Александр Генис: В декабрьском выпуске «Картинок с выставки» мы, подводя итоги 2008-му, назовем лучшую выставку года. Такой бесспорно является самая популярная выставка зимнего сезона – ноктюрны Ван Гога в МОМА (как называют в Нью-Йорке Музей современного искусства). Экспозицию составляют две дюжины тщательно отобранных шедевров, причем некоторые картины никогда не экспонировались вместе, хотя они и явно корреспондируют друг с другом. Прологом к выставке служит высказывание самого художника: «Мне всегда казалось, что ночью цвета живее и богаче».
Сюда не приходят случайно, по пути, на минутку. Мало того, что вход в МОМА стоит 20 долларов, выставка Ван Гога требует отдельного билета с назначенным сеансом, в ожидании которого посетители терпеливо стоят часами. Но никто не жалуются: Ван Гог окупает все.
Выставка позволяет окунуться в глубокую, бархатную тьму ночных сцен, на которых так эффектно, так выигрышно смотрятся краски его новаторской палитры.
Как и положено, все начинается «Едоками картофеля», собравшимися за обеденным столом, освещенным - и освященным – парящей под низким потолком лампой. Ее мерцающий огонь сближает измученных и уродливых людей в одной семейство, возможно – святое. Ночью мы ближе чувствуем нужду в других. И Ван Гог, знавший цену одиночеству, наделяет своих героев гуманностью. Это – круг своих, защищенных от тягот жизни почти магическим керосиновым оберегом.
Совсем о другом говорят те же лампы в «Ночном кафе». Их безжалостно яркий свет делает безжизненным всю сцену. В кафе сидят безразличные друг к другу, да и к себе, люди. Это – интерьер отчаяния, способный склонить к самоубийству. Надо сказать, что мне довелось бывать в Арле, где до сих пор стоит кафе, написанное Ван Гогом. Хозяева раскрасили его точно так же, как на картине, но от этого аттракциона веет таким ужасом, что все туристы заглядывают внутрь, но никто не садится за столик.
Пробираясь вместе с густой толпой вдоль стен, я незаметно добрался до главного – лучшего ночного пейзажа всех времен и народов: «Звездной ночи». Она принадлежит МОМА, и я навещаю ее уже тридцать лет. Дело в том, что у меня с этой картиной свои счеты. Юношей, увидав ее на дрянной репродукции, я пришел в такое возбуждение, что, совсем не умея рисовать, купил масляные краски и несколько недель списывал «Звездную ночь» на загрунтованную столярным клеем картонку, надеясь понять, что было в голове у Ван Гога. Конечно, этого я так и не понял, но навсегда полюбил не только картину, но и тот, уверенно скажу, религиозный трепет, который картина вызывает у внимательного зрителя.
Других здесь, понятно, не было. То и дело возле картины народ расступался, чтобы дать место парочке, обменивающейся поцелуем возле полотна - как в церкви, у алтаря. Наверное, - решил я про себя, тут свершались помолвки. И порадовался за Ван Гога: он же всегда хотел быть священником.
«Ночную» тему сегодняшнего выпуска «Картинок с выставки», как обычно, подхватит музыковед Соломон Волков.
Александр Генис: Соломон, какой музыкой вы предлагаете проиллюстрировать эту выставку?
Соломон Волков: Я хотел показать музыкальную ночь в ее разных воплощениях, как по-разному в разное время композиторы воспринимали идею ночи.
Александр Генис: А чем отличается дневная музыка от ночной?
Соломон Волков: Ну, совершенно очевидным образом. Ночь это нечто романтическое, с этим связаны разные ощущения.
Александр Генис: А можно сказать, что она более минорная?
Соломон Волков: Можно. Но вот разность этих ощущений я как раз и хочу проиллюстрировать, Саша, и показать, как идея ночи изменилась на протяжении столетий. Поэтому мы начнем с музыки Генри Персела, величайшего английского композитора. Это стиль барокко, 17-й век. Бедолага умер всего 36-ти лет от роду. Я теперь отмечаю регулярно даты рождения и должен сказать, что меня поражают ранние смерти, и как много люди успевают сделать за эти годы.
Александр Генис: Бродский, который, кстати, очень любил Персела, говорил, что на каждой книге нужно печатать, сколько лет автору.
Соломон Волков: Совершенно согласен. Так вот этот, не достигший настоящей зрелости, по нашим теперешним представлениям, Персел, написал довольно много музыки и, в частности, он проиллюстрировал «Двенадцатую Ночь» Шекспира. Там есть ария под названием «Ночь», которая нам показывает ночь в ее благосклонном облике. Это та ночь, которая убаюкивает, успокаивает, в объятиях которой ты находишь мир и покой. И это ночь типичная для того времени. То есть день это как раз нечто бурное, тревожное, раздражающее, удручающее, а ночью человек находит успокоение. Такова эта музыка. Ее поет Дон Апшоу в обработке дуэта бразильских гитаристов. Специальная обработка, которая придает современный оттенок этой успокаивающей, ласковой музыке.
Александр Генис: Эта музыка никак не напоминает нам Ван Гога, у которого ночь была чем-то страшным, тревожным, пугающим, а ночная часть жизни была частью жизни, которой нам нужно бояться, от которой нужно спасаться.
Соломон Волков: Чтобы коснуться такой ночи, мы переносимся через 200 лет, в 1899 год. Это Шенберг, который сочинил «Просветленную ночь», как мне кажется, величайшее отображение экспрессионистской ночи в музыке. Мужчина и женщина ночью, тяжелое любовное объяснение, в которое замешаны масса страстей и сложностей. Это уже ночь современного человека. И для современного человека как раз ночь это нечто пугающее, это источник каких-то злых духов, это источник ужаса, ты погружаешься в темноту, во тьму с ужасом - то есть, нечто прямо противоположное ночи 17-го века. И вот такова шенберговская музыка. Но это называется «Просветленная ночь» - в конце он все-таки вносит некоторое просветление.
Александр Генис: Как и живопись Ван Гога. В конце мы ощущаем духовный подъем, как бы страшно нам не было вначале.
Соломон Волков: И это очень хорошо показывает в своем исполнении Владимир Спиваков, который руководит «Виртуозами Москвы».
Но завершить этот разговор о ночи я хочу, поскольку у нас выпуск предрождественский, рождественской музыкой, австрийским рождественским напевом, который называется «Тихо, тихо, тихо». Слова таковы: «Малыш хочет спать, и Мария поет малышу колыбельную».
Исполняет Брин Терфель, знаменитый валлийский баритон. Я не знаю, близки ли были Ван Гогу рождественские напевы, но думаю, что, как всякий европеец, он их не избежал и думаю, что со всей своей метущийся душой в предрождественское или рождественское время даже он находил упокоение в рождественской музыке.
