В России сейчас в ходу компакт-диски с чтением стихов самими поэтами. Тут ничего нового нет, но вот недавно еще одну комбинацию попробовали: стихи поэтов читают другие поэты, опять же, в разных сочетаниях: то одного поэта несколько читают, а то один сразу нескольких. К последнему варианту склонили мою любимую поэтессу Веру Павлову, которая начитала семь дисков семи поэтов: как водится, большую четверку (Пастернак, Ахматова, Цветаева, Мандельштам) и еще троих — Есенин, Кузмин и Блок. Вот с Блоком произошла некоторая заминка. Об этом сама Вера Павлова так говорит в одном интервью:

Актеры читают ужасно, совершенно невозможно слушать актерское чтение... Я долго колебалась, мне было страшно, казалось, что здесь есть какое-то превышение полномочий, меня начал терзать жуткий трепет к этим авторам.

Здесь нужен небольшой комментарий — на тему актерского чтения стихов. Действительно, для человека, любящего и понимающего стихи, слушать актеров — тяжкое испытание. Актеры не читают стихи — они их исполняют, пытаясь придать строчкам тот или иной эмоциональный оттенок. При этом ведут речь так, что исчезают сами строчки, их строгая ритмическая последовательность, диктуемая стихотворным метром. Чем больше такой актер нажимает на эмоции, тем меньше исполняемое им похоже на стихи. Об этом есть работа Бориса Михайловича Эйхенбаума, с упоминанием всяких курьезов в практике и теории актерского чтения. Наоборот, поэт, читая стихи, прежде всего, если не единственным образом, подчеркивает ритм стиха, и это правильно. Но вернемся к интервью Веры Павловой:

Из всех семерых (поэтов) совершенно не моим оказался один... Совершенно не моим, я еле наскребла 34 стихотворения вместо сорока положенных. Это ... Александр Блок. Абсолютно, абсолютно! Вот этот миф, который разрушился и не заменился другим. Вообще он рухнул для меня полностью. Поэта Блока — нет. Я... я... так расстроилась.
Я выбрала тридцать с небольшим стихотворений, в которых нашла, во что влюбиться. И потом, мне показалось, что я нашла какой-то ключ вообще к этому поэту. Я читала на энергии отталкивания, потому что поняла, что блоковский культ Прекрасной Дамы — это предельное воплощение женоненавистничества. Я читала как женщина, которая отвечает ему. Я читала как оскорбленная им женщина.

Интереснейшее признание современной поэтессы, причем поэтессы немалой. Вера Павлова — одна из звезд нынешней русской поэзии, а многие скажут, что и ярчайшая из этих звезд. Она, поэт, вправе располагать своими симпатиями и отталкиваниями. Вообще так не бывает: чтобы лучшие любили только лучших. С другой стороны, из тех семерых поэтов, которых для собственного воспроизведения выбрала Вера Павлова, многие лучшим найдут как раз Блока, и ничего удивительного в том не будет. Известно и другое: Блока не любил Бродский, говоривший о его «водянистых стишках». Бывают странности вкуса; но я, например, люблю всех троих: и Блока с Бродским, и Веру Павлову, в каковой своей любви неоднократно признавался и, так сказать, расписывался.

Не касаясь пока что персональных идиосинкразий, можно попытаться понять, почему Блок может не нравиться современным поэтам, что в нем, в Блоке, такого, что не приемлет нынешнее ухо. Моя гипотеза: новые великие приучили нас видеть в стихотворении опус, вещь: твердо ограненный, четко оформленный словесный комплекс. Пастернак, Цветаева, Мандельштам, Заболоцкий дают сделанную вещь, со всеми краями и гранями. Блок не такой: он дает нам не вещь, не результат, а как бы процесс, у него одно стихотворение не отделяется от другого, это сплошной поток, некий газ, создающий собственную микроатмосферу. Для раннего Блока это характернее, позднее он изменился. Но действительно выбрать из моря этих туманностей 34 твердых куска, некие, так сказать, звучащие раковины, должно было показаться нелегким делом.

Это — общие соображения. Так может сказать о Блоке кто угодно. Но Вера Павлова нашла свой очень интересный угол зрения для того, чтобы дезавуировать Блока. Она увидела в нем женоненавистничество. И тут я со своей стороны могу сказать только одно слово: браво! Это если и не достаточное, то необходимое суждение о Блоке, которое нужно принимать в любом разговоре о нем.

Я давно уже — лет десять назад, не меньше — написал работу о Блоке, пытаясь увидеть темы его поэзии и весь его поэтический облик исходя из того представления о нем, которое Вера Павлова назвала женоненавистничеством. Работа моя называлась «Жена»; я обыгрывал Блоковы строчки «О Русь моя! Жена моя!» — и тот делал вывод, что Блока с Русью следует развести: он ей не муж. Эту мою статью не взял ни один русский журнал; я напечатал ее в Израиле, где в то время выходил пристойный журнал под названием «Нота Бене». Русский литературный ритуал и кодекс литературного поведения мало изменился с советских, а то и викторианских времен, — несмотря на все взрывы и диверсии, произведенные новейшей литературой. Блок — классика, классиков трогать нельзя.

Между тем, в Блоке не понять и одной десятой из всего им написанного, если не принять во внимание, вообще не догадаться о том, что он действительно был женоненавистник, а сказать точнее — репрессированный гомосексуалист. Представление о Блоке как каком-то донжуане Серебряного века, мимо которого, якобы, не прошла ни одна из тогдашних поэтесс, — миф. И ведь нельзя сказать, что он сам этот миф создавал — отнюдь нет! Это тогдашние поэтки такую чернуху раскидывали — да начиная хотя бы и с Ахматовой.

Есть долго скрывавшийся документ — воспоминания Любови Дмитриевны Блок, жены поэта. С какой только грязью не смешивали эту женщину. Ахматова — та прямо назвала ее записки порнографией. На самом деле этот документ — записи молодой, совершенно неопытной, растерявшейся женщины, лучше сказать — девушки.

Ну, вот такой, к примеру, отрывок:

Короткая вспышка чувственного его увлечения мной в зиму и лето перед свадьбой скоро, в первые же два месяца, погасла, не успев меня вырвать из моего девического неведения, так как инстинктивная самозащита принималась Сашей всерьез.
Я до идиотизма не понимала ничего в любовных делах. Тем более не могла я разобраться в сложной и не вполне простой любовной психологии такого необыденного мужа, как Саша.
Он сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это «астартизм» и Бог знает еще что. Когда я говорила ему о том, что я-то люблю весь этот еще неведомый мне мир, что я хочу его — опять теории: такие отношения не могут быть длительными...
Молодость всё же бросала иногда друг к другу живших рядом. В один из таких вечеров, неожиданно для Саши и со «злым умыслом» моим, произошло то, что должно было произойти, — это уже осенью 1904 года. С тех пор установились редкие, краткие, по-мужски эгоистические встречи. Неведение мое было прежнее, загадка не разгадана и бороться я не умела, считая свою пассивность неизбежной. К весне 1906 года и это немногое прекратилось.

Так называемая любовная лирика Блока — имитация любви. Он куда-то едет, на какие-то предполагаемые острова, входит в какие-то комнаты, освещенные кровавым закатом, — но любви нет, самого любовного акта у Блока не найти. Зато можно найти такие стихи в цикле «Черная кровь»:

Над лучшим созданием божьим
Изведал я силу презренья:
Я палкой ударил ее.
Поспешно оделась. Уходит,
Ушла. Оглянулась пугливо
На сизые окна мои.
И нет ее. В сизые окна
Вливается вечер ненастный,
А дальше, за мраком ненастья,
Горит заревая кайма.
Далекие, влажные долы!
И близкое, бурное счастье!
Один я стою и внимаю
Тому, что мне скрипки поют.
Поют они дикие песни
О том, что свободным я стал!
О том, что на лучшую долю
Я низкую страсть променял!

Блок не любил женщин — они им «уступал», так это у него называлось. Из того же цикла «Черная кровь»:

Как первый человек, божественно сгорая,
Хочу вернуть навек на синий берег рая
Тебя, убив всю ложь и уничтожив яд...
Но ты меня зовешь! Твой ядовитый взгляд
Иной пророчит рай! — Я уступаю, зная,
Что твой змеиный рай — бездонной скуки ад.

И дело ведь совсем не в Стихах о Прекрасной Даме с их нарочитым млением на пороге некоего таинства, с постоянным рефреном: «но страшно мне — изменишь облик ты». Все стихи Блока строятся на этой энергии отталкивания женщины, его поэтический архетип, если хотите, — Иосиф Прекрасный.

Но все эти персональные идиосинкразии не много стоят, если на этой основе не вырастает нечто сверх-личное. В литературе о Блоке давно уже и непререкаемо установлена эволюция его лирической героини: Прекрасная Дама, спадая с небесных высот, становится проституткой: гениальный манифест этой трансформации — «Незнакомка» второго тома: и мне очень бы хотелось услышать, как Вера Павлова трактует это сочинение; а третья, последняя модификация — Россия. И тут главное у Блока: рыцарь Прекрасной Дамы готов поднять свой меч за Россию — жену. Тут-то и происходит окончательный надлом, можно сказать, крах. Это крах — «Двенадцать»: окончательная ипостась России — гулящая девка Катька, и Блоков Христос поспешает от нее с двенадцатью разбойниками. Христос в «Двенадцати» — не высшее благословение революции, а окончательная капитуляция поэта, окончательный отказ от России, — и не Катька плоха, а он бессилен.

Таков эпилог русской поэзии, этой летописи русского рыцарствования. Как писали тогдашние философы, в России не нашлось светоносного мужеского начала, способного спасти погибающую страну, представленную величайшим национальным поэтом в образе гулящей девки. Такова эта русская мистерия, таков Блок — этот, вне всякого сомнения, мистериальный русский поэт. Это очень интересно — почему не любит Блока поэтесса, с которой сегодня связываются самые высокие поэтические ожидания. Может быть, дело не в Блоке, и действительно иные времена идут, и близок некий мужественный спаситель?

Здравствуй, Князь! — как в таком случае сказал бы сам Блок.