В середине апреля в Англии в возрасте 95 лет умер Ричард Хоггарт, британский литературовед и лингвист. Помимо преподавания английской литературной классики, профессор Хоггарт имел еще одну узкоспециальную область лингвистического знания, будучи признанным знатоком всякого рода диалектологии и сленговых языковых речений городских обитателей.

Именно к профессору Хоггарту как знатоку дела в 1960 году попал на экспертизу роман Дэвида Лоуренса "Любовник леди Чаттерлей", бывший под запретом в англоязычном мире с того самого 1924 года, когда он впервые вышел из печати тиражом в сто пронумерованных экземпляров. Надо ли говорить, что за тридцать с лишним лет нашумевший роман был прочитан как любителями высокой литературы – к которой единодушно относят произведение Лоуренса, – так и всеми любознательными читателями, интерес которых к запретной художественной продукции подогревался такими односторонними решениями. Профессор Хоггарт, когда к нему в 1960 году поступила на экспертизу книга Лоуренса, не только не счел ее оскорбляющей общественную нравственность, но и нашел в ней следы пуританского воспитания как автора, так и его героев.

С реабилитацией "Любовника леди Чаттерлей" окончилась эпоха цензурных гонений на художественную литературу по причине ее нравственной сомнительности. Напомним, что едва ли не первой жертвой подобного неправедного суда стал роман Гюстава Флобера "Госпожа Бовари" и сборник стихов Шарля Бодлера "Цветы зла". Обе книги давно стали мировой классикой. В том же ряду, уже в двадцатом веке, рядом с книгой Лоуренса стояли еще две до поры до времени запрещенные книги – "Тропик Рака" Генри Миллера и "Улисс" Джеймса Джойса. Кончина скромного английского филолога могла бы подвести черту под этими не совсем веселыми сюжетами из культурной истории нашего времени, если б Россия не подхватила знамя, упавшее из рук западного филистерства.

​Русский случай тем еще сугубо интересен, что в нем ополчаются даже не на литературу (пока) – а на самые слова, четыре из которых признаны обсценными и не подлежат тиснению ни в прямых, ни в косвенных падежах, и ни в каких прочих вариациях. Эти четыре слова у всех в памяти, но к ним недавно добавлено еще одно – ни в какие ворота не влезающее. Запрещено и запикано – в советском! сорокалетней давности! всеми любимом! культовом! – фильме "Гараж" слово совсем уж невинное – "хреновина", берущее происхождение из самых естественных корней и корнеплодов. Интересно проникнуть в темные глубины чиновничьего интеллекта, в которых идет скрытая от глаз общественности тайная работа культурной оценки. Чиновничий мозг произвел слово "хрен" от слова "хер", который – внимание! внимание! – не обладает никакой нецензурной коннотацией и всего-навсего является фонетическим знаком буквы Х. Вот как буква А в старорусском чтении звалась аз, а буква Г – глаголь, так буква Х звалась хер.

С этой буквой было связано еще одно вполне приличное слово – похерить, то есть зачеркнуть, выбросить из списка, поставить крест. Я однажды в бытность свою преподавателем некоего учебного заведения, считавшегося высшим, вел предэкзаменационную консультацию для студентов-заочников, съехавшихся в Питер из мест более отдаленных. Стараясь посильно облегчить нелегкую жизнь заочников, людей уже не молодых, тяжко, помимо учебы, работавших, я, листая программную брошюру, говорил: вот этот пункт оставим, этот вычеркнем, да и вот этот похерим. Потом пошли слухи: "Ну, этому все сдадим, легкий человек!" – "А что?" – "Да на консультации матом ругался". Слово "похерим" мои заочники сочли непристойным, матерным, обсценным.

Но как в нынешних культурных инстанциях от фонетического знака "хер" перешли к явно сельскохозяйственного происхождения хреновине, да и запретили оную, этого понять я уже не могу. Впрочем, маразм крепчает. Я заметил, что еще одно старинное, корневое, родное – роднее не бывает! – русское слово незаметно ушло с печатных страниц. И это слово – мать. Очень редко увидишь теперь это слово, заменяемое жеманной "мамой". Доходит до анекдотов. Актриса говорит в интервью: в этом сериале я буду играть маму киллера. Я не лингвист, но читал много, и помнится, слово "мама" в старых, то есть грамотных, русских книгах, воспринимал чем-то вроде звательного падежа, как "отче", или "мамо" украинское. Француз может сказать матери "маман", но не скажет постороннему "моя маман", он скажет "ма мер". Еще об актрисе в газетной хронике: "На церемонии вручения награды ее семья была представлена мамой и братиком". Вот так же, и уже достаточно давно, нормальное русское слово "уборная" заменили жеманным "туалет" по причине его несомненной французистости. Но во французском есть еще одно слово – сортир, означающее всего-навсего "выход". Почему бы его не реабилитировать? И разве классик русской поэзии Державин не спросил лицеиста Дельвига: "Где тут у вас, братец, нужник"?

Нынешнюю цензурную стыдливость в отношении исконного русского слова можно объяснить разве что тем, что "мать" нынешними бюрократическими грамотеями воспринимается как нецензурное, "матерное". Другого объяснения не найти. Предлагаю в школьной программе переименовать роман Горького и называть его впредь "Мама". А также запретить слово редька, которая хрена не слаще.

Борис Парамонов – нью-йоркский писатель и публицист

Высказанные в рубрике "Право автора" мнения могут не отражать точку зрения редакции Радио Свобода