В 1987 году я познакомился в Москве с замечательной старушкой Лией Самуиловной Киссиной. Она работала в журнале "Советская музыка" и, узнав, что я приехал из Ленинграда, первым делом спросила, понравилась ли мне последняя симфония Андрея Петрова. Вопрос застал меня врасплох, и разговора о советской музыке не получилось. Да и не за этим я пришел: меня интересовала папка, в которой 70 лет хранились рукописи отца Лии Самуиловны – поэта Муни, ближайшего друга Владислава Ходасевича. Отца Лия Самуиловна не помнила – он застрелился в 1916 году, когда ей было шесть лет. Возможно, одной из причин мучившей его депрессии стала судьба дочери: Лия Самуиловна была калекой от рождения, не могла ходить. Матерью Л. С. была младшая сестра Валерия Брюсова. В отличие от Брюсова, Муни почти ничего не опубликовал при жизни и остался в истории литературы благодаря знаменитому очерку Ходасевича, вошедшему в книгу "Некрополь". В одной из главок Ходасевич упоминал пьесу Муни "Обуреваемый негр" – трагедию "довольно дикого содержания". Рукопись у Лии Самуиловны сохранилась (правда, Ходасевич ошибся – называлась пьеса "Месть негра"), и вскоре я ее опубликовал в журнале "Театральная жизнь". Трагедия в самом деле была вполне дикая: Обуреваемый Негр в красных помочах и с огромным барабаном появлялся в разных местах – отдельном кабинете ресторана, магазине дамских платьев и шляп, на мостике через Зимнюю Канавку и, потрясая кулаком, орал: "Я вам отомщу!" В конце представления звучало известие, что негра раздавил трамвай.
Написана "Месть негра" была в 1908 году, через 12 лет после премьеры "Чайки", так что в архиве тишайшей сотрудницы журнала "Советская музыка" хранилась удивительная вещь: первая пьеса театра абсурда.
Не менее замечательная параллельная история стала известна только сейчас, когда в издательстве "Водолей" вышло собрание сочинений Артура Хоминского "Возлюбленная псу". Псу – это дательный падеж, у героини поэмы сложные отношения со "всем собакам Собакой", а имя Артура Хоминского до недавнего времени не было известно даже самым дотошным исследователям литературы первых десятилетий прошлого века. В 1907–1916 годах Хоминский выпустил в Звенигородке и Киеве крошечными тиражами шесть сборничков стихов и прозы. Они остались незамеченными – во всяком случае, ни одной рецензии разыскать не удается. Ничего не известно и о судьбе автора, предположительно можно установить только год его рождения – 1888. Документально подтвержден лишь один факт: в феврале 1912 года Хоминский написал письмо Александру Блоку, признался в страстной любви к его стихам и сообщил о готовности прибыть в Петербург и выразить "беспредельное восхищение лично". Второе письмо Хоминского, сохранившееся в архиве Блока, свидетельствует о глубоком горе: он прибыл в Петербург, пытался навестить своего кумира, но получил от ворот поворот. "Считаю ваше обращение со мной странным и незаслуженным, если не сказать некорректным и диким", – так завершалось письмо из Киева, полученное автором "Снежной маски". Блок ошибся: нахальный поклонник был замечательным писателем, намного опередившим свое время. Правда, узнали мы это только сейчас, сто лет спустя.
Первые стихотворения Хоминского не свидетельствуют о большом таланте, это подражания символистам, в первую очередь тому же Блоку. Но вскоре он переходит к макаберным пародиям:
Отчасти похожа река на картину,
И те же древесные своды;
Но только к концу сентября я покину
Покрытые плесенью воды.
Воровка залезла в купальную будку,
Мой месяц хохочет над злом,
В кустах я приметил домашнюю утку,
Эх! дернуть ее бы веслом!
В том самом 1908 году, когда Муни пишет "Месть негра", Хоминский приступает к работе над главным своим сочинением под названием "Уют Дженкини", повестью в высшей степени странной и с каждой страницей становящейся все диковинней. Ее герой Тальский, мечтающий стать "членом Общества Стояния на Перекрестках", начинает свою одиссею с запоминания прекрасных фраз вроде "Молодая, безупречная девочка стоит над кровоподтеком", а потом отправляется в странствие по жгучим российским полям.
Когда Тальскому предстала ломка старых понятий и идеалов, он почувствовал, что связывающие его с прошедшим воспоминания потеряли всякий смысл и лопнули брызгами раздувшегося мыльного пузыря.
Быть может, он любил одну женщину, но она умерла от воспаления левого легкого, и ее любовь его теперь грела, как огонек папиросы за версту.
И ему стало скучно, страшно скучно…
Он пошел на берег озера; оно было синее, как мысли поэта, и глубокое до невозможного.
У берега сидело три волка. Они ели зайца. Матери не было, она умерла за год до их рождения, испугавшись декадентской луны.
Но, поссорившись из-за ног замученного зверька, они перегрызлись и съели друг друга так, что от них остались только хвостики. Двое были – белые, а третий – как снег.
А их тени жалобно выли по уходящей жизни и ее вечному наслаждению.
Далее на берегу совершались сцены из народного быта.
Мужики пили водку, скверно ругая ободранных ребятишек, которые, пообедавши, ели хлеб.
Си-бемольную ноту выводил кулик на песчаной отмели, и рядами лежали недвижные и холодные, как северные женщины, раковины.
Жизнь, эта вечная жизнь!
Стоги сена, люди, назойливые вороны. Но вдруг с вершины спустился орел. Его глаза – пламень, его сила – сила бури, его размах крыльев 232 сантиметра!
Он сел на копну, похожую на другую, и задумчиво глядел вдаль. Увидев это, люди вскрикнули и побежали им полюбоваться.
Возможно, Артур Хоминский считал свои сочинения шуткой, пародией, предназначенной для развлечения знакомых, но сейчас, когда складки времени разгладились, остался грандиозный скособоченный мир с адом деревенской зимы и горними высями, в которых парит хтоническое божество – хохотунья-Сова. Застенчивый юноша из Звенигородки оказался русским Лотреамоном: первым сюрреалистом, неведомо откуда взявшимся, никем не замеченным и неизвестно куда девшимся.
Обнаружил сборнички Артура Хоминского и подготовил к печати книгу "Возлюбленная псу" московский литературовед Александр Соболев. Вот что он мне рассказал:
– По роду своих занятий и сердечной склонности я занимаюсь несправедливо забытыми авторами рубежа 19-20 веков. Просматриваю довольно большое количество книг этого времени, пользуясь справочником Турчинского и Тарасенкова. Всего поэтических книг в первой четверти XX века было издано несколько тысяч, больше трех тысяч из них я уже проглядел в поисках разных интересных сочинителей. Среди прочих мне попался этот автор, который за последние 50 лет упоминался дважды в связи с его письмом Блоку, которое он написал, желая с ним познакомиться. При некотором усердии можно было найти это упоминание в аннотации переписки Блока и еще в одном посвященном Блоку сочинении. Но вообще он был неизвестен совершенно.
– Вы стали работать в архивах и практически ничего не обнаружили, кроме того, что такой человек действительно существовал, что это не псевдоним…
– Это обычный алгоритм расследования в случае с неизвестным автором, когда он представляется незаурядным и хочется знать о нем побольше. Посмотреть в каталоге крупнейших библиотек, проверить по электронным источникам, посмотреть картотеки крупнейших архивов. Обычно это предварительное траление, как сказали бы рыбаки, приносит какой-то успех. Успех в этом случае был минимальный, потому что выявился только ряд принадлежащих его перу книг, изданных в довольно узкий промежуток времени, и два письма к Блоку. Это нетрудно было найти. А дальше историк литературы ведет себя как детектив из романа, потому что начинает цепляться за подробности. Внимательное чтение книжки приносит маленький урожай: кому посвящены отдельные стихи, пометки географические под отдельными стихами; если человек издал книгу в каком-нибудь населенном пункте, отличном от Москвы и Санкт-Петербурга, имеет смысл посмотреть адресные книги этих областей или памятные книжки. Обычно есть какие-то ходы и тропинки в такого рода сюжете. Но в данном случае большая их часть вела в никуда, несмотря на то что все перечисленные атрибуты были: например, стихи, посвященные известным лицам, вроде поэта Потемкина. Архив Потемкина не сохранился, поэтому здесь ловить было нечего. В адресных книгах Хоминский не значился. Кроме блоковского сюжета, единственное, что удалось найти, – это упоминания о Хоминском в списке выпускников одной из киевских гимназий, что дало нам пищу для довольно важного умозаключения, что это не псевдоним, что такой человек был, что он учился в Первой киевской гимназии, где училось много будущих писателей, и что раз он не оставил следа, значит, не хотел его оставить, иначе он или печатался бы в местной литературной периодике, которой было довольно много, или вступил бы в какое-нибудь литературное общество, которые более-менее описаны. Он этого не сделал. То есть он с самого начала был нацелен на автономность.
– Он пишет Блоку, что основал в Киеве блоковское общество. Есть ли какие-то следы этого общества, или это что-то типа Общества Стояния на Перекрестках, которое в его прозе упомянуто?
– Следов никаких нет, хотя литературная жизнь Киева 10-х годов описана более-менее прилично. В это время действовало довольно много людей, которые оставили мемуары и о которых оставили мемуары, вроде писателя Дейча или Бенедикта Лившица. Он ни с кем не был знаком. Конечно, появление такого общества, если бы оно было хоть сколько-нибудь не эфемерным, было бы задокументировано обязательно. Вполне может быть, что он в своем кругу, нам пока непонятном, какую-то эфемериду коллективную основал. Но поскольку многие поколения исследователей, работая над библиографией Блока, все упоминания о нем собрали, это было бы известно. Нет, я думаю, это просто шутка или общество состояло из него самого и его одного-двух приятелей и ничем фиксируемым его деятельность не увенчалась.
– Но все-таки вам удалось установить, что Хоминский принадлежит к достаточно известной семье.
– Да, фамилия довольно редкая, отчество довольно редкое, которое мы выяснили благодаря генеалогической книге. Ареал его обитания, который выявился из его книг, указывает на то, что он принадлежит к этому достаточно известному роду. Но тоже это не Шереметевы, грубо говоря. Мы знаем его деда и его отца, но это не дает нам никаких сведений о нем самом, к сожалению.
– Хоминский начинал как провинциальный эпигон символизма, и первые его стихи довольно невзрачные во всех отношениях. А потом в них появляется замечательная абсурдистская интонация, которая все меняет и даже кажется пророческой, изрядно опередившей свое время…
– Совершенно верно, вы очень правильно описали художественное своеобразие. Собственно, он проходит тот путь, которым параллельно двигается литература в этот момент. Только все это станет мейнстримом через 10 или 15 лет. Этот момент привнесения иронического дискурса в символистское повествование уже появляется в столицах. Но у него это, насколько мы можем судить, происходит автономно и в высшей степени изящно. Его поэма "Возлюбленная псу", именем которой мы назвали книжку, на мой вкус, своего рода лирический шедевр по тому, как изящно смешаны темы и способы выражения смежных литературных направлений и эпох, как символистская лексика соединяется с совершенно несимволистским сюжетом. Еще ярче это выражено в прозе, которую любитель и знаток датировал бы 20-ми годами, настолько он в этом смысле асинхронен эпохе.
– Я вспомнил пьесу Самуила Киссина "Месть негра": русский театр абсурда, родившийся за 40 лет до французского.
– Да. Вообще мы мало знаем о глобальных механизмах, находимся во власти довольно убогих и неопределимых понятий. Что такое Серебряный век? Демьян Бедный – это поэт Серебряного века или нет? Так и здесь. Поэтому механизмы, двигающие словесность, вызывающие метаморфозы, сложнее, чем то, что мы можем себе вообразить. И сравнение с Муни любопытно и перспективно, это тоже человек, которого не дрогнувшей рукой причислили бы к поэтам третьего ряда, хотя что за ряды у поэтов? Человек тоже чутким ухом предчувствует, слышит какую-то мелодию, которая пока ведома не всем, а через несколько лет будет уже более-менее очевидна. Да, вполне перспективное сопоставление.
– Я бы сказал, что ближайший родственник Хоминского в русской литературе – это Николай Олейников. Согласитесь?
– А, может быть, Потемкин, или Саша Черный где-то примешался, с которым он более современен. Олейников, на мой вкус (хотя историку негоже говорить о вкусах) чуть более прямолинеен, чем было принято в 10-е годы. А Хоминский, наоборот, по своей некоторой дымчатости более соприроден десятым годам. Но это касается не манеры работы со словом, а оттенков. Да, конечно, Олейников, а, может быть, и Хармс.... Но дело в том, что эти сопоставления оттачивают игру ума, но мало что дают для понимания.
– Хоминского отличает энергия молодости, юное нахальство. Это и в стихах, и в его письмах Блоку видно.
– Конечно. Сочетание явной застенчивости, судя по тому, что он не оставил следов в обществе, в котором оставляли следы все кому не лень, и явного напора, чувства собственной правоты, как говаривали позже, оно очень мило. Жалко, что мы не знаем пока о нем что-нибудь еще, но надежды не теряю, потому что часто вслед за таким сюжетом возникают потомки, родственники. Мне многократно приходилось с этим сталкиваться. И каждый раз это действует ошеломительно и приятно.
– То есть розыски продолжаются?
– После того как проделываются все основные розыскные мероприятия, дело переходит в архив, иногда с промежуточным результатом. Что еще можно предпринять, чтобы найти сведения о нем, я не знаю. Но, конечно, бывает, и достаточно часто, что сюжет продолжается через много лет и, конечно, надежда более чем велика на то, что мы не последний раз сталкиваемся с ним.
