Честное слово, я всегда знал, что сплетня – литературный жанр, и потому обрадовался, прочитав однажды признание Салмана Рушди в том, как повлияла на него мать, "сплетница мирового класса". Слово "сплетня" – от слова "сплетать", то есть связывать, соединять. Когда-то эти самые "сплетеные" слухи, пересказы, пересуды носили из дома в дом деревенские баламуты. Мать Рушди научила сына пересказывать чужие секреты. После я обнаружил, что еще до британского романиста хорватская писательница/интеллектуал Дубравка Угрешич написала о том же, хотя и иронично: "Сплетня – последнее, что сохранилось от заботы о ближнем. В литературе сплетня – прямо-таки ведущий жанр". Но и это еще не все. Оказалось, что за семьдесят с лишним лет до Дубравки Угрешич интеллектуал/писатель Юрий Тынянов без всякой брезгливости или иронии назвал сплетню родственницей литературы. Глубже я решил не копать: филологическое патентоведение способно ухайдокать любую живую мысль. Но у современных ученых, работающих в области социальной психологии, я кое-что нашел. Например, они утверждают, что сплетничать можно только о людях и что занимает сплетню исключительно частная жизнь. Значит, все-таки, Юрий Тынянов был прав. Другая литературно-театральная черта сплетни – ее сходство с катарсисом, хотя и "малым": она дает выход зависти, злобе, горечи, разочарованию. На иронию Дубравки Угрешич я отвечу как убежденный феминист: в патриархальной Англии пространство литературы было настолько свободным, что позволило вдохновенным "сплетницам" стать признанными романистками (Джейн Остин, сестры Бронте, Мэри Шелли, Элизабет Гаскелл).
Но вернемся к сплетне. Что может быть более интригующим, чем тайны соседей, земляков, столичных знаменитостей? Правда, у сплетен есть своя иерархия. Бульварные газеты специализируются на так называемых "грязных" сплетнях. Мемуары часто становятся поводом для скандалов и взаимных обвинений. Семейные саги и хроники – это уже всеми признанный, почтенный жанр. Например, Томас Манн за автобиографический роман "Будденброки" был удостоен Нобелевской премии. Андрею Белому, постоянно возвращающемуся в прозе к своей семье, посвящено исследование "Мифология сплетни у Андрея Белого". Но самая высокая сплетня – это лирическая поэзия. Ее высота, я бы даже сказал, благородство, заключается в том, что лирический поэт сплетничает не о других, а о себе. В "Зимней ночи" Борис Пастернак по касательной отвечает на вульгарный вопрос: "А ты свечку держал?": "Да, держал, ну, по крайней мере, зажег ее и поставил на ночной столик":
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
От этих "скрещений" рукой подать до "сплетений", но поэзия не любит говорить в лоб. Или такие пастернаковские строки, в которых он пишет о себе, как о свече:
Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье.
Но поздно, я сдрейфил, и вот – мне отказ.
Как жаль ей слез! Я святого блаженней.
Мы, читатели, тоже вздрагиваем, загораемся и гаснем вместе с поэтом. Что может быть возвышенней подобной сплетни?
Но вернемся к сплетне. Что может быть более интригующим, чем тайны соседей, земляков, столичных знаменитостей? Правда, у сплетен есть своя иерархия. Бульварные газеты специализируются на так называемых "грязных" сплетнях. Мемуары часто становятся поводом для скандалов и взаимных обвинений. Семейные саги и хроники – это уже всеми признанный, почтенный жанр. Например, Томас Манн за автобиографический роман "Будденброки" был удостоен Нобелевской премии. Андрею Белому, постоянно возвращающемуся в прозе к своей семье, посвящено исследование "Мифология сплетни у Андрея Белого". Но самая высокая сплетня – это лирическая поэзия. Ее высота, я бы даже сказал, благородство, заключается в том, что лирический поэт сплетничает не о других, а о себе. В "Зимней ночи" Борис Пастернак по касательной отвечает на вульгарный вопрос: "А ты свечку держал?": "Да, держал, ну, по крайней мере, зажег ее и поставил на ночной столик":
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
От этих "скрещений" рукой подать до "сплетений", но поэзия не любит говорить в лоб. Или такие пастернаковские строки, в которых он пишет о себе, как о свече:
Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье.
Но поздно, я сдрейфил, и вот – мне отказ.
Как жаль ей слез! Я святого блаженней.
Мы, читатели, тоже вздрагиваем, загораемся и гаснем вместе с поэтом. Что может быть возвышенней подобной сплетни?
