13 марта 1856 года, в пять часов утра французского поэта Шарля Бодлера разбудил странный шум в квартире. Проснувшись, он обнаружил, что его любовница Жанна в столь ранний час отчего-то принялась двигать мебель. Бодлер был очень недоволен: Жанна прервала один из самых странных снов, которые он видел в своей жизни. Пытаясь ухватить сновидение за хвост, поэт тут же бросился к письменному столу и зафиксировал все, что смог вспомнить, в письме своему приятелю по имени Асселино. Содержание этого письма таково. Во сне Бодлер где-то между двумя и тремя часами ночи идет по улице и встречает знакомого по имени Кастиль. Они берут экипаж, так как выясняется, что у Бодлера есть не терпящее отлагательств дело: ему надо подарить экземпляр своей книги содержательнице борделя. Оставив приятеля дожидаться на улице, поэт входит в дом, но обнаруживает две неприятные вещи. Первая – его ширинка расстегнута и оттуда наружу свисает член. Вторая – он отчего-то бос. Бодлер смущен – нехорошо в таком виде появляться даже в не столь респектабельном месте. От смущения он забывает о цели своего визита. Внутри борделя Бодлер продвигается бесконечными коридорами и проходами, плохо освещенными галереями, кое-где стоят девушки и беседуют с клиентами. В какой-то момент Бодлер вдруг видит, что обувь на его ногах появилась, отчего он обретает некоторую уверенность в себе. По мере продвижения поэт обнаруживает на стенах этих проходов, коридоров и галерей рисунки – «и не все из них непристойны», что было бы естественным в подобном месте. На некоторых изображены архитектурные планы, кое-где – египетские фигуры. Бодлер забывает даже о первоначальном своем намерении заняться здесь сексом с одной из девушек и принимается изучать эти картинки. В отдаленной части галереи Бодлер видит странную коллекцию рисунков, гравюр и фотографий. На них изображены птицы с очень живыми глазами; впрочем, кое-где – только половинки птиц. На некоторых можно разглядеть уже совсем странные аморфные существа, похожие на метеориты. В углу каждой картинки подпись: «Такая-то девушка выносила этот зародыш в таком-то году». «Мне пришла в голову мысль, что подобные рисунки ни в коей степени не вдохновят никого на мысль о любви», – пишет Бодлер в письме в Асселино, после чего следует такой пассаж: «Еще одно соображение: в мире существует только одна газета, Le Siecle, достаточно глупая, чтобы открыть дом проституции и в то же самое время поместить внутри него музей медицины. На самом деле, я внезапно сказал себе, что этот Le Siecle профинансировал замысел создания такого борделя и что музей медицины может быть объяснен манией этой газеты к прогрессу, науке и распространению просвещения. Затем я подумал, что современные глупость и высокомерие мистическим образом бывают полезны, и что довольно часто, в результате воздействия спиритуальной механики, то, что было сделано во зло, превращается в добро».

Современный итальянский эссеист Роберто Калассо считает сон Бодлера аллегорией современности, modernite, эпохи, которую обычно связывают с итогами буржуазных революций второй половины XVIII—первой половины XIX века, с временем окончательного установления господства рыночной экономики, формирования национальных государств и развития демократических институций, периодом, когда слово «буржуазность» стало обозначать тип мышления, сознания, который, заметим, безмятежно властвует до сих пор почти во всем мире, превратившись в идеологию «среднего класса». В историографии modernity называют «Новым временем», «Новой историей»; одним из главных признаков ее является идея научного, технического и социального прогресса. Именно поэтому Калассо счел сон Бодлера аллегорией современности – бордель, место, где секс является рыночным товаром, освящен не Церковью, а Прогрессом, апостолом которого в этом сюжете выведена благонамеренная буржуазная газета Le Siecle.

Шарль Бодлер был не только одним из самых удивительных, нежных, шокирующих европейских поэтов последних столетий, не только тонким и проницательным арт-критиком, он еще ввел в оборот понятие, которым гуманитарии, социологи, политологи, журналисты, политики, все мы пользуемся постоянно. Modernite, modernity, современность – такого слова в словаре не было каких-нибудь двести лет назад. В вышедшей два года назад превосходной книге La Folie Baudelaire Роберто Калассо реконструирует рождение главного термина современной эпохи – вне зависимости, живем ли мы в пост-современную эпоху, в пост-пост-современную, или же наше сознание так и находится в старом-недобром XIX веке, во временах Бодлера, Флобера и императора Наполеона III. «Слово vulgarite введено в оборот госпожой де Сталь в 1800 году. Modernite мы встречаем у Теофиля Готье в 1852-м. Но в “Замогильных записках” Шатобриана, опубликованных в 1849 году, эти два слова стоят рядом в одной и той же фразе, описывающей неприятности, с которыми автор столкнулся на вюртембергской таможне: “Вульгарность, эта современность таможен и паспортов”. Будто судьба назначила этим двум словам быть вместе. Что же было до того? Были вульгарные люди, но не было вульгарности. И были современные люди, но не было современности. (…) Современность: слово, которое появляется и курсирует между Готье и Бодлером во Второй Империи, в период чуть более десяти лет, между 1852 и 1863-м. И каждый раз оно предъявляется осторожно, с пониманием того, что представляешь своему языку чужака. Готье (1855): “Современность. Есть ли такое существительное? Чувство, которое оно выражает, настолько недавнее, что этого слова, скорее всего, нет в словаре”. Бодлер (1863): “Он ищет чего-то такого, что нам позволено было бы назвать современностью – так как нет лучшего слова, выражающего эту идею”. Но что это была за идея, столь свежая и неявная, для выражения которой не нашлось пока слова? Из чего была сделана современность? Злой Жан Руссо (литературный обозреватель середины XIX века, а не великий философ второй половины XVIII-го – К.К.) тут же провозгласил, что современность состоит из женских тел и безделушек. Артур Стивенс, защищая Бодлера, впервые назвал поэта человеком, “который, я думаю, изобрел само слово, современность”. С помощью живописи и фривольности это слово ворвалось в словарь. И оно было обречено закрепиться там, разрастаясь, завоевывая – и опустошая – все новые области. Вскоре никто уже не помнил его скромно-фривольного начала. У Бодлера, однако, это слово так и осталось в клубах пудры и парфюма».

Одновременно с тем, как Готье и Бодлер перебрасывались лексическим мячиком современности, в Соединенных Штатах, в безвестном издательстве немецких эмигрантов-революционеров вышла брошюра Карла Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». В ней французские события от февральской революции 1848 года до бонапартистского переворота 1851-го трактовались, исходя из недавно сформулированной Марксом теории классовой борьбы и пролетарской революции. По сути, современность была главной темой этой работы; Маркс отказался анализировать политические события с помощью исторических аналогий, его анализ был исключительно современным, новым, модерновым. Modernite как тип мышления, как культурно-историческая эпоха появляется вместе со Второй Империей, идеально совпадая с развитием зрелой марксистской теории. Там, где Готье отправляет мяч современности в поле Бодлера, там же стоит финальная точка «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Для Бодлера, выковавшего новое понятие, современность искусства – это когда в качестве его объекта избирается не «освященные овощи» пленэра, а бордели, парки, танцзалы и бульвары, то есть то, что существует сейчас и в нынешнем виде относительно недавно появилось в городской жизни. Сам современный город с его пороками, непристойностью, доступными женщинами, окутанными душными клубами парфюма, есть воплощение modernite. Точно так же Маркс считал истинной революцией лишь ту, что имеет дело с cовременностью par excellence и не рядится в «освященные древностью наряды».

О Роберто Калассо мне рассказал лет десять тому назад Пятигорский, после чего я, конечно же, бросился читать его книги. До La Folie Baudelaire была работа о Кафке, до Кафки – еще несколько удивительно тонких, эмоционально-мощных, умных, невероятно культурных сочинений. Одной из главных тем Калассо всегда была идея и концепция современности, которую он берет исключительно в культурном аспекте: от творца modernite Шарля Бодлера до чуть ли не важнейшего писателя современности, гения модернизма Франца Кафки. В нижеследующей беседе Пятигорского об экзистенциальной философии (он предваряет дальнейший разговор о некоторых мыслителях этого направления) главной темой – хочет этого автор или нет – является вопрос о современности и «модернизме» как культурно-исторической эпохе.

И вот здесь пришло время решительно не согласиться с Пятигорским. В этой беседе он называет экзистеницализм «модернистской философией», а сам модернизм определяет как нечто вневременное, возникающее (цитирую близко к его тексту) каждый раз, когда художник соотносит себя только со своим временем, противопоставляя себя – часто не столь уж явным способом – традиции и прошлому в целом. Более того, модернист особенно «чуток» к аудитории, так как она не мыслится за пределами его собственного времени. Все верно. Только вот и соотносить себя исключительно со своим временем, и видеть потребителя своей культурной продукции только в своей же эпохе – невозможно за пределами того типа общественного сознания, которое называется современным, то есть за пределами современности, бодеровско-марксового modernite. Никаких модернистов за пределами Modern Times быть не может, они являются порождением своего времени. Прагматически (или даже цинически) философ барокко или поэт Ренессанса мог думать и исходить из сиюминутной реальности, но его художественная стратегия всегда была ориентирована ретроспективно – и иногда (очень редко) перспективно. В любом из типов западного религиозного сознания «сегодня» – краткий промежуток между прошлым, полным грехов, добродетелей и истоков веры, и будущим, в котором нам готовится известно что известно за что. Делать серьезную ставку на сегодняшний день – такого до Бодлера/Маркса никто себе бы не помыслил. Другое дело, стоило изобрести современность, как ее сразу возвели на пьедестал в качестве единственно имеющей смысл и силу; с этого пьедестала modernity обзирала и обзирает прошлое и будущее как области, принадлежащие ей по праву. Оттого у модернистов (писателей, художников и философов) такие странные отношения с традицией и прошлым – они не мыслили своей работы без истории, но считали ее чем-то таким, что можно отменить волевым усилием, и после этого воспользоваться оставшимися от усопшей материальными и духовными штучками. «Все, что я хочу – проснуться от кошмара истории», – говорит у одного из главных модернистов Джеймса Джойса его герой Стивен Дедал. «Проснуться» – значит, история просто сон, который можно прервать усилием воли или стечением обстоятельств, сон, который можно записать, как это сделал Бодлер со своим видением борделя/музея современности.

Ну и последнее. Известно, что связь модернизма и политического радикализма сильно преувеличена, если не придумана вовсе. Модернист работает изнутри современности, для современности, во имя современности. Революционер (как Ленин или Троцкий или даже раньше Маркс) хочет с этой современностью покончить. Цели противоположные. Кажется, Набоков смеялся над иллюзиями по поводу авангардистских художественных вкусов большевистской элиты.


Беседа Александра Моисеевича Пятигорского «Введение об экзистенциализме» вышла в эфир Радио Свобода 1 июля 1977 года.

Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная.

Все выпуски доступны здесь