В начале мая 1826 года в московский особняк князя П.А. Вяземского было доставлено письмо из Михайловского от А.С. Пушкина. В письме к другу А.С. Пушкин писал о милой и доброй девушке, "которую один из твоих друзей обрюхатил". (Первое лицо, замененное третьим, – несколько натужная шутка Пушкина.) Далее Пушкин просил друга: "Приюти ее в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится, а потом отправь в Болдино... При сем с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютки, если то будет мальчик... Милый мой, мне совестно ей-богу... но тут уж не до совести".
Пушкинисты, раскопав ревизии сельца Михайловского, доискались имени дворовой девки, "обрюхаченной" поэтом. Звали эту ревизскую душу Ольга, Ольга Михайловна, дочь Калашникова. В 1826 году ей было двадцать пять лет.
Во второй половине мая, не дождавшись ответа от П.А. Вяземского, Пушкин шлет еще одно послание другу: "Видел ли ты мою Эду (Эда – героиня одноименной финляндской повести (в стихах) Е.А. Баратынского, простая финская девушка, обольщенная русским гусаром. – И.П.)? Вручила ли она тебе мое письмо? Не правда ли мила?". В том же послании Пушкин роняет фразу, которую так любят цитировать прозаики и критики: "Твои стихи к Мнимой Красавице (ах извини: Счастливице) слишком умны. – А поэзия, прости господи, должна быть глуповата".
Мне эта фраза о глуповатости поэзии кажется неискренней. Сравните ее, например, с лестным пушкинским отзывом о Е.А. Баратынском: "Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит"; или с другим пушкинским замечанием, на этот раз о французских поэтах: "Малгерб (Малерб по-нынешнему. – И.П.) ныне забыт подобно Ронсару... Такова участь, ожидающая писателей, которые пекутся более о наружных формах слова, нежели о мысли, истинной жизни его, не зависящей от употребления". Да и самого Вяземского Пушкин от случая к случаю хвалит за ум ("... перед тобою дурак дураком"). В истории с дворовой девушкой Ольгой Пушкин и впрямь чувствует себя дураком, иначе он не обращался бы за помощью к другу. (Замечу в скобках, что Вяземский отказал Пушкину в помощи и посоветовал уладить дело через "блудного тестя", т.е. отца Ольги.) Что до стихов к Мнимой Счастливице, то они – из самых пресных сочинений Вяземского:
Товарищи в земном плену житейских уз,
Друг другу чужды вы вне рокового круга:
Не промысл вас берег и прочил друг для друга,
Но света произвол вам наложил союз.
И т.д., до сведения скул.
Пушкинская фраза о "глуповатости поэзии" мне кажется вдвойне неискренней. В ней – косвенное признание, что наш поэт совершил глупость, попал впросак, и намек, снова-таки по касательной, дабы не обидеть друга, что "Мнимая Счастливица" – стихи посредственные, а поэзия должна быть талантлива.
Что же до Ольги, дочери Михайлы Калашникова, романтично прозванной пушкинистами "крепостной любовью поэта", то родила она не дочь, не мышонка, не лягушку, не неведому зверюшку, а сына Павла. Прожил Павел Александрович ровно два с половиной месяца.
Пушкинисты, раскопав ревизии сельца Михайловского, доискались имени дворовой девки, "обрюхаченной" поэтом. Звали эту ревизскую душу Ольга, Ольга Михайловна, дочь Калашникова. В 1826 году ей было двадцать пять лет.
Во второй половине мая, не дождавшись ответа от П.А. Вяземского, Пушкин шлет еще одно послание другу: "Видел ли ты мою Эду (Эда – героиня одноименной финляндской повести (в стихах) Е.А. Баратынского, простая финская девушка, обольщенная русским гусаром. – И.П.)? Вручила ли она тебе мое письмо? Не правда ли мила?". В том же послании Пушкин роняет фразу, которую так любят цитировать прозаики и критики: "Твои стихи к Мнимой Красавице (ах извини: Счастливице) слишком умны. – А поэзия, прости господи, должна быть глуповата".
Мне эта фраза о глуповатости поэзии кажется неискренней. Сравните ее, например, с лестным пушкинским отзывом о Е.А. Баратынском: "Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит"; или с другим пушкинским замечанием, на этот раз о французских поэтах: "Малгерб (Малерб по-нынешнему. – И.П.) ныне забыт подобно Ронсару... Такова участь, ожидающая писателей, которые пекутся более о наружных формах слова, нежели о мысли, истинной жизни его, не зависящей от употребления". Да и самого Вяземского Пушкин от случая к случаю хвалит за ум ("... перед тобою дурак дураком"). В истории с дворовой девушкой Ольгой Пушкин и впрямь чувствует себя дураком, иначе он не обращался бы за помощью к другу. (Замечу в скобках, что Вяземский отказал Пушкину в помощи и посоветовал уладить дело через "блудного тестя", т.е. отца Ольги.) Что до стихов к Мнимой Счастливице, то они – из самых пресных сочинений Вяземского:
Товарищи в земном плену житейских уз,
Друг другу чужды вы вне рокового круга:
Не промысл вас берег и прочил друг для друга,
Но света произвол вам наложил союз.
И т.д., до сведения скул.
Пушкинская фраза о "глуповатости поэзии" мне кажется вдвойне неискренней. В ней – косвенное признание, что наш поэт совершил глупость, попал впросак, и намек, снова-таки по касательной, дабы не обидеть друга, что "Мнимая Счастливица" – стихи посредственные, а поэзия должна быть талантлива.
Что же до Ольги, дочери Михайлы Калашникова, романтично прозванной пушкинистами "крепостной любовью поэта", то родила она не дочь, не мышонка, не лягушку, не неведому зверюшку, а сына Павла. Прожил Павел Александрович ровно два с половиной месяца.
