Лев Шестов – в изложении Пятигорского – самый европейский русский философ. И, в то же самое время, самый антиевропейский (тут важно отметить – не а-европейский, то есть создающий свою собственную систему совершенно независимо, однако с учетом существования всех остальных традиций, в том числе и европейской, но не больше чем, «с учетом»). Шестов европеец сразу по нескольким категориям. Прежде всего, биографически. Он был одним из немногих философов-эмигрантов первой волны, который смог войти в культурную жизнь страны, где оказался волею злодейки-судьбы двадцатого века и злодейских большевиков. Безусловно, и Бердяев, и, в какой-то мере, Сергей Булгаков стали частью интеллектуального ландшафта «принимающей стороны», однако только Шестов – и как культурный деятель, и как философ – был (почти) своим, оказав немалое влияние на не очень близкий ему изначально новый контекст. Я бы даже сказал, что он стал довольно важной фигурой интеллектуального Парижа 1920—30-х годов сразу по двум причинам. Прежде всего, Шестов-культуртрегер во многом определил моду на некоторых русских авторов, захватившую французских интеллектуалов уже младших поколений. С какого-то момента и Сартр, и, особенно, Камю, и еще несколько мыслителей прочитывают, к примеру, Достоевского с помощью Шестова, через Шестова. Результат оказался двойственным. Для французских авторов – полный успех; думаю, без шестовского Достоевского не было бы, к примеру, «Человека бунтующего» Альбера Камю. Для самого Достоевского – катастрофа. Эксгумировать труп его прозы из-под интерпретаций Шестова (как и Мережковского, как и, кстати говоря, Бахтина) задача почти невозможная – это все равно что прочесть «Евгения Онегина» чистым, не замутненным пушкиноведением глазом. Но, как учит Шестов в пересказе Пятигорского, задача философии – не объяснить мир, а сделать его запутанным, сложным. Если убрать слово «запутанный», то это чуть ли не единственная позиция Льва Шестова, с которой хочется согласиться. Да не только философия – культура вообще делает «природную», «простую» жизнь человека «сложной»; мышление сложно, чтение сложно, архитектура сложна, сложны живопись и музыка. Естественно и просто есть руками, использование ножей и вилок усложняет процесс. Европейская культура – если очень огрублять – заключается в том, чтобы приучить, чаще всего с помощью принуждения, к пользованию столовыми приборами.

И вот здесь – второе, более серьезное, принципиальное «европейство» Шестова. При всем его поклонении иррациональному, Шестов не бунтовал против культуры, как Толстой, против буржуа, как Констанин Леонтьев, против смерти вообще, как Федоров. Его иррационализм был именно культурным, что позволило ему стать отчасти своим среди других французских бунтарей, которые не собирались отказываться ни от своих издателей, ни от своих библиотек, ни от своих кафе. Иррационализм, абсурдность существования, все это хорошо проповедовать в условиях, когда точно знаешь, что после лекции тебя увезет домой автобус, который точно придет в такое-то время. Я не иронизирую. Экзистенциалистский абсурд находится на ином уровне, нежели рационализм современной урбанистической жизни; осознание иррациональности Бога – результат сложных мыслительных операций на кропотливо и рационально возделанной культурной почве. Мощный образ, который придумал Шестов для выражения дуальности, двойственной природы европейской культуры – «Афины и Иерусалим» (так называлась его поздняя книга). Рационализму (в том числе и теологическому) Афин противопоставлен иррациональный Иерусалим иудаизма, «хаос иудейский», как сказал бы Мандельштам. Настоящий Бог в Иерусалиме, а не в Афинах, – утверждал Шестов. И нам предлагается сделать из этого обстоятельства соответствующие выводы.

В то же самое время, Шестов (повторю, в изложении Пятигорского, здесь я не имею ни возможности, ни желания давать очерк шестовской философской системы – впрочем, «в чистом виде», не замутненном позднейшими интерпретациями, это невозможно – см. выше) есть самый антиевропейский русский философ, начиная с Владимира Соловьева. «Как же так? – спросит читатель, – а помянутый только что Константин Леонтьев?». Действительно, Леонтьев ругал буржуа, этот главный продукт европейской культуры и истории девятнадцатого века. Европейскому обывателю в типичном сюртуке, который носят миллионы таких же, как он, обывателей, Леонтьев противопоставлял турка в его цветастом костюме, чудных шальварах и прочих пестрых тряпках. Мол, зачем же все это красивое было, если все кончилось котелками и клетчатыми брюками? Зачем «гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами»? За что боролись? За лавочника? Рантье? Аптекаря Оме? Ключевое слово в этой избитой леонтьевской цитате «какой-то». Пернатый шлем Александра Македонского – какой-то. Леонтьева не интересует ни сам великий завоеватель, ни его походы, ни даже устройство его шлема. В этом до него разбирались малозаметные скучные европейские ученые-историки. Главное – перья. Пестренько. Претензии Константина Леонтьева к Европе лежат в плоскости эстетической, а на Восток он смотрит глазами европейского эстета. Это восхищение ориенталиста, исторически вполне банальная реакция времен колониальных империй. Там, на Востоке – гурии, гаремы, шальвары, гашиш, голые мальчики, заклинающие кобр под благосклонным взглядом немолодого паши в зеленом тюрбане. Экзотично. А здесь, в Европе – железные дороги, вонючие фабрики, тупые газеты, скулосводящие университеты, универсальные магазины, бессмысленные политики. Это довольно распространенный, я бы даже сказал – пошловатый взгляд именно европейца, мнящего себя эстетом. «Мнящего», ибо настоящий эстет всегда предпочтет «Госпожу Бовари» «Саламбо», импрессиониста Мане с его «Балом-маскарадом в парижской Опере» «Заклинателю змей» ориенталиста Жерома.

Шестов к этому не имеет никакого отношения. Он не о том, что Европа некрасива, а ratio — скучен, он говорит, что человек – хоть и носит в себе частицу Бога, так называемую «бессмертную душу» – по природе своей не добр и не является носителем этического отношения к себе и миру. Еще немного, и получится чистый Ремизов с его «человек человеку не зверь, а бревно». Тут важно, что для Шестова человек человеку действительно не только не товарищ и брат, но и не зверь. Он вообще непонятно кто и что; лишь иррациональный акт веры в иррационального Всемогущего Бога, от которого можно ждать чего угодно (как Иов, к примеру, см. книгу Шестова «На весах Иова») открывает истину, пусть даже неприятную. А так мы обречены и выхода нет. Что и требовалось, впрочем, доказать. Перед нами чисто антиевропейский жест, резкий, продуманный, культурно-европейский, как у Ницше. «Афины и Иерусалим» не могли появиться без аполлонического с дионисийским усатого сумасшедшего немца.



Беседа Александра Моисеевича Пятигорского о Льве Шестове вышла в эфир Радио Свобода 29 июля 1977 года.

Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М. Пятигорского в 2006 году.

Все выпуски доступны здесь