норовящей загнобить как можно больше полицейских. Один в один то, что происходило в Париже года три назад. Разница, однако, есть: там хулиганили безработные арабские подростки, живущие в унылых пригородных гетто, а здесь – студенты, будущее нации, высокие интеллектуалы, захватившие место своего обитания – университет и окружившие его кострами горящего мусора – чтоб полицейским не войти.
А они и боятся войти – после того как ненароком подстрелили пятнадцатилетнего хулигана, после чего и начался бунт. А подстрелили потому, что толпа из тридцати(!) человек окружила полицейскую машину и не давала ей двигаться. Этот злосчастный выстрел был явно спровоцирован шпаной, которая любит болтаться в модном районе Экзархия (слово-то какое! Эврипид, где ты?). Это как в ньюйоркском Гринич Вилледж: живут интеллектуалы и артисты, а болтается всякий.
Афины и Париж – что за сочетание! Центры старой и новой Европы, античности и Нового времени. Светочи человечества некоторым образом. И вот такое.
Главное, что разница кажущаяся - между паттернами поведения интеллигентной молодежи и социальных изгоев. Ну, допустим, мало обращают власти внимания на положение иммигрантов в третьем поколении (а зачем они себя в третьем поколении чужими чувствуют?) – но студенты! в Афинах! в Салониках! в Пирее!
И тут мы вспоминаем, что и Париж, так сказать, не хуже: печально знаменитые бунты в мае 1968 года. Тогда и там тоже ведь студенты были заводилами. Как раз тогдашний бунт как вдохновлялся, так и послужил дальнейшим обоснованием высокодумных теорий модных властителей дум. Главным был тогда Герберт Маркузе, так называемый фрейдо-марксист, давший пикантный синтез обеих теорий в книгах «Эрос и цивилизация» и «Одномерный человек». Главный вывод был: революционная потенция современного высокоразвитого (то есть западного) общества существует только на его низах, причем не тех, о которых писал Маркс. Марксов пролетариат уже включился в общество потребления и внутренне, как и внешне, обуржуазился. Чтобы разжечь революцию, нужно идти на самый низ, к аутсайдерам всякого рода, вплоть до уголовных преступников, от наркоманов до зеленой молодежи, испытывающей в таком возрасте всякую ломку. Третий Мир также хорош для разжигания революции (то есть вот эти будущие иммигранты). Революция – не достижение тех или иных позитивных социальных целей, а Великий Отказ – catch word, one liner, sound bite тогдашних левых интеллектуалов.
По-другому сказать – тотальный нигилизм. Или проще - предельно антиобщественное поведение. Оправдание и прославление уголовщины, возведение ее в жизненный образец.
Тогда в Париже дело кончилось ничем, разве что большими материальными убытками. В наши дни французские студенты стали паиньками, а если и бунтуют, то для того, чтобы их не лишили гарантированного куска в обществе потребления (практика обязательного трудоустройства). Но, как видим на примере сегодняшней Греции, эта бацилла никуда не делась, она в крови человечества – хоть восточного, хоть западного, хоть фундаменталистского, хоть секуляризованного.
Фрейд, которого недаром вспомнил Маркузе, говорил, что так будет всегда, что такие бунты – войны, революции – запрограммированы в самой структуре цивилизации, что цивилизация, культура внутренне репрессивны, строятся на подавлении первичных инстинктов, а таковые требуют того или иного выхода. Передовое человечество решило, что разорвать этот заколдованный круг можно, радикально ослабив цивилизационные запреты – создать нерепрессивное общество. Что и было сделано: Запад сейчас в таком обществе и живет. Результат, как видим, всё тот же. Таковы условия человеческого существования, правила игры или, если вспомнить весомое древнее слово, фатум.
Будем фаталистами – потому что ничего другого нам не остается. Или, как сказал Шпенглер: если вы не любите необходимости, значит вы не любите ничего. Фатализм должен быть героическим – приятием судьбы.
При этом никому не возбраняется надеяться на лучшее будущее.
