Ссылки для упрощенного доступа

Жорж Сорель и Достоевский: жизнь по глупой воле


У социалистов нет более сильного оружия, чем всеобщая стачка пролетариата, способная разрушить все институты общества
У социалистов нет более сильного оружия, чем всеобщая стачка пролетариата, способная разрушить все институты общества
Издательство "Фаланстер" выпустило книгу Жоржа Сореля "Размышления о насилии". Ее русский перевод вышел еще в 1908 году, более ста лет назад. И вот с того времени на протяжении чуть ли не всего XX века она оставалась жгуче актуальной. Темы, поднятые Сорелем, четко просматриваются в трех тоталитарных движениях двадцатого века – итальянском фашизме, немецком национал-социализме и русском коммунизме. При этом "Размышления о насилии" оставалась книгой эзотерической, известной тонким интеллектуалам. Не знаю, кто ее сейчас прочтет в России, а если прочтет, то поймет ли.

Это старая моя знакомая. Я узнал о Сореле из романа Томаса Манна "Доктор Фаустус", где на примере творчества вымышленного великого композитора была поставлена немецкая проблематика, исследованы духовные корни немецкого фашизма. Потом Сорель мне встретился в статье Петра Струве Facies Hippocratica; собственно, вся статья была посвящена Сорелю и его "Размышлениям о насилии", была непосредственным откликом на ее появление. После этого я решил книгу прочесть.

Для начала приведу цитату из Томаса Манна. В романе "Доктор Фаустус" описывается атмосфера и тематика некоего интеллектуального салона в доме доцента по имени Квидрис, где сходятся сливки культурных слоев Веймарской Германии и ставится этой новой, демократической Германии, Германии после Первой мировой войны – безнадежный диагноз.

Вот что в связи с этим говорится о Сореле:

Никто, наверное, не удивится, что в собеседованиях такого культурно-критического авангарда значительную роль играла книга, вышедшая за семь лет до войны, – "Размышления о насилии" Сореля. Содержавшееся в ней неумолимое предсказание войны и анархии, определение Европы как арены воинственных катаклизмов, утверждение, что люди этой части света всегда объединяются лишь одной идеей – ведения войны, – все это давало право назвать эту книгу эпохальной. Еще большее право на это давали ее проницательные слова о том, что в век масс парламентская дискуссия как средство политического волеопределения окажется совершенно несостоятельной; что в будущем массам заменят ее мифические фикции, призванные, подобно примитивному боевому кличу, развязать и активизировать политическую энергию. Смелое, волнующее пророчество этой книги по сути дела и состояло в утверждении, что движущей политической силой станут отныне доступные массам демагогические мифы: басни, кошмары, химеры, которые вообще не нуждаются в правде, разуме, науке, чтобы проявлять свое "творческое начало" и определять жизнь и историю, доказывая тем самым свою динамическую реальность. Нетрудно видеть, что книга эта недаром носила столь угрожающее заглавие: она трактовала о насилии как победоносном антагонисте истины. Она давала понять, что судьба истины родственна, даже тождественна судьбе индивидуума, что эта судьба – обесценивание. Она открывала глумливую пропасть между истиной и силой, истиной и жизнью, истиной и человеческим коллективом. Она молчаливо подразумевала, что последний надо предпочесть первой, что истина должна иметь целью человеческий коллектив и что желающий в таковом участвовать должен быть готов сильно поступиться наукой и истиной, готов на интеллектуальную жертву.

Нетрудно в этом описании увидеть среди прочего мотив, возникший в западной философии гораздо позже Сореля, фашизма и Второй мировой войны, – у Мишеля Фуко, толковавшего об истине как победоносном насилии. Как видим, тема не исчезла даже после Гитлера и Сталина. Помню, как я был поражен, встретив у Фуко рассуждение о Лысенко как примере тождественности истины и силы, насилия. Ясно, откуда эта близость Сореля и Фуко: у них общий источник – Ницше. Истина не столько добывается, сколько творится, можно сказать, выбирается – но при непременном условии ее действенности, "инструментальности", как сказали бы американские прагматисты.

Это жгуче интересная тема, но должен сказать, что при первом чтении еще в Советском Союзе книга Сореля несколько разочаровала меня. Дело в том, что основная эта тема у него подана в чрезмерно густой оболочке рассуждений о всеобщей стачке пролетариата как пути достижения социализма, можно сказать, прыжка в социализм. Сорель был социалистом, более того – марксистом, революционным марксистом, и он считал, что в современном, то есть начала двадцатого века, французском и германском социализме этот революционный характер марксизма утрачен, его заменила у социалистов политика компромиссов и поисков классового мира. Особенно остро нападал Сорель на парламентский социализм, больше всего на самого Жореса, тогдашнего лидера французских социалистов. Такой политикой, утверждал Сорель, социалисты включают себя в существующие структуры буржуазного государства. А Сорель был анархистом, второй его учитель после Ницше – Прудон. Это старая идея Прудона – анархическое, безгосударственное общество должно стать союзом производственных коммун. По Сорелю, зачаток таких коммун в современности – это синдикаты, то есть профсоюзные объединения рабочих, но их нужно вывести из-под влияния нынешних переродившихся социалистов, готовых к компромиссам с буржуазным государством. Течение, представленное в теории Сорелем, называлось анархо-синдикализмом.

У социалистов нет более могущественного оружия, чем всеобщая стачка пролетариата, способная парализовать и разрушить все институты и установления буржуазного общества и государства, эта стачка – инструмент победы пролетариата, а не беспринципных компромиссов. А почему, собственно, не компромиссы, не классовый мир, способный обеспечить рабочим пристойное существование и превращающий их из неимущих пролетариев в один из слоев среднего класса? Сорелю не хочется этого, ибо он не прагматик, да и не политик, а эстет, фантаст, поэт. Он хочет, так сказать, нового неба и новой земли, как говорили тогдашние его русские современники – столпы Серебряного века. Это называлось еще у русских теургическим преображением бытия или эсхатологической перспективой. Помните у Блока в статье о "музыке революции": должно перемениться всё. Он потому и умер – не от голода, а оттого, что появился нэп и снова открылись рестораны с румынской музыкой. Вот подобным поэтом был и Жорж Сорель.

Как это связать с его марксизмом? У Маркса есть понятие Zussamenbruchtheorie, теория грядущей (социальной) катастрофы, этот термин постоянно встречается у марксистов начала двадцатого века, грамотных марксистов – у Струве, Бердяева, Сергея Булгакова. Сам Маркс говорил, что социализм – это прыжок из царства необходимости в царство свободы. И вот тут начинается самое интересное у Сореля. Он говорит, что социалистическое будущее нельзя спланировать или вывести из ныне известных факторов, да и не надо этого делать. Он приводит слова Маркса: всякое размышление о будущем реакционно. И сам Сорель пишет так:

Мы вернулись бы к старому утопизму, если бы стали смотреть на гипотезы о будущей борьбе и на средства уничтожения капитализма как на исторические факты. Мы не имеем возможности научным путем предвидеть будущее или даже спорить о преимуществах одних гипотез перед другими; слишком много памятных примеров доказали нам, что и самые великие люди впадали в глубочайшие заблуждения, когда желали стать хозяевами даже ближайшего будущего.

И все же человек не перестает рассуждать так, как будто бы мог и в самом деле выйти из области настоящего, и мы видели на опыте, что создаваемые им построения могут производить большой эффект, представляя бесконечные выводы и лишь незначительные неудобства; это бывает тогда, когда на них смотрят как на искусно созданные мифы, призванные придать вид реальности тем надеждам, которые воодушевляют наше поведение в настоящем… На эти мифы нужно смотреть просто как на средство воздействия на настоящее, и споры о способе их реального применения к течению истории лишены всякого смысла: для нас важна вся совокупность мифологической концепции, отдельные ее части важны лишь постольку, поскольку они позволяют рельефнее выступать заключающейся в них идее… Эта картина включает в себе все стремления социализма и выражает совокупность революционных идей с такой определенностью и яркостью, каких им не могли бы придать другие методы мышления.

Вот главный пункт Сореля, а отнюдь не всеобщая пролетарская стачка, которую он возвел в некий высший принцип. Любое массовое действие, руководимое вдохновляющим мифом, способно привести к социальной катастрофе, без каковой будущее общество никак не построить, коли останутся путы прежних социальных формирований и структур. Можно привести примеры достижения таких революционных целей отнюдь не в рамках стачечной борьбы: поход на Рим Муссолини в 1922 году, национал-социалистическое движение Гитлера или, первое хронологически, восстание петроградского гарнизона, руководимое большевиками и получившее название Октябрьской революции. Всеобщая стачка – частный случай, и во Франции в эпоху Народного фронта середины тридцатых годов такая стачка отнюдь не покончила с капитализмом и буржуазией, а добилась просто больших льгот для рабочих, например оплачиваемых отпусков, это была линия Жореса, а не Сореля (обоих к тому времени уже не было в живых). Наличие массового движения, руководимого вдохновляющим мифом, имело место во всех этих трех случаях – и принесло победу этим движениям.

Но является ли сама победа доказательством достижения чаемого результата? Дает ли тактика стратегический результат?

В упомянутой статье Петра Струве говорится, в частности:

Мысль, что только верные по содержанию или истинные идеи могут производить полезное действие на личную или общественную жизнь, есть рационалистический предрассудок. Научно ложные идеи могут, в силу своего психологического действия, оказывать на общественную жизнь могущественное и благотворное влияние. Они могут приводить к политически правильным действиям. Но когда я говорил о полезном действии объективно ложных мыслей, я всегда предполагал, что и те, к которым обращена проповедь, и сами проповедники не только не сознают объективной ложности проповедуемого, но, наоборот, уверены в его истинности. Словом, социальные иллюзии не означают социального обмана. Маркс, Энгельс, Бебель, Каутский в самых главных, существенных пунктах верили (или верят) в те "догмы", которые они проповедовали.
Nous avons changé tout cela. Глубоким моральным и идейным разложением отдает от тех рассуждений, в которых философ синдикализма в основу своей проповеди кладет циническое признание мифологического характера ее основной концепции. Сорель не верит в афоризм Конта: понимать значит предвидеть, но из этого скептицизма по отношению к научному предвидению в социологии для него вытекает не сознание практической сложности и ответственности всякого общественного действия, а, наоборот, безграничная свобода действовать во имя своих мифологических концепций.

Вывод Струве отсюда мне представляется поспешным и не совсем правильным. Он говорит, что в создавшейся ситуации социализм теряет всякое право на звание руководящей теории, что готовность его из науки превратиться в миф есть полное его саморазоблачение. По существу это смерть социализма; отсюда и образ гиппократовой маски в названии статьи: это то выражение лица, которое появляется у терминальных больных и свидетельствует о скорой смерти.

Мне это напоминает подобное заблуждение Б.Н. Чичерина, который в книге "Государство и социализм" (1882) подробно описал, к каким провалам приведет любая попытка построить социализм на основе уничтожения частной собственности и передачи всей хозяйственной жизни под эгиду государства. Очень правильно описал, все так и произошло, только вывод Б.Н. Чичерин сделал тот, что социализм настолько утопичен и нежизнен, что, поняв эту его нежизнеспособность, люди от этого проекта откажутся – вот хотя бы прочитав его, чичеринские, анализ и критику социализма. Социализм, однако, взялись строить, и не только в Советской России. Правильный вывод тут будет тот, что люди отнюдь не всегда, а может быть, даже и в редчайших только случаях руководствуются рациональным расчетом. Миф им ближе и понятнее. Люди – в значительнейшей мере – не рациональные существа, а визионеры, мечтатели, поэты.

И тут был прав, увы, Жорж Сорель. А еще раньше – Достоевский, написавший, что любой рациональный расчет и построенный на его основе любой "хрустальный дворец" люди готовы снести одним ударом сапога, чтобы по своей глупой воле пожить. А то, что эта глупая воля приводит к самой постыдной и страшной неволе, их как-то не особенно беспокоит.

Вот так сейчас в России после всех опытов тоталитарного социализма люди продолжают поклоняться Сталину, то есть мифу. Так что нынешнее переиздание "Размышлений о насилии" вряд ли чему-то повредит. И так уже повреждено. Без Сореля. Мы диалектику учили не по Гегелю, а насильничали не по Сорелю – много круче. Ученого учить – только портить.

Партнеры: the True Story

XS
SM
MD
LG