В этой беседе Пятигорский совершает почти преступление против собственной философии. Он говорит, что философский тупик начинается, когда объект (предмет) философствования того или иного философа исчезает, заканчивается. Впрочем, прибавляет Пятигорский, некоторые философы стремились к концу, завершению своего объекта, иными словами, они отрефлексировали собственный тупик – и тут же перестали быть философами.
Примеров Пятигорский приводит три, но только два из них релевантны. Первый – Гегель, который, завершив «Феноменологию духа», выглянул на йенскую улицу и увидел там Наполеона, после чего объявил, что история кончилась, а вместе с ней и его, Гегеля, объект. По словам Пятигорского, после этого Гегель превратился из «философа» в «знающего», то есть – из того, кто философствует, в того, кто знает истину. Вторым был Александр Кожев, он вообще считал, что история кончилась Гегелем и Наполеоном (см. выше), а уж с наступлением послевоенной эры универсального европейского мегагосударства, в разработке которого он участвовал, и подавно. То есть, по сути, Кожев считал себя уже даже не философом – последним философом был Гегель – а пост-философом, который должен разъяснить на конкретных примерах, отчего Гегель был последним философом. Сам Кожев, судя по всему, видел свою роль как роль «растолкователя» (именно так, а не «истолкователя») гегельянства и его логики – оттого, исходя из этой логики он и считал Сталина и Мао необходимыми продолжателями дела Гегеля-Наполеона. Ничего личного, только логика. Но когда проект по созданию объединенной Европы начался, Кожев оставил роль растолкователя, превратившись в бюрократа – так он отреагировал на собственный философский тупик.
Третий же пример Пятигорского нерелевантен по простой причине: Соловьев, быть может, и увидел себя в философском тупике, но никому не проговорился, никаких действий не предпринял, а попросту быстро умер в довольно молодом возрасте. Автора «Оправдания добра» все-таки сложно счесть йогином высокой ступени, так что вряд ли он закончил свое земное существование по собственной воле, попросту отключив систему жизнеподдержания. Соловьев был болен, вел нездоровый образ жизни – и вот результат. Так что насчет его отношения к своему личному философскому тупику сказать ничего невозможно. Замечу лишь, что было бы интересно представить реакцию Вл. Соловьева на все, что стало результатом его культурного, философского и человеческого влияния. Что сказал бы он по поводу «Стихов о Прекрасной Даме», или о втором томе Блока, или о треугольнике Блок-Менделеева-Белый? Или шире: о первой русской революции? О символизме в его петербургском и московском изводах? О Распутине? О стихах молодого Хлебникова и Маяковского? Чуть не забыл – как бы реагировал автор знаменитого
Панмонголизм! Хоть слово дико,
Но мне ласкает слух оно,
Как бы предвестием великой
Судьбины божией полно.
на русско-японскую войну? Да и вообще, в 1917 году ему было бы 64 года. Воображаю себе встречу Луначарского (а то и Троцкого, или даже Ленина) с Владимиром Соловьевым на каком-нибудь заседании Наркомпроса.
Но почему же Пятигорский совершает здесь почти преступление против своей философии? Да потому, что для него философия – это мышление по поводу собственного мышления о чем-то – содержание этого «чего-то» не столь уж важно, главное, оно должно быть интересным самому философу. Если это не так, перед нами не философ, а … Бог знает кто; так, пожалуй. Ничего унизительного, нет - просто не философ. Тогда возникает вопрос, кто же.
С этим можно разбираться, а можно и оставить как есть – учитывая, что Пятигорский не претендовал на универсальность своих определений и своих представлений. Для него лично они безусловно были верны (в этом смысле он следовал Честертону с его «Я не могу относиться к себе серьезно, но я серьезно отношусь к своим мнениям») – но верны только для него и только в тот момент, когда он это говорит/думает. Философия, мышление каждый раз начинается с нуля, она не может сегодня вечером занять какую-то ступень или позицию, чтобы завтра утром продолжиться с того же места. Если так, то это не философия, а, к примеру, академическая наука. Философия не была для Пятигорского академической наукой; скорее, академическая философия иногда (если повезет) была частным случаем философии вообще.
Так зачем же тогда он совершенно серьезно и даже убедительно говорит о «тупике философа»? Он имеет в виду «философию истории»; история объект временный, придуманный относительно недавно – и почти сразу же, как только его придумали, заговорили о ее конце. То есть, речь идет о некоей категории, введенной в мыслительный оборот намеренно, чуть ли не в качестве гипотезы, чтобы по-быстрому использовать и отставить в сторону. (Я имею в виду концепцию секулярной истории в том виде, в котором она сложилась в конце XVIII века, а не просто «историю» и уж тем более не аморфное поле «прошлого»). Тупик был заранее предусмотрен в начале пути; в каком-то смысле и сам этот путь, и его конец были сконструированы, чтобы продемонстрировать публике эффектный трюк. Мол, вот была история, а тут раз – и нет ее, пришел Наполеон, Гегель растолковал его приход, потом Наполеон ушел вместе с историей, а Гегель всех успокоил, что теперь, после конца истории, будет только прусское государство. Интересно, как философия, столько веков занимавшаяся мышлением, судьбой, Богом, многими другими интересными вещами, вдруг уперлась в государство. «Гоббс», – скажете вы. Он виноват. И Локк тоже. А потом просветители, как французские, так и шотландские. И, в конце концов, как водится, немцы. Все так, только не нужно забывать, что больше прочих виноват Бог, который отправился по своим делам, оставив вместо себя государство – кроме него самого, чуть ли не единственный вариант чего-то, что больше отдельного человека. В определенном смысле «государство» поддержало восхождение «истории» на вершину европейской мысли; там они и разыгрывают свою пантомиму: «история» делает вид, что кончается и передает свои скипетр и державу «государству». Государство садится на трон и объявляет, что истории больше нет и что теперь оно само будет вечным. Собственно, перед нами отношения Октябрьской революции и Сталина. Первая – несомненная история, призванная вырвать пролетариат из тюрьмы истории. Когда это произошло, революция/история кончились и началось универсальное государство, начался сталинизм. Только в этом смысле Кожев называл себя «сталинистом».
Ну а «тупик» – один из частных случаев философствования, о котором Пятигорскому было интересно думать/говорить весной 1991 года, когда страна, где он родился и прожил большую часть своей жизни, рухнула назад в историю (но падать туда – и Пятигорский совершенно прав – она начала в день смерти Сталина). Однако история, которая из всего этого вышла, как мы видим сейчас, довольно пошлая. Пошлая потому, что люди, оказавшись в истории, восприняли это как величайшую трагедию – и захотели назад в универсальное государство, полагая, что слово «универсальное» значит «универсально хорошее лично для меня». И это уже не философский тупик, а инфантильная тупость и даже антропологическая катастрофа. Но такое уже бывало – в самых разных местах, от той же России до Кампучии. Интересно, что сказал бы Кожев, доживи он до проделок Пол Пота.
Третья беседа Александра Моисеевича Пятигорского о философии Александра Кожева (цикл «Нерусская идея») вышла в эфир Радио Свобода весной 1991 года.
Проект «Свободный философ Пятигорский» готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста «Свободы» Ольги Широковой; она соавтор всего начинания. Бессменный редактор рубрики (и автор некоторых текстов) – Ольга Серебряная. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М.Пятигорского в 2006 году.
Все выпуски доступны здесь
