Cиганевич Зинаида Шимоновна, 1936 года рождения. Израиль
Про конец сталинской эпохи
Для меня конец эпохи Сталина начался уже в сам день похорон. Я уже была немножко подготовлена - не плакала навзрыд. У нас в тот день была Марья Ивановна, жена брата моей бабушки, и она плакала, обливалась слезами. Я обратила внимание, что бабушка не плачет, и тоже не плакала. Ну, умер и умер. Не то, чтобы я считала, что злодей умер, но и не то чтобы какой-то великий человек. Но вообще мне было 17 лет, я была еще маленькая. Но я была настроена немножко против. Когда говорили, что товарищ Сталин сказал и поэтому это правда, я это не воспринимала, потому что я все-таки логично мыслила… мне хотелось доказательств, что это правда, не потому, что товарищ Сталин сказал, а потому что это правда по каким-то другим признакам.
Первые несколько дней после смерти Сталина народ был в напряжении. Сначала не знали, что с ним, он болел. Потом он умер, а все никак не сообщали. А потом, наконец, сообщили. Ну, не несколько дней, а несколько часов, наверное. Ну, когда он болел, тоже говорили: состояние приличное, то да сё, а потом – бах! Помер. Но я с тех пор так много читала, что уже трудно отличить то, что я тогда чувствовала, от того, что я просто знаю. Но тогда вот главное мое впечатление было - это нарастание антисемитизма. А потом ведь выяснилось, я тогда не знала, - что Сталин строил какие-то бараки для переселения евреев. Я даже после этого некоторое время сомневалась, что это так, но вроде бы сейчас есть документы и свидетели.
Многие опасались: а вдруг будет хуже? А вдруг будет плохо? А вдруг будет я не знаю что. Были такие настроения. Дедушка Исаак, мне, я помню, сказал: «Вот, - говорит, - сейчас эти передерутся, ну, кто остался, кто там будет главный». А я ему: «Дедушка, как ты можешь так говорить!» Вот какая я была дура. И он таки больше не говорил со мной, а ведь дедушка Исаак был у нас очень умный, и все понимал. Тогда еще у меня полной ясности не было, наступила курсе на втором-третьем, где-то в 56-м году.
Свобода стала ощутимее, когда стали появляться люди. Это я помню, и это было очень заметно. Стали появляться люди из лагерей, вот приехали там какие-то знакомые Рубиных, наших приятелей. Фрида Рубина на нашей улице жила. К ней приехал какой-то из ссылки. Потом стали появляться статьи в газетах, да, но это, может быть, было позже, 56-й какой-нибудь год.
Но главное - прекратились эти жуткие фельетоны на антисемитские темы. Это было очень заметно, ведь они появлялись каждый день в газетах. А потом там на улице печатали и развешивали газеты на всех углах, всегда стояли на улица люди и читали их. И тут, конечно, обсуждали их, мол, опять такой-сякой жид. А тут вдруг кончилось это. Это было очень заметно. Фельетоны кончились, потому что редакторы смекнули, что уже хватит.
Похороны Сталина
Когда Сталин умер, моментально все помчались на похороны. Почему-то всем надо было. В том числе я пошла. Не знаю почему, потому что инерция, все пошли, и я пошла. Но я дошла только до Самотеки, слава богу. У нас одна девочка погибла в параллельном классе. Причем как погибла – задавили, ужас!
Там собралось столько народу, что образовалась толпа. А на Самотеке такая низина, и все в эту низину столпились и друг друга передавили. Была ужасная трагедия. Говорили: «Сталин даже после смерти убил несколько сот человек». Я пошла обратно. Еще хорошо, что я успела обратно, многие хотели обратно, но нельзя было выйти. Я немножко только прошла. Мы же там рядом жили. Все, которые со мной шли, вернулись. Просто не могли попасть, нас не пустили даже.
Про режим и про страх
Мои родители жутко боялись, что я буду... ну, я иногда позволяла себе какие-то слова говорить, и они боялись, что я буду против советской власти. А это опасно, и чтобы ни в коем случае не подвергать себя опасности, я должна была врать и говорить, что я за советскую власть. Но они мне при этом еще говорили, что советская идеология – это правильно, что я не должна быть против.
Ведь мой отец был верующим коммунистом – патриот, фанатик. Вот, что ему не нравилось в то время, – это антисемитизм, а все остальное – хорошо. Он слушал Би-би-си. Слушал, как создавали государство Израиль – вот тут он был против советской власти, за евреев. Ну, в общем, такая у него была грань. А вся остальная советская власть – это хорошо. Она дала народу образование, то, другое, хорошее счастливое детство. У нас такой анекдот ходил: мальчику все говорят, вот Советский Союз, все там хорошо, то, другое. Он плачет, говорит: «Мама, я хочу в Советский Союз!»
Всех боялись, а вдруг тетя Вера услышит, что мы разговариваем – нельзя, что ты! К нам приезжали родственники моего папы, тоже из лагеря, правда, это был 49-й год, еще при Сталине, они жили, не выходя из дому, никто не знал, откуда они. И я потом только через год или сколько-то я узнала, что они из лагеря пришли. И для моих родителей эта конспирация никогда не закончилась. Они всю жизнь боялись. И до перестройки и после перестройки – всю жизнь! Нельзя много рассуждать. Это было втемяшено в голову. Ни рассуждать, ни говорить, ни держать.
Ну а мы с Сашей, мужем моим, вечно… то нам дадут «Архипелаг ГУЛАГ» на ночь, то еще чего-нибудь. Они все были против, они вообще не знали этого, а если узнавали, то были против. Зачем это? А вдруг? Что ты! Это было втемяшено крепко. Так что насчет свободы… Да и сейчас тоже в России люди не говорят свободно. Кто-то говорит, а кто-то нет. Боятся.
Про дело врачей
Когда было дело врачей, я училась в 10-м классе. Конечно, это меня волновало, потому что каждый день появлялись всякие фельетоны, получалось, что все врачи отравители и вообще гады. Обстановка была отвратительная. Ну, лично меня это особенно не касалось, но в нашем классе был такой инцидент. Одна девочка, Алла Рахлина, которая потом стала Аллой Козьевой, поссорилась с другой девочкой, которая говорила, что евреи все плохие: ваша, мол, национальность. «Мы с тобой одной национальности» – сказала ей Алла. Ну, в общем, был скандал, и все плакали, и все такое, и наша учительница получила инфаркт. В основном, девочки поддержали Алку, конечно, это было хорошо. Само дело врачей не обсуждалось, но все считали, что да, такие они гады. Но не все распространяли это на всех евреев. А эта девочка распространяла, и многие распространяли.
Конечно, многие из тех, кто знали этих врачей, не верили ни одному слову. Или, например, моя мама. Она не знала, но говорила, что не верит. Родители меня вообще меня всячески оберегали, чтобы я не выросла антисоветчицей, а то это грозило тюрьмой. Но она говорила, что это все… ну, вроде того, что узнают, и все будет хорошо. Ну, когда Сталин умер, действительно, вскоре все узнали. И что? Считали, что небольшая ошибочка, как и сейчас многие считают. Сталин хороший, но он немножко ошибался. Сейчас же хотят Волгоград в Сталинград переделать.
До того, как умер Сталин каждый день в газете появлялся фельетон, что вот доктор Петров, в скобках «по матери Гинзбург», оказался вредителем, убил ребенка. Да ужас! Или доктор там какой-нибудь Кириллов, его мать урожденная Пинхусович, например, он убил или подмешал яд в лекарство такому-то, после чего тот умер. И, конечно, да, я очень сильно сомневалась, что он подмешал, но все-таки, ведь писали, писали… Дело в том, что из этого получалось, что если он урожденный такой-то, то берегитесь его, а вот этого я, конечно, не воспринимала никак.
Сразу после смерти Сталина прекратились эти анекдоты. И закончилось это, когда… я не помню, как ее звали, эту героиню, которая первая выяснила, что эти врачи – отравители… Были же какие-то самые главные врачи - и на них донесла какая-то врачиха, что они такие-сякие, что они заговор устроили, чтобы убить всех руководителей партии и правительства Советского Союза, а потом она призналась, что это навет. Это было через несколько месяцев после смерти Сталина, это был, конечно, замечательный день.
Про то, как поступила в университет
У меня была золотая медаль. Я должна была пройти только собеседование. Все знали, что в университет не берут, а я не знала. Учительница мне говорила: «Не надо, у тебя же здоровье плохое». Почему это у меня здоровье плохое?
И даже учитель физики, который очень меня любил, говорил: «Стоит ли тебе туда поступать? Поступай туда-то, туда…». А он меня очень любил, он говорил: «стой», поставит всех, которые не знают, и - «Сиганевич, скажи им». Хотя я физику не знала. Ну, по сравнению с ними отвечала, конечно, что надо.
Никто мне не говорил, из страха или еще из чего. Родители не знаю, знали или нет, наверное, знали, но мне не говорили, и я пошла на мехмат. Подала заявление, прошла собеседование. На следующий день вывесили списки – меня там нет, а через день уже была. А это был как раз 53 год, Сталин умер. И те, кто на мехмате никогда раньше не принимали никого, не знали, как им быть, и приоткрыли немножко. У нас было очень много евреев. Вот так я поступила. Я поступала в июле, а в августе сдавали экзамены - много евреев было принято.
А Саша, муж мой, как поступал! Это еще интереснее. Он кончал году, допустим, году в 48-м. Тогда не было такого понятия «золотая медаль», у него просто был аттестат со всеми пятерками. Когда он захотел сдать без экзаменов как золотой медалист, ему сказали, нет, мол, не признаем, мы знаем только, что такое золотая медаль. Поезжайте в министерство, и если вы привезете оттуда справку, из министерства, от такого-то заведующего отделом, допустим, тогда мы вас зачислим. Они были уверены, что он ни в какое министерство не поедет, а он взял да и поехал. Когда он в следующий раз приехал, они сказали: нет, там нет какой-то печати, поезжайте снова. Он поехал снова и там пожаловался этому, - не пожаловался даже, а просто сказал. И этот человек, я забыла, к сожалению, как его звали, очень разозлился, позвонил председателю приемной комиссии: «Ты что издеваешься над солдатом?!». А Саша ведь ходил в солдатской форме. Ну вот, короче говоря, таким образом всячески старались не принять. Потом ему устроили собеседование. Сидят два аспиранта и профессор какой-то, я снова забыла фамилию, механик. И эти солдаты подсовывают ему задачу, а он хороший был математик. Ну, по сравнению со школьной учебой он был хороший, но, конечно, они ему выдали задачку, которую он не мог решить в жизни. И этот профессор говорит «Не надо. Скажите, пожалуйста, Вы читали «Кавказский пленник» Толстого?» Таким образом он его спас. Хороший человек был этот профессор, и уважали тогда военных некоторые пожилые. А эти гады получили указание сверху евреев заваливать, и все… Хотя, я говорю, это был июль, они еще не совсем разобрались, а в августе уже всех нормально принимали.
Про двадцатый съезд
Что касается двадцатого съезда, то для моей жизни он ничего не прибавил. Но я была рада, что, уже наконец, все узнали про Сталина. Но я уже тогда была студенткой, я много чего знала. Потом Саша, мой будущий муж - он был просветитель мой личный, да и всех друзей тоже. Я многое знала, у нас вообще была такая компания – и анекдоты, и шутки всякие. Потом газеты мы умели читать двойным слоем. Во-первых, все, что написано, во-вторых, все, что подразумевается. Сейчас так не пишут. То есть писали, может, тоже не так, но умели как-то вычитывать. Особенно Саша. Ничего нового я благодаря 20-му съезду не узнала, разве что какие-то цифры.
Но ощущения, конечно, были замечательные. Наконец-то мы могли что-то сказать.
Про конец сталинской эпохи
Для меня конец эпохи Сталина начался уже в сам день похорон. Я уже была немножко подготовлена - не плакала навзрыд. У нас в тот день была Марья Ивановна, жена брата моей бабушки, и она плакала, обливалась слезами. Я обратила внимание, что бабушка не плачет, и тоже не плакала. Ну, умер и умер. Не то, чтобы я считала, что злодей умер, но и не то чтобы какой-то великий человек. Но вообще мне было 17 лет, я была еще маленькая. Но я была настроена немножко против. Когда говорили, что товарищ Сталин сказал и поэтому это правда, я это не воспринимала, потому что я все-таки логично мыслила… мне хотелось доказательств, что это правда, не потому, что товарищ Сталин сказал, а потому что это правда по каким-то другим признакам.
Первые несколько дней после смерти Сталина народ был в напряжении. Сначала не знали, что с ним, он болел. Потом он умер, а все никак не сообщали. А потом, наконец, сообщили. Ну, не несколько дней, а несколько часов, наверное. Ну, когда он болел, тоже говорили: состояние приличное, то да сё, а потом – бах! Помер. Но я с тех пор так много читала, что уже трудно отличить то, что я тогда чувствовала, от того, что я просто знаю. Но тогда вот главное мое впечатление было - это нарастание антисемитизма. А потом ведь выяснилось, я тогда не знала, - что Сталин строил какие-то бараки для переселения евреев. Я даже после этого некоторое время сомневалась, что это так, но вроде бы сейчас есть документы и свидетели.
Многие опасались: а вдруг будет хуже? А вдруг будет плохо? А вдруг будет я не знаю что. Были такие настроения. Дедушка Исаак, мне, я помню, сказал: «Вот, - говорит, - сейчас эти передерутся, ну, кто остался, кто там будет главный». А я ему: «Дедушка, как ты можешь так говорить!» Вот какая я была дура. И он таки больше не говорил со мной, а ведь дедушка Исаак был у нас очень умный, и все понимал. Тогда еще у меня полной ясности не было, наступила курсе на втором-третьем, где-то в 56-м году.
Свобода стала ощутимее, когда стали появляться люди. Это я помню, и это было очень заметно. Стали появляться люди из лагерей, вот приехали там какие-то знакомые Рубиных, наших приятелей. Фрида Рубина на нашей улице жила. К ней приехал какой-то из ссылки. Потом стали появляться статьи в газетах, да, но это, может быть, было позже, 56-й какой-нибудь год.
Но главное - прекратились эти жуткие фельетоны на антисемитские темы. Это было очень заметно, ведь они появлялись каждый день в газетах. А потом там на улице печатали и развешивали газеты на всех углах, всегда стояли на улица люди и читали их. И тут, конечно, обсуждали их, мол, опять такой-сякой жид. А тут вдруг кончилось это. Это было очень заметно. Фельетоны кончились, потому что редакторы смекнули, что уже хватит.
Похороны Сталина
Когда Сталин умер, моментально все помчались на похороны. Почему-то всем надо было. В том числе я пошла. Не знаю почему, потому что инерция, все пошли, и я пошла. Но я дошла только до Самотеки, слава богу. У нас одна девочка погибла в параллельном классе. Причем как погибла – задавили, ужас!
Там собралось столько народу, что образовалась толпа. А на Самотеке такая низина, и все в эту низину столпились и друг друга передавили. Была ужасная трагедия. Говорили: «Сталин даже после смерти убил несколько сот человек». Я пошла обратно. Еще хорошо, что я успела обратно, многие хотели обратно, но нельзя было выйти. Я немножко только прошла. Мы же там рядом жили. Все, которые со мной шли, вернулись. Просто не могли попасть, нас не пустили даже.
Про режим и про страх
Мои родители жутко боялись, что я буду... ну, я иногда позволяла себе какие-то слова говорить, и они боялись, что я буду против советской власти. А это опасно, и чтобы ни в коем случае не подвергать себя опасности, я должна была врать и говорить, что я за советскую власть. Но они мне при этом еще говорили, что советская идеология – это правильно, что я не должна быть против.
Ведь мой отец был верующим коммунистом – патриот, фанатик. Вот, что ему не нравилось в то время, – это антисемитизм, а все остальное – хорошо. Он слушал Би-би-си. Слушал, как создавали государство Израиль – вот тут он был против советской власти, за евреев. Ну, в общем, такая у него была грань. А вся остальная советская власть – это хорошо. Она дала народу образование, то, другое, хорошее счастливое детство. У нас такой анекдот ходил: мальчику все говорят, вот Советский Союз, все там хорошо, то, другое. Он плачет, говорит: «Мама, я хочу в Советский Союз!»
Всех боялись, а вдруг тетя Вера услышит, что мы разговариваем – нельзя, что ты! К нам приезжали родственники моего папы, тоже из лагеря, правда, это был 49-й год, еще при Сталине, они жили, не выходя из дому, никто не знал, откуда они. И я потом только через год или сколько-то я узнала, что они из лагеря пришли. И для моих родителей эта конспирация никогда не закончилась. Они всю жизнь боялись. И до перестройки и после перестройки – всю жизнь! Нельзя много рассуждать. Это было втемяшено в голову. Ни рассуждать, ни говорить, ни держать.
Ну а мы с Сашей, мужем моим, вечно… то нам дадут «Архипелаг ГУЛАГ» на ночь, то еще чего-нибудь. Они все были против, они вообще не знали этого, а если узнавали, то были против. Зачем это? А вдруг? Что ты! Это было втемяшено крепко. Так что насчет свободы… Да и сейчас тоже в России люди не говорят свободно. Кто-то говорит, а кто-то нет. Боятся.
Про дело врачей
Когда было дело врачей, я училась в 10-м классе. Конечно, это меня волновало, потому что каждый день появлялись всякие фельетоны, получалось, что все врачи отравители и вообще гады. Обстановка была отвратительная. Ну, лично меня это особенно не касалось, но в нашем классе был такой инцидент. Одна девочка, Алла Рахлина, которая потом стала Аллой Козьевой, поссорилась с другой девочкой, которая говорила, что евреи все плохие: ваша, мол, национальность. «Мы с тобой одной национальности» – сказала ей Алла. Ну, в общем, был скандал, и все плакали, и все такое, и наша учительница получила инфаркт. В основном, девочки поддержали Алку, конечно, это было хорошо. Само дело врачей не обсуждалось, но все считали, что да, такие они гады. Но не все распространяли это на всех евреев. А эта девочка распространяла, и многие распространяли.
Конечно, многие из тех, кто знали этих врачей, не верили ни одному слову. Или, например, моя мама. Она не знала, но говорила, что не верит. Родители меня вообще меня всячески оберегали, чтобы я не выросла антисоветчицей, а то это грозило тюрьмой. Но она говорила, что это все… ну, вроде того, что узнают, и все будет хорошо. Ну, когда Сталин умер, действительно, вскоре все узнали. И что? Считали, что небольшая ошибочка, как и сейчас многие считают. Сталин хороший, но он немножко ошибался. Сейчас же хотят Волгоград в Сталинград переделать.
До того, как умер Сталин каждый день в газете появлялся фельетон, что вот доктор Петров, в скобках «по матери Гинзбург», оказался вредителем, убил ребенка. Да ужас! Или доктор там какой-нибудь Кириллов, его мать урожденная Пинхусович, например, он убил или подмешал яд в лекарство такому-то, после чего тот умер. И, конечно, да, я очень сильно сомневалась, что он подмешал, но все-таки, ведь писали, писали… Дело в том, что из этого получалось, что если он урожденный такой-то, то берегитесь его, а вот этого я, конечно, не воспринимала никак.
Сразу после смерти Сталина прекратились эти анекдоты. И закончилось это, когда… я не помню, как ее звали, эту героиню, которая первая выяснила, что эти врачи – отравители… Были же какие-то самые главные врачи - и на них донесла какая-то врачиха, что они такие-сякие, что они заговор устроили, чтобы убить всех руководителей партии и правительства Советского Союза, а потом она призналась, что это навет. Это было через несколько месяцев после смерти Сталина, это был, конечно, замечательный день.
Про то, как поступила в университет
У меня была золотая медаль. Я должна была пройти только собеседование. Все знали, что в университет не берут, а я не знала. Учительница мне говорила: «Не надо, у тебя же здоровье плохое». Почему это у меня здоровье плохое?
И даже учитель физики, который очень меня любил, говорил: «Стоит ли тебе туда поступать? Поступай туда-то, туда…». А он меня очень любил, он говорил: «стой», поставит всех, которые не знают, и - «Сиганевич, скажи им». Хотя я физику не знала. Ну, по сравнению с ними отвечала, конечно, что надо.
Никто мне не говорил, из страха или еще из чего. Родители не знаю, знали или нет, наверное, знали, но мне не говорили, и я пошла на мехмат. Подала заявление, прошла собеседование. На следующий день вывесили списки – меня там нет, а через день уже была. А это был как раз 53 год, Сталин умер. И те, кто на мехмате никогда раньше не принимали никого, не знали, как им быть, и приоткрыли немножко. У нас было очень много евреев. Вот так я поступила. Я поступала в июле, а в августе сдавали экзамены - много евреев было принято.
А Саша, муж мой, как поступал! Это еще интереснее. Он кончал году, допустим, году в 48-м. Тогда не было такого понятия «золотая медаль», у него просто был аттестат со всеми пятерками. Когда он захотел сдать без экзаменов как золотой медалист, ему сказали, нет, мол, не признаем, мы знаем только, что такое золотая медаль. Поезжайте в министерство, и если вы привезете оттуда справку, из министерства, от такого-то заведующего отделом, допустим, тогда мы вас зачислим. Они были уверены, что он ни в какое министерство не поедет, а он взял да и поехал. Когда он в следующий раз приехал, они сказали: нет, там нет какой-то печати, поезжайте снова. Он поехал снова и там пожаловался этому, - не пожаловался даже, а просто сказал. И этот человек, я забыла, к сожалению, как его звали, очень разозлился, позвонил председателю приемной комиссии: «Ты что издеваешься над солдатом?!». А Саша ведь ходил в солдатской форме. Ну вот, короче говоря, таким образом всячески старались не принять. Потом ему устроили собеседование. Сидят два аспиранта и профессор какой-то, я снова забыла фамилию, механик. И эти солдаты подсовывают ему задачу, а он хороший был математик. Ну, по сравнению со школьной учебой он был хороший, но, конечно, они ему выдали задачку, которую он не мог решить в жизни. И этот профессор говорит «Не надо. Скажите, пожалуйста, Вы читали «Кавказский пленник» Толстого?» Таким образом он его спас. Хороший человек был этот профессор, и уважали тогда военных некоторые пожилые. А эти гады получили указание сверху евреев заваливать, и все… Хотя, я говорю, это был июль, они еще не совсем разобрались, а в августе уже всех нормально принимали.
Про двадцатый съезд
Что касается двадцатого съезда, то для моей жизни он ничего не прибавил. Но я была рада, что, уже наконец, все узнали про Сталина. Но я уже тогда была студенткой, я много чего знала. Потом Саша, мой будущий муж - он был просветитель мой личный, да и всех друзей тоже. Я многое знала, у нас вообще была такая компания – и анекдоты, и шутки всякие. Потом газеты мы умели читать двойным слоем. Во-первых, все, что написано, во-вторых, все, что подразумевается. Сейчас так не пишут. То есть писали, может, тоже не так, но умели как-то вычитывать. Особенно Саша. Ничего нового я благодаря 20-му съезду не узнала, разве что какие-то цифры.
Но ощущения, конечно, были замечательные. Наконец-то мы могли что-то сказать.
