Мой давний – сорокалетней выдержки – друг, киевский переводчик
Марк Белорусец прислал мне роман Герты Мюллер "Качели дыхания" (издательство "Амфора"). Марк работал над переводом мучительно, потому что Герта Мюллер даже в прозе остаётся поэтом, а поэзия – это вариации на тему языка. Поди, попробуй, переведи "вариации". Марк перевёл. Но у "Качелей дыхания" есть и прозаической содержание, одним английским словом "story". Действующие лица романа – румынские немцы, депортированные в 1945 году в лагерь в Донбассе. Главный герой книги– юноша-гомосексуалист. Гомосексуализм часто называют нетрадиционной сексуальной ориентацией. По-моему, неправильно называют. Эта самая ориентация - традиционная. Более подходящим было бы определение "недоминирующая". По крайней мере, в современной цивилизации доминирует другая традиция. Полагаю, что немецкая писательница выбрала в главные герои гомосексуалиста, потому что он – диссидент, пусть физиологический, но диссидент.
Теперь моя "story". В Лондоне у меня есть друг Питер - тридцатилетней выдержки. Он – писатель. Когда Питер узнал, что у меня в Киеве и в Москве вышла книга "КГБ и другие стихи" он с энтузиазмом воскликнул: "Ну вот, наконец-то! Непременно переведи на английский. Это то, что мы ждём от русских: сорокоградусные морозы, ГУЛАГ, на худой конец, десант в Лондон миллионеров-беженцев. Всё прочее – талант, стиль, индивидуализм – у нас есть". Я вспомнил, как в 1980 году в лондонском Пен-клубе меня представили Айрис Мердок. Она немного говорила по-русски, но мы быстро перешли на "удобный" язык: английский. Думаю, что я заинтересовал её исключительно своим происхождением. Так вот, во время получасового разговора в Пен-клубе Айрис Мердок сказал мне: "Знаете, у нас в литературе иностранные писатели не приживаются, но есть исключения: проза Пруста, Кафки и пьесы Чехова". Скорее всего, Чехов прижился в Англии благодаря меланхолическому темпераменту и слабости к флоре, своим, так сказать, "английским" чертам. Идея Питера меня не слишком воодушевила, но тем не менее спустя три месяца я показал ему переводы стихов. "Замечательно, - сказал он, - отличная история – с сюжетом, неожиданными психологическими ходами и, главное, все эти фантастические истории про допросы, аресты написаны с чувством юмора. Я покажу их в журнале, где меня печатают. Но...слушай, там есть одно стихотворение...в общем... у меня сомнения. Со мной-то всё в порядке, но вот что скажет редактор?". И Питер показал мне стихотворение, написанное в Киеве в 1975 году.
В бане, в августе, в космах воды,
крепко в памяти сжав номер шкафчика,
шлёпают по полу – кто в белом слепке с плавок,
кто в белом слепке с семейных,
кто совсем нагишом – нелюдимы – мальчики и мужчины.
У одного почему-то загар на левой ноге
выше, чем на правой.
Но вот появляется хранитель вечного снега,
сторож молочного комбината, короче, человек, кожа которого
от плюсен до залысин представляет собой эталон белизны.
Что-то мгновенно меняется в бане и в стихотворенье.
Сгущается воздух. Пар становится суше.
Метафоры уступают место действу.
Поначалу кто-то, почти шутя, хлопает пришельца по ягодице,
и на последней остаётся чёткий след пятерни.
Шутка нравится, и вскоре к плеску воды и хохоту
примешивается весёлый звук шлепков по телу.
Каждый подходит и - в меру воспитанности –
бьёт ладонью, кулаком или шайкой Пришельца.
Дети норовят ущипнуть.
Звук хлещущей воды сливается со звуком хлещущей крови.
Поэт (как-то неловко в таком контексте говорить от первого лица)
не участвует в игрище загорелых,
но испытывает чувство солидарности с ними:
ему с первого взгляда Пришелец не нравился.
Поэт смотрит на некогда белоснежную,
а ныне пунцовую кожу
и вспоминает раскалённое, инфернальное
нутро телефонной часовенки, откуда вчера ночью
он навзрыд признавался в любви.
Под занавес к тихо лежащему пришельцу
приближается гомосексуалист и завершает феерию,
срывая аплодисменты и возгласы "Браво!".
Посетители не спеша домываются, выходят в раздевалку
и окунаются в накрахмаленные простыни,
красиво оттеняющие смуглые плечи и лица.
Я перечёл английскую версию стихотворения и понял, что Питер имел в виду. Современному английскому редактору-англичанину финал стихотворения мог показаться гомофобским. Тридцать шесть лет назад мне и в голову не приходило, что когда-нибудь меня заподозрят в гомофобии. Я на своём языке – языке поэта – описывал атмосферу насилия и выбрал гомосексуалиста, в те времена мишени Уголовного кодекса, в качестве нечестивца, чтобы довести до абсурда свою банную драму. "Ты предлагаешь выбросить это стихотворение?" - Спросил я Питера.
"Не знаю. – Ответил он. – Ты – иностранец, и английский редактор может с любопытством отнестись к твоей оптике. Вот, мол, как архаично видят мир русские".
На днях Питер отправил мои стихи в английский журнал. Ответа пока нет.
Да, а роман Герты Мюллер "Качели дыхания" стоит прочесть. Это проза поэта: "У любви есть свои времена года. Деревья обнажились. Рандеву переместились в Бани Нептуна. Возле парковых ворот висела эмблема бань, на которой был изображён лебедь. Каждую неделю я встречался там с мужчиной вдвое старше меня".
Марк Белорусец прислал мне роман Герты Мюллер "Качели дыхания" (издательство "Амфора"). Марк работал над переводом мучительно, потому что Герта Мюллер даже в прозе остаётся поэтом, а поэзия – это вариации на тему языка. Поди, попробуй, переведи "вариации". Марк перевёл. Но у "Качелей дыхания" есть и прозаической содержание, одним английским словом "story". Действующие лица романа – румынские немцы, депортированные в 1945 году в лагерь в Донбассе. Главный герой книги– юноша-гомосексуалист. Гомосексуализм часто называют нетрадиционной сексуальной ориентацией. По-моему, неправильно называют. Эта самая ориентация - традиционная. Более подходящим было бы определение "недоминирующая". По крайней мере, в современной цивилизации доминирует другая традиция. Полагаю, что немецкая писательница выбрала в главные герои гомосексуалиста, потому что он – диссидент, пусть физиологический, но диссидент.
Теперь моя "story". В Лондоне у меня есть друг Питер - тридцатилетней выдержки. Он – писатель. Когда Питер узнал, что у меня в Киеве и в Москве вышла книга "КГБ и другие стихи" он с энтузиазмом воскликнул: "Ну вот, наконец-то! Непременно переведи на английский. Это то, что мы ждём от русских: сорокоградусные морозы, ГУЛАГ, на худой конец, десант в Лондон миллионеров-беженцев. Всё прочее – талант, стиль, индивидуализм – у нас есть". Я вспомнил, как в 1980 году в лондонском Пен-клубе меня представили Айрис Мердок. Она немного говорила по-русски, но мы быстро перешли на "удобный" язык: английский. Думаю, что я заинтересовал её исключительно своим происхождением. Так вот, во время получасового разговора в Пен-клубе Айрис Мердок сказал мне: "Знаете, у нас в литературе иностранные писатели не приживаются, но есть исключения: проза Пруста, Кафки и пьесы Чехова". Скорее всего, Чехов прижился в Англии благодаря меланхолическому темпераменту и слабости к флоре, своим, так сказать, "английским" чертам. Идея Питера меня не слишком воодушевила, но тем не менее спустя три месяца я показал ему переводы стихов. "Замечательно, - сказал он, - отличная история – с сюжетом, неожиданными психологическими ходами и, главное, все эти фантастические истории про допросы, аресты написаны с чувством юмора. Я покажу их в журнале, где меня печатают. Но...слушай, там есть одно стихотворение...в общем... у меня сомнения. Со мной-то всё в порядке, но вот что скажет редактор?". И Питер показал мне стихотворение, написанное в Киеве в 1975 году.
В бане, в августе, в космах воды,
крепко в памяти сжав номер шкафчика,
шлёпают по полу – кто в белом слепке с плавок,
кто в белом слепке с семейных,
кто совсем нагишом – нелюдимы – мальчики и мужчины.
У одного почему-то загар на левой ноге
выше, чем на правой.
Но вот появляется хранитель вечного снега,
сторож молочного комбината, короче, человек, кожа которого
от плюсен до залысин представляет собой эталон белизны.
Что-то мгновенно меняется в бане и в стихотворенье.
Сгущается воздух. Пар становится суше.
Метафоры уступают место действу.
Поначалу кто-то, почти шутя, хлопает пришельца по ягодице,
и на последней остаётся чёткий след пятерни.
Шутка нравится, и вскоре к плеску воды и хохоту
примешивается весёлый звук шлепков по телу.
Каждый подходит и - в меру воспитанности –
бьёт ладонью, кулаком или шайкой Пришельца.
Дети норовят ущипнуть.
Звук хлещущей воды сливается со звуком хлещущей крови.
Поэт (как-то неловко в таком контексте говорить от первого лица)
не участвует в игрище загорелых,
но испытывает чувство солидарности с ними:
ему с первого взгляда Пришелец не нравился.
Поэт смотрит на некогда белоснежную,
а ныне пунцовую кожу
и вспоминает раскалённое, инфернальное
нутро телефонной часовенки, откуда вчера ночью
он навзрыд признавался в любви.
Под занавес к тихо лежащему пришельцу
приближается гомосексуалист и завершает феерию,
срывая аплодисменты и возгласы "Браво!".
Посетители не спеша домываются, выходят в раздевалку
и окунаются в накрахмаленные простыни,
красиво оттеняющие смуглые плечи и лица.
Я перечёл английскую версию стихотворения и понял, что Питер имел в виду. Современному английскому редактору-англичанину финал стихотворения мог показаться гомофобским. Тридцать шесть лет назад мне и в голову не приходило, что когда-нибудь меня заподозрят в гомофобии. Я на своём языке – языке поэта – описывал атмосферу насилия и выбрал гомосексуалиста, в те времена мишени Уголовного кодекса, в качестве нечестивца, чтобы довести до абсурда свою банную драму. "Ты предлагаешь выбросить это стихотворение?" - Спросил я Питера.
"Не знаю. – Ответил он. – Ты – иностранец, и английский редактор может с любопытством отнестись к твоей оптике. Вот, мол, как архаично видят мир русские".
На днях Питер отправил мои стихи в английский журнал. Ответа пока нет.
Да, а роман Герты Мюллер "Качели дыхания" стоит прочесть. Это проза поэта: "У любви есть свои времена года. Деревья обнажились. Рандеву переместились в Бани Нептуна. Возле парковых ворот висела эмблема бань, на которой был изображён лебедь. Каждую неделю я встречался там с мужчиной вдвое старше меня".
