"После короткой и несколько разгульной юности, Кьеркегор ..." – так Пятигорский переходит от биографических сведений о самом значительном датском философе после Гамлета к изложению его взглядов на христианство. О Сёрене Кьеркегоре написаны библиотеки (как, впрочем, и обо всех остальных героях цикла свободовских аудиобесед Пятигорского); более того, в отличие от, скажем, Фихте или даже Юма, Кьеркегор находится в своего рода несессере философского бунтаря (или, если угодно, неотвлеченного, острого, актуального философа, принципиально антиакадемического) двадцатого века. Это произошло из-за термина "экзистенциализм", которым обозначали несколько совершенно разных мыслителей прошлого столетия, каждый из которых в какой-то степени выделялся из разряда тогдашних философов – либо поведением, либо судьбой, либо (что самое лучшее, конечно) своим отношением философии и мышлению вообще. Трудно было избежать искушения и не счесть Хайдеггера, Габриэля Марселя, Шестова, Камю и некоторых других мыслителями, которые (и только которые!) могут ответить на насущные политические и этические (а иные в те времена мало кого интересовали) вопросы "современности". И они отвечали – повторяю, притом что между Хайдеггером и Камю сложно найти точки пересечения (да и вообще, что такое "экзистенциализм", однозначно сказать сегодня очень сложно). Там, где неясность перемешивается с актуальностью (а иногда и доходчивостью), начинается "мода"; в парижском районе Сен-Жермен конца сороковых можно было набрести на специальные "экзистенциалистские кафе", где стены и потолок были выкрашены черным, там сидела печальная Жюльетт Греко, тоже вся в черном, и пила зеленый абсент, а Борис Виан играл джаз на трубе. В окрестностях прогуливались Сартр с де Бовуар, замышляя, как бы им половчее поругаться с Альбером Камю. Если же серьезно, то во многом сегодняшняя популярность (именно "популярность", а не действительное значение) Кьеркегора-философа и писателя есть результат его (вместе с Достоевским) рокового попадания в "отцы экзистенциализма".

Причиной тому не только заблуждения потомков. Пятигорский в самом начале этой беседы отмечает, что одна из "революций" Кьеркегора (только, в отличие от его прочих революций, на локальном, местном уровне) заключалась в том, что он отошел от традиционного образа (распространенного и в Дании первой половины XIX столетия) "абстрактного мыслителя германской школы". Действительно, в тогдашней континентальной Европе, особенно в ее северной и центральной протестантской части, царствовали Кант, Фихте, Шеллинг, Гегель, их влияние стало даже проникать во Францию – не зря же старалась мадам де Сталь, насаждая в своей прихотливой, высокомерной, помешанной на рациональности? форме и остроумии культуре плоды немецкости туманной (см. ее знаменитую некогда книгу "О Германии", напечатанную в 1810 году)! И вот в чудовищно захолустной и довольно религиозно-традиционалистской Дании появляется Сёрен Кьеркегор с философской системой, которую, во-первых, сложно назвать именно "системой" (несколько разнообразных книг: полубеллетристика, полудневники, местами то ли трактаты, то ли эссе), и, во-вторых, которая сконцентрирована не на объяснении мироустройства и его универсальных законов, объяснении, так сказать, sub specie aeternitatis, а на отдельно взятом человеке, собственно, Сёрене Кьеркегоре самом. Тут мы видим любопытную смесь гордыни и уничижения; с одной стороны, Кьеркегор считает свою собственную персону способной внушить интерес читателям, миру (ну не вразумлению же сотни-другой датчан он посвятил свою полную намеренных страданий жизнь?), с другой – будто исходит из незначительности собственной персоны мыслить общими категориями, отвлеченно. Ключевое слово здесь "отвлеченно".

Не будучи никаким философом, находясь, так сказать, в ситуации "постороннего" (прости, Камю!), позволю себе сделать одно замечание чуть ли не универсального характера. Наверное, в европейской традиции (что бы это ни значило) существует две разновидности философов: "отвлеченные" и "персональные". Определения говорят сами за себя: отвлеченные предпочитают строить большие философские системы, глядя на мир со стороны, чуть ли не сверху, подменяя собой, в каком-то смысле, Бога; как и Господь, они держат в уме всю архитектуру мира, вплоть до мельчайших соединений и механизмов, они, даже "отвечают" за это гигантское строение. Некоторые, вроде Гегеля, наверняка были уверены, что, объясняя мир, они способствуют поддержанию его существования. Отсюда – один шаг до знаменитого Марксова тезиса о философах, которые раньше объясняли мир, а нынче пришло время изменить его. Такие философы – наследники великих католических теологов, вроде Фомы Аквинского, некоторым образом, смесь Большой Теологии и Большого (Рационального) Бога. "Персональные" философы предпочитают сочинять не всеохватные труды, а эссе, или заметки какие-нибудь, письма, дневники, романы или пьесы и так далее. Уже сама жанровая неприязнь к традиционным формам "большой философии" выдает особенность их мышления. Оно самодостаточно, одновременно разорванно, чаще всего – сознательно допускает "зоны" иррациональности. Но самое главное, оно об отдельном человеке, чаще всего – самом философе. Здесь, как мы и видим в случае Кьеркегора, сочетается нарочитая скромность с нарциссизмом, философ считает себя слишком слабым и жалким для отвлеченных обобщений, но в то же время достаточно типичным, чтобы на своем примере говорить о неких универсальных вещах. Мечется, как заметил бы Жданов, между будуаром и молельной.

Это и происходит с Сёреном Кьеркегором. Тут и "Дневник обольстителя", и "Страх и трепет"; собственно, первый текст входит в книгу с характерным для нашего датчанина названием "Или-или". Завершается все (почти завершается) "Введением в христианство". Впрочем, в каждом случае "персональный философ" становится таковым в результате комбинации самых разных обстоятельств. В случае Кьеркегора, как мне кажется, важнейшими факторами были семья (и особенно "проклятье" отца – об этом Пятигорский здесь рассказывает), датская разновидность лютеранства (Церковь Дании, между прочим, государственная церковь) и, конечно, сам факт рождения и жизни в тихом европейском захолустье, на обочине "большой истории". Пятигорский об этом не упоминает, но я бы добавил к списку – в виде чистого предположения, так как не являюсь специалистом по жизни и творчеству Кьеркегора, – влияние французской литературы второй половины XVIII – начала XIX века; по крайней мере, читая "Или-или", держишь в голове "Исповедь" Руссо и "Адольфа" Бенжамена Констана. Ну и Стендаль, его дневники, только их Кьеркегор уж точно не читал – чистое совпадение, спасибо кьеркегоровскому абсурдному Богу.

Наконец, последнее. Кьеркегор не только великий мыслитель (действительно великий) и удивительный человек, один из самых удивительных и интересных в новой истории Европы. Он странным образом актуален до сих пор, причем не только той актуальностью, которую подхватили экзистенциалисты (см. выше), но даже жестами и высказываниями в связи с, казалось бы, совершенно далекими от нас поводами. Предсмертная схватка Кьеркегора с датской церковью (по сравнению с Ватиканом или РПЦ, просто-таки оплотом вольномыслия и либерализма, не говоря уже об "истинности веры") преподает нам важный урок, один из тех, что мы уже знаем хотя бы по последним годам жизни и обстоятельствам смерти Льва Толстого. Урок простой: надо идти до конца, и точка.

Беседа Александра Моисеевича Пятигорского (дикторы наконец-то называют его правильным именем) о философии Сёрена Кьеркегора прозвучала в эфире Радио Свобода 25 марта 1977 года.


Проект "Свободный философ Пятигорский" готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста Свободы Ольги Широковой, являющейся соавтором всего начинания. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А. М. Пятигорского в 2006 году.

Все выпуски доступны здесь