Иван Толстой: Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Я хочу предложить назвать сегодняшнюю программу двумя названиями. Одно из них- «Ближнее и дальнее», а другое – «Далекое и близкое». Я надеюсь, наши слушатели убедятся, что это вещи взаимонаплывающие, пересекающиеся и, по существу, представляющие одно и то же – то, о чем мы хотим рассказать. Давайте начнем с «ближнего», а именно - с ближнего зарубежья. Поскольку наши с вами разговоры наполовину музыкальные, точнее, мои - молчащие на эту тему, а ваши – говорящие за двоих, давайте начнем именно с музыкальной темы. Вы предупредили меня, что это будет что-то латвийское, что-то морское, соленое и джазовое. Не так ли?
Андрей Гаврилов: Латвийское – да, причем, может, скорее неожиданное, как парус издалека вдруг. Это, наверное, единственное морское сравнение, которое мне приходит в голову. Вот насчет солености, «бризости», я здесь поостерегусь сказать и расскажу, вернее, докажу вам, почему. А вот то, что, действительно, есть некоторые неожиданности… Как вы помните, люди в свое время поняли, что земля круглая, потому что, в частности, паруса потихонечку возникали из-за горизонта. Так и здесь из-за горизонта потихонечку будут возникать некоторые неожиданные вещи.
Иван Толстой: Прекрасно! И что же? Докажите теперь ваш тезис.
Андрей Гаврилов: Когда я приехал в Ригу, совсем недавно, я побежал искать магазины компакт-дисков, посмотреть, что к чему. К сожалению, ситуация не лучше, чем в Москве, может, даже, в чем-то похуже. Если вкратце, то магазинов крайне мало, интересных латышских дисков, по-моему, очень немного, но очень хорошо представлена западная музыка. Найти новый диск Дэвида Боуи не составляло труда, он прямо стоял на стенде, вы входили в магазин и вы его видели. А вот найти что-нибудь джазовое, экспериментальное, что-то авангардное оказалось намного сложнее. И, тем не менее, первый диск, который я увидел, поверг меня в состояние изумления. Дело в том, что это - очередное проявление полного отсутствия обмена информацией между нашими странами. Сейчас я назову фамилии, которые мне бросились в глаза, и вы поймете, чем было вызвано мое сожаление, потому что, судя по всему, мы должны были все знать о выходе такого альбома. Дело в том, что альбом меня поразил своим парадоксальным названием. Называется он «Раймонд Паулс играет Гию Канчели». Для меня всегда Раймонд Паулс был эстрадой, чтобы не сказать попсой, довольно высокого уровня, я знал про его джазовые эксперименты, я слышал его джазовые записи, но, тем не менее, относился к нему спокойно и издалека. В отличие от Гии Канчели, которого я сразу, как только в первый раз услышал, полюбил всей душой и люблю до сих пор, подбираю его записи. И, как мне всегда казалось, это абсолютно другое направление музыки, даже если брать то, что считается его легкой музыкой, то есть музыка к кино и к театру. Я, конечно, не мог знать того, что первые джазовые эксперименты, первые джазовые ноты, которые в своей жизни услышал Гия Канчели, это именно была музыка в исполнении Раймонда Паулса много лет назад. И, по его словам, если верить его интервью, он очень обрадовался, что Раймонд Паулс решил записать его альбом. Раймонд Паулс и его музыканты, которые играли вместе с ним - это не сольный альбом, это трио. Там сам Раймонд Паулс на фортепьяно, на барабанах - Марис Бриежкалнс, а на контрабасе Андрис Грунте. И они записали джазовый альбом по темам Гии Канчели. Я хочу сразу вам предложить послушать какую-нибудь тему из этого альбома, можно даже самую первую, которая называется, естественно, «Мимино». А потом я продолжу свои горестные рассказы о состоянии грамзаписи в Латвии.
(Музыка)
Почему меня это так поразило? Казалось бы, еще совсем недавно этот диск был бы представлен и в Москве, и в Петербурге, и в Екатеринбурге, и в Новосибирске, то есть он не был бы для нас неожиданностью. Так, насколько я знаю, я могу ошибаться, но, к сожалению, я уверен, что я прав, ни один экземпляр этого диска в магазины Российской Федерации, по крайней мере - официально, не попал. Вот, какие горестные мысли у меня появились при виде этой пластинки. Пластинка, сразу скажу, конечно, не ровная. Я даже не знаю, есть ли в мире современные ровные пластинки легкой музыки. Давайте не будем брать Майлса Дэвиса, Дюка Эллингтона, а посмотрим, что творится сейчас. Как правило, есть несколько удачных мелодий, есть несколько не совсем удачных мелодий, довольно часто бывают совсем неудачные, но не будем сейчас в это углубляться. Короче говоря, на пластинке, на альбоме есть несколько потрясающих, интереснейших, захватывающих мелодий. Я могу сказать только то, что уже говорил: мне жаль, что этот диск проходит мимо тысяч слушателей, которые были бы ему рады, на территории Российской Федерации.
Иван Толстой: Андрей, а вы поехали в Ригу потому, что там все-таки было сконцентрировано, сконденсировано что-то джазовое, музыкальное, культурное, или это просто была ваша развлекательная собственная поездка?
Андрей Гаврилов: Это была моя развлекательная собственная поездка, немножко экспериментальная - мне было интересно посмотреть, как собаки перенесут дорогу, как собаки пересекают линию Шенгена. Я был уверен, что они ее не заметят, но меня, скорее, интересовала реакция таможенников.
Иван Толстой: Это у таможенников встала шерсть дыбом.
Андрей Гаврилов: Мне было интересно посмотреть, как собаки отнесутся к морю, и плюс несколько свободных дней выпали. В общем, это была чисто развлекательная поездка, которую я попытался совместить со всякими музыкальными поисками.
Иван Толстой: Познакомьте нас, пожалуйста, с чем-нибудь еще, найденным в процессе этих поисков.
Андрей Гаврилов: Одна из красивейших мелодий Гии Канчели это его музыка к спектаклю «Король Лир». И, чтобы долго не говорить, давайте послушаем. «Король Лир» Гии Канчели в исполнении трио Раймонда Паулса.
(Музыка)
Иван Толстой: Андрей, я обещал, что будет не только ближнее зарубежье, но и зарубежье дальнее, причем, как близкое, так и далекое. Близкое потому, что именно в эти наступающие дни, в июне, в Нью-Йорке откроется грандиозная по своему замыслу и, надеюсь, что она именно такой и окажется, выставка в «National Arts Club». Это очень престижное место на Манхэттене, в районе, который называется Gramercy Park. Что же там будет представлено? Организаторы, а это Русско-американское сообщество, которое возглавляет неутомимый и страшно опытный менеджер Марина Ковалева, она была известна и своим туристическим бюро, и затем русско-американскими всевозможными действиями в течение полутора десятилетий, вот теперь решила обратиться Марина Ковалева к памяти о третьей волне. Почему именно сейчас? Потому что еще живы ее представители, они могут прийти и, после многих лет разлуки (люди, в конце концов, разъехались из Нью-Йорка и живут не только в Америке) многие приехали и придут на эту выставку, вернисаж, который назначен на 1 июня, придут и увидят друг друга, свои работы, и смогут, вероятно, оценить, какой же вклад они внесли в американо-русскую культуру. Это - третья волна, а третья волна, как известно, это единственная волна, которая уехала за границу официально. То есть, пошла в ОВИРы, подала заявления и получила в свои паспорта печать о том, что выезд из СССР разрешен. Им не приходилось, в отличие от первой и второй волны, послереволюционной и военной, уходить со своей родины с боями, боясь, что между лопаток ты получишь пулю. Официально уехав за границу, представители третьей волны как бы не до конца разорвали связи с родиной. Да, физически всем казалось, что они прощаются навсегда и никогда не увидят ни свою семью, ни своих друзей, ни родные места, а вот оказалось, что они увезли на своих подошвах пыль, если не всей родины, то, во всяком случае, пыль своего поколения, память об оставленных своих половинах, так сказать – интеллектуальных, духовных, творческих и прочих. Третьей волной, показала практика, оказались и те, кто остался в Советском Союзе. И вот, почему. Сколько рукописей, сколько живописных полотен или снимков с них, всевозможных магнитофонных записей и артефактов уплывало, уходило, улетало за границу, в частности, в Нью-Йорк, на протяжении всех 70-х и 80-х годов. То есть, третья эмиграция не разрывала до конца своих связей с оставленными друзьями на родине, и мы, те, кто остались в Советском Союзе в 70-80-е годы, получали гораздо больше информации о том, что делают наши соотечественники сейчас, в эти дни и годы, за рубежом, по сравнению с тем, что было в 20-е или 40-50-е годы в разрыве метрополии первой и второй волны. То есть, это была единая эмиграция, это были два берега одного океана культуры. И когда эмигранты поселились и в Нью-Йорке, и в Париже, то всюду стали появляться салоны, художники устраивали свои выставки, и даже газеты, и даже русская редакция Радио Свобода на Бродвее 17-75 (знаменитый свободовский адрес в Нью-Йорке) превратились в такие клубы, куда приходили люди, чтобы пообщаться, а потом стали приходить уже свободно выехавшие по туристической визе, такие вот мы с вами, с конца 80-х годов. Одним из таких центров третьей волны эмиграции стала довлатовская, как ее справедливо называют, газета «Новый американец». Вообще-то она была создана четырьмя журналистами- Евгением Рубиным, Борисом Меттером, Алексеем Орловым и только на четвертом месте Сергеем Довлатовым, который совсем не был главным человеком в газете, он больше занимался литературным отделом и культурным. Скоро в этой газете появились и многие другие, не столь известные, как Сергей Довлатов: Мария Шнеерсон, Александра Орлова (это родные сестры), Лев Штерн (он писал под псевдонимом Александр Гальперин), Наталья Шарымова, Александр Батчан, Григорий Рыскин, а из «Нового Русского Слова» сюда перешли Петр Вайль и Александр Генис. Газета публиковала фотографии и картины своих современников, представителей третьей волны, поэтому по подшивке «Нового американца» можно составить как бы такую зрительную и литературную летопись жизни того поколения. Чего не будет представлено на выставке, так это музыки. Может быть, потому, что помещение не совсем концертное, может, потому, что музыка - дело более хлопотное, чем развеска фотографий, картин и представление каких-то книжных обложек. Но вот, что интересно было бы, Андрей, спросить вас, ведь вы отлично знаете музыку той эпохи, советскую, антисоветскую и уехавшую за границу: кто был наиболее ярким музыкантом тех лет, 70-х и 80-х годов?
Андрей Гаврилов: Для начала нужно все-таки уточнить, что мы называем третьей волной. Вы сказали, что третья волна это люди, которые получили штамп «Разрешен выезд из СССР». Таким образом, вы тут же перечеркиваете некоторых джазменов, которые бежали из СССР как раз в 70-80-е годы или чуть раньше. Это не первая волна, не вторая. Я всю жизнь считал, что мы можем их совершенно спокойно причислить к третьей волне. Или вы меня поправите, или что? Куда нам девать Беруштиса, Анатолия Герасимова, Игоря Высоцкого, кучу музыкантов, в частности, джазовых, которые остались на гастролях, которые сбежали каким-то явочным порядком? Они никакого штампа не получили.
Иван Толстой: Вы правы, Андрей, и любое обобщение страдает искажением. Конечно, я огрубил, сказав, что только люди со штампом относятся к третьей волне. Нет, естественно, и Аркадий Беленков в литературе это предшественник третьей воины, и Михаил Демин, двоюродный брат писателя Юрия Трифонова, и Светлана Аллилуева, и Анатолий Кузнецов, и многие другие могут быть теоретически отнесены к третьей волне. Но каждый этот случай представляет собой такое индивидуальное исключение. Интереснейшее, тяготеющее к третьей волне, но, все-таки исключение. Тем приятнее, что не все написано по линейке и по правилам. Простите, что я перебил вас, вы совершенно правы. И, тем не менее, грубо говоря, с 70-го по 90-й год музыкальная жизнь русской эмиграции и, в частности, русского Нью-Йорка. Кого стоит послушать?
Андрей Гаврилов: Вот вы меня, ради бога, простите, но я немножко по-другому поставлю вопрос. Если брать музыкальную жизнь эмиграции, то я не уверен, что смогу найти или вспомнить что-нибудь действительно исключительно интересное. Мне представляется, что, в отличие от литературы, которая, за редчайшим исключением, все-таки привязана к языку, музыка тем интереснее, что, например, Мстислав Ростропович никогда не стал явлением музыкальным русской эмиграции, а стал явлением мировой культуры. Потому что, если брать, что слушала русская эмиграция, какие кассеты, иногда пластинки доходили до нас, честно говоря, волосы вставали дыбом, потому что самое простое, что можно было сделать, это записать, издать пластинку «русского шансона», так называется этот чудовищный жанр и это чудовищное словосочетание (боже мой, узнать бы, кто его придумал!). Так вот, это - чудовищная музыка, два прихлопа, три притопа, Владимирский централ, готов и вперед! В лучшем случае - такие исключительно сложные музыкальные построения, как «Замело тебя снегом, Россия», такие белогвардейские сопли и слезы. Я резко против того, чтобы преувеличивать роль музыки в эмиграции. Вот то, что наши музыканты, которые уехали, остались, сбежали, оказались на Западе или, как Ростропович, были просто вынуждены оказаться вдруг, помимо свой воли, там, делали вещи, которые были во многом не хуже, чем делали их американские, французские, английские, западногерманские коллеги, и они становились явлением европейской или, как в данном случае, американской музыки, таких, да, было и немало. Начиная с того же Ростроповича. А если брать исключительно то внутреннее варево эмиграции, то, я повторяю, у меня достаточно скептичный взгляд на эти вещи.
Иван Толстой: Тогда позвольте сузить мой вопрос. Я все-таки надеялся получить от вас какой-то маленький устный этюд о джазменах.
Андрей Гаврилов: Джазмены, да, конечно. Вы же помните, что был такой русский джазовый квартет, пластинка «Счастье» - «Happiness», который возглавил, или просто инициатором которого был человек небезызвестный на Радио Свобода, а именно Беруштис. Кстати, замечательная пластинка. Мне жалко, что она не переиздана на компакт-дисках, потому что записано было больше, чем было издано, и это не просто артефакт, это действительно очень неплохой джаз, и я очень доволен, что в свое время эту пластинку раздобыл и, не поверите, ее даже время от времени переслушиваю. И, несмотря на то, что эта пластинка так и не была переиздана, у нас есть возможность послушать один из треков с этого альбома.
(Музыка)
Вполне возможно, что это одна из первых пластинок советско-американского джаза или сбежавшего, диссидентского, невозвращенческого джаза, которая в мире вышла. Нельзя забывать и Анатолия Герасимова, замечательного музыканта, о жизни которого даже был снят фильм «Москва на Гудзоне», о его американских приключениях. Анатолий Герасимов не только известен как джазмен, но и как неплохой композитор. И в блистательном фильме «Жидкое небо» одна из тем, которая звучит, это как раз тема Анатолия Герасимова. После этого он вернулся, как вы сказали, третья волна отличается от первой и второй тем, что вдруг, неожиданно, ворота распахнулись в обе стороны, он вернулся в Москву, он работал в Москве. Замечательный музыкант, забывать его нельзя никак.
Иван Толстой: И я хочу напомнить, что «Жидкое небо» режиссера Славы Цукермана нам близко с вами еще и потому, что Слава Цукерман - многолетний участник передач Радио Свобода. Он выступал под радио псевдонимом Харламов первые годы.
Андрей Гаврилов: Мне очень жаль, что не будет музыки на этой выставке. Это ужасно, это преступление против мировой культуры, я считаю. Мне кажется, что подбирать специально зал с акустикой под такую выставку было бы неразумно, но представить пластинки, компакт-диски, развесить их или, если невозможно, найти обложки, хотя бы их фотографии, было бы крайне забавно. Не нужно забывать, что, например, первая пластинка «Машины времени» вышла в Америке на фирме «Kissnet». Я допускаю, что до этого в СССР выходили их записи на сборниках или какие-нибудь маленькие пластиночки, но большой полноценный альбом вышел на фирме «Kissnet», которая находилась в Нью-Йорке. Там же вышла и пластинка, если не ошибаюсь, Высоцкого. Причем это, с моей точки зрения, конечно, должно было быть представлено на подобной выставке. Я ни в коем случае не учу организаторов, я, как заочный зритель (хорошее я придумал выражение – то есть, тот зритель, который выставку не увидит), просто высказываю свое сожаление.
Иван Толстой: Но если у нас есть предложение, чтобы в голосовании участвовали покойники, родственники семьи, то почему не быть заочному зрителю? Философия Федорова торжествует.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, вам смешно, это все ха-ха, но все дело в том, что мне в свое время попался фильм, состоящий из новелл. Это была новелла то ли по Стивену Кингу, то ли у меня уже аберрация памяти, но там была точно такая история. В связи с тем, что какой-то американский президент потерял популярность из-за своих военных авантюр (речь идет о современности), было принято решение дать право голоса погибшим ветеранам. Я, когда читал предложение нашего депутата, мне казалось, что он списывает сценарий. И действительно, в этом фильме ветераны получили право голоса. Но вместо того, чтобы поддержать военную авантюру президента, они восстали из могил и вот таким зомбиподобным маршем пошли то ли на Пентагон, то ли на Белый дом, уже не помню. Поэтому, как только я прочел это предложение, сообщение о том, что есть такое мнение у народного избранника, я представил себе улицы Москвы, запруженные зомбиподобными покойниками, и в очередной раз понял, что искусство - посильней штука, чем жизнь.
Иван Толстой: Как у Булгакова – «гады прут на Москву».
Позвольте познакомить наших слушателей с тем, что написал для каталога этой выставки, он еще даже не вышел из печати, но у нас есть возможность познакомится с его текстом по любезному разрешению Александра Гениса, который написал о том, что значил «Новый американец», какова была его роль в истории третьей волны эмиграции.
«“Новый американец” начался с визитных карточек, потому что придумавшему газету Боре Меттеру сказали, что главное в бизнесе - адрес.
Меттер выбрал самый престижный после Белого дома адрес в Америке и снял там офис. На визитке стояло: Таймс сквер 1. Отсюда поднималась неоновая часть Бродвея. Первая редакция “Нового американца” размещалась в чулане без окон. Довлатов в нее помещался только сидя. Теснота не мешала пить, курить и ссориться. Все это подразумевал пышный девиз “Нового американца”, напечатанный там, где в советских газетах пролетариев призывали объединяться.
- Мы выбрали свободу, - убеждал читателей сочинившего этот лозунг Довлатов, - и теперь наше счастье у нас в руках.
Помимо колонки редактора Сергей взял на себя церемониальные функции: мирил и ссорил сотрудников, вел изнурительные переговоры со всеми и обо всем, а главное, представлял газету в сношениях с внешним миром, прежде всего - на Брайтон-Бич, где его безмерно уважали за виртуозное владение феней.
Момент истины наступал раз в неделю на планерке, когда Довлатов обозревал вышедший номер. Лукаво объявив себя - единственного недипломированного сотрудника в редакции - недостаточно компетентным, чтобы обсуждать содержание наших материалов, он судил лишь о стиле, но так, что у всех горели уши.
Никто не смел обижаться, потому что в редакции царил азарт взаимного издевательства. У нас не было ничего святого, и больше всего мы боялись того, что Аксенов называл “звериной серьезностью”. Перегибая палку, мы считали смех всему мерой, еще не зная, что шутки могут стать нервным тиком и обернуться стёбом. Сергей это предвидел.
В принципе ему было все равно, о чем писали в “Новом американце”, лишь бы чисто, ясно, уместно, с симпатией к окружающим и со скепсисом к себе. Отделавшись от антисоветского официоза, не менее предсказуемого, чем советский, не впав в панибратство, научившись избегать пафоса, сдержанно шутить и видеть в читателе равного, “Новый американец” расцвел на свободе. Выяснилось, что она скрывалась в стиле, добывалась в словаре и наряжалась простым синтаксисом. Раньше никому не приходило в голову, что устный язык может стать письменным без мата.
По-моему, Довлатов, заново открывший “средний штиль” Ломоносова, и сам не заметил совершённой им революции. Возделывая и пропалывая наш грамматический садик, Довлатов расчистил почву для всех. В “Новом американце” все стали взыскательными читателями других и настороженными писателями для себя. Боясь позора, мы, готовые отвечать за каждое лишнее, неточное или скучное слово, писали, озираясь, как в тылу врага.
“Новый американец” удался: нас читали, любили, приглашали в гости, а иногда и подписывались. Купаясь в счастье, мы жили в долг и впроголодь, ибо чем лучше шли дела, тем меньше оставалось денег.
Когда газета отчаялась разбогатеть, мы согласились обеднеть и ввели мораторий на собственные зарплаты, приучившись обедать в гостях.
Упоенные дерзостью газеты и разгоряченные голодом, мы наслаждались свободой слова. Наблюдая за нами из номера в номер, многие привыкали считать газету родной и нужной. Мы убедились в этом, когда “Новому американцу” исполнился год. Отмечая юбилей, редакция сняла в Бруклине ангар, куда набилось больше тысячи поклонников. Выпивая и закусывая, они смотрели на сцену, где Довлатов проводил открытую планерку. Это было посильнее “Тома Сойера”: зрители платили не за то, чтобы красить забор, а за возможность наблюдать, как это делают другие.
Уникальный коммерческий успех этой акции привел к мысли заменить бумажную газету устной, упразднив расходы на типографию. Но к тому времени в газете скопилось слишком много писателей, которые не хотели менять профессию.
Понукаемой нуждой “Новый американец” давно оставил престижный склеп на Таймс-сквер и в поисках дешевизны пустился во все тяжкие. Наши скитания начались с безрадостной конторы на Модной авеню, где когда-то располагались пошивочные цехи, а теперь - в память о них - сидит бронзовый еврей за швейной машинкой. В редакции всегда горел свет, потому что солнце не проникало сквозь немытые со времен “Сестры Керри” окна. От переезда, однако, просторнее не стало. В редакции постоянно толпились чужие, подглядывавшие за тем, как от свальной любви и ревности зачинается и рождается газета.
Из-за долгов планерки стали шумнее, закуска перевелась, крах был неминуем, но я был безусловно счастлив, ибо делал лишь то, что любил, и каждый день говорил о главном. Довлатов считал год, проведенный в “Новом американце”, лучшим в своей жизни. Пожалуй, я – тоже».
Так пишет Александр Генис в статье, которая будет помещена в каталоге выставки «Третья волна и «Новый американец. Русская культура в Нью-Йорке 1970-1990».
Давайте, Андрей, вернемся к вашим музыкальным впечатлениям после поездки в Ригу.
Андрей Гаврилов: Да, конечно, мы сейчас будем слушать какую-то хорошую музыку, но я хотел бы сказать два слова, тем более, что текст, который вы только что привели, меня немного зацепил. Дело в том, что я был в Латвии в прошлом году и так получилось, что я объехал Ригу стороной, в нее не попав. И в Риге я не был лет пять или шесть. Хочу сказать два слова об общем впечатлении. Во-первых, нам с вами там бы безумно понравилось, потому что за последние годы там открылась куча маленьких пивоварен частных, которые варят совершенно потрясающее пиво. Там очень хорошо с этим делом. Я понимаю, что сидеть в Праге и слушать про не чешское пиво, наверное, вам смешно, но, поверьте мне, там есть напитки, заслуживающие нашего внимания. Очень забавная вещь в Риге, которой нет в Москве - в Риге сохранились огромные пустые дворы, они сейчас используются вокруг Старого города, как такие стихийные парковки, где стоит шлагбаум или будка с человеком, с вас берут какие-то деньги и вы можете там оставить машину, потому что в городе это может быть проблемой. Но я хотел сказать, что первое звуковое впечатление о Старом городе и о районах вокруг него у меня было абсолютно чудовищное. Я не знаю причин, здесь, наверное, нужно быть каким-то социологом-урбанистом или специалистом в некоторых других областях… Короче говоря, как известно, Рига - город двуязычный. Не будем брать английских, французских и немецких туристов. Вся Рига говорит на латышском и на русском языке. Так вот, на русском языке Рига говорит предпочтительно матом. Повторяю, ощущение абсолютно дикое и чудовищное. Я не знаю, чем это вызвано. Вызвано ли это вульгаризацией языка или тем, что то быдло, которое раньше боялось наказания, бояться его престало, или это общая вульгаризация русского языка, присущая, как я мог заметить, эмиграции. В свое время, в советское время, люди бросали оковы советской жизни вместе с навязанными оковами официального языка с готовностью и, зачастую, с излишней готовностью применяя мат, как средство ежедневного общения. То ли в этом причина, я не знаю, в чем, я, повторяю, не социолог, не историк культуры эмиграции, я не знаю, чем это вызвано, но то, что бывали ситуации, когда просто уши сворачивались в трубочку, особенно если ты идешь с дамой, с женой, с дочкой, с внучкой, и ты не понимаешь даже как себя вести. Вот это на меня произвело убийственное впечатление. Я не знаю, какая политика, и существует ли политика по адаптации или, наоборот, другого соотношения этих двух культур, именно латышской и русской, но если не будет что-то сделано, если не будет начата какая то кампания по воспитанию, то в слушающий раз, видит бог, я приеду в Латвию с наслаждением, но подумаю, прежде чем идти в туристические районы Риги. Это – кошмар! Вот на подмосковной помойке, где люди копаются в отбросах и переговариваются, кто что нашел, ты нашел сапог, а я нашел две пуговицы, я думаю, и там речь была бы деликатнее.
Иван Толстой: Да, я понимаю, Андрей, о чем вы говорите. Это, действительно, отвратительно. Ты идешь сквозь какой-то душ непонятных оскорблений, высказанных просто городу и миру. Это не попытка кого-то унизить, кого-то обозвать, это просто какой-то испорченный душ, когда из шланга точно так же бьют струйки, как из того места, откуда должен душ лить. Мне кажется, что в пору третьей волны, от которой я застал в Париже только хвост, так не ругались. Может быть, я бы в какой-то литературной среде, но, с другой стороны, как раз в литературной среде в Советском Союзе ругались почем зря. В эмиграции ругались гораздо меньше и «матюшки» эмигрантские были, во-первых, чуть-чуть устаревшие, они никогда не шли вровень с современностью, хотя именно в Париже я узнал слово «тусовка», а не в Советском Союзе. Так вот, все-таки там было все слегка дэмодэ, и это было одето в какие-то одежды приемлемые и привлекательные. Матерок, конечно, существовал, и он, как бриз, веял вокруг тебя, но он не был грубым, не был напористым, не был таким авторитарным, в отличие от сегодня. Сейчас, действительно, ругаются грубее, прямее, безответственнее и повсюду, в том числе и в эмиграции. Вот Рига, как ближнее зарубежье, тому, по-видимому, хороший и яркий пример. Давайте, Андрей, забудемся с помощью музыки.
Андрей Гаврилов: Да, давайте забудем этот неприятный слой культурной жизни. Когда я вошел в один из крупнейших магазинов компакт-дисков Риги и разговорился с продавцом, меня интересовал один вопрос: почему так мало компакт-дисков замечательного, популярнейшего в мире латышского композитора Петериса Васкса. В Москве его диски издаются, как ни странно, в Германии они издаются, в Америке они выходят. Это, в общем-то, национальная гордость сейчас. Можно его музыку любить, можно не любить, но он сейчас один из самых популярных в мире латышских композиторов. Где же эти диски? Продавец, человек в возрасте, с которым мы вспоминали еще рижский завод грампластинок, который работал в советское время, вздохнул и сказал, что когда приезжают туристы, они знают только Петериса Васкса, Чурлениса из Литвы и Арво Пярта из Эстонии. Больше прибалтийских композиторов они не знают. Но, тем самым, так и не ответил на мой вопрос, потому что единственный диск, который я смог найти, которого я раньше не знал, это был диск, изданный на фирме «Сони», где был записан Второй концерт для виолончели Петериса Васкса, специально для виолончелистки Соль Габетты, которая играет его в сопровождении амстердамского оркестра «Симфониетта». И вот я хочу сейчас сделать шаг в сторону от джаза и послушать фрагмент первой части этого концерта.
(Музыка)
Когда я говорил о диске «Раймонд Паулс играет Гию Канчели», я не сказал, что он был издан «Центром современной музыки», который, судя по всему, может быть, сейчас наиболее активно издает джазовую музыку в Латвии. Издание дисков это всего лишь одно из направлений деятельности этого центра. Они организуют фестивали, например, знаменитый международный конкурс джазовых артистов «Riga Jazz Stage», они занимаются проектами биг-бенда латвийского радио, проводят мастер классы различных музыкантов мирового уровня, то есть, во всю жизнь кипит. Но если мы сейчас берем компакт-диски, то в первую очередь мое внимание привлекли диски, которые назывались или просто «Джаз в Латвии», есть такая серия. 2012-й год мне попался, я знаю, что выходил еще 2014-й и 2015-й. К сожалению, я их не видел. И, кроме того, они издают записи фестивалей «Riga Jazz Stage» – лучшие записи 2014-го года, 2015-го. Вроде бы, в апреле этого года прошел очередной фестиваль, надеюсь, выйдет компакт-диск лучших записей 2016-го. Но будем слушать то, что есть. Например, давайте послушаем Оскараса Озолинжа с диска «Riga Jazz Stage-2015»,его пьесу, которая называется «Над песком» - «Above the Sand».
(Музыка)
Когда я копался в разных магазинах, а их, повторяю, немного в Риге, пытаясь отыскать что-то необычное и захватывающее, там была, конечно, хорошая музыка, мы с вами совсем не говорим о рок-музыке, там тоже есть, о чем поговорить, я все думал, найду ли я хоть один компакт-диск, пожалуй, самого известного в прошлом, в Советском Союзе, может, ныне даже и в России, латышского музыканта, человека, который родился в городе, который сейчас называется Даугавпилс, мать которого родилась в Екабпилсе – замечательный, красивый город почти в центре Латвии. То есть, найду ли я хоть один компакт-диск Оскара Строка. И вы знаете, нет, я не нашел ничего. Оскар Строк, которого мы все знаем как автора танго, которого в 1948 году исключили из Союза композиторов Латвии из-за того, что в своей музыке он шел за западными канонами, за буржуазными идеями. Который был восстановлен в Союзе композиторов Латвии всего лишь в 2008 году, то есть, спустя 60 лет после своего исключения. И, к сожалению, уже, конечно, после смерти. Человек, который похоронен в Риге, и хоронили его под музыку его танго. Вот ни одного компакт-диска Оскара Строка я в Риге не нашел. Я ни в коем случае не обобщаю ничего. Я был туристом. Вот мой взгляд туриста с широко открытыми наивными глазами, которой вообще не понимает, что происходит вокруг, это факт. Там, где копался я, вполне возможно, что за углом было его много, но там, где копался я, Оскара Строка не было. По-моему, это абсолютно несправедливо. Поэтому я вам предлагаю, Иван, все-таки, в завершение наших музыкальных латышских разговоров послушать «Лунную рапсодию» Оскара Строка, к сожалению, в исполнении ансамбля «Мелодия». «К сожалению» не потому, что это плохой ансамбль, это прекрасный был ансамбль, а потому, что я не нашел Оскара Строка в исполнении латышских музыкантов.
(Музыка)
