В путеводителях по Вильнюсу это здание на проспекте Гедиминаса обозначено как "Музей КГБ". Его официальное название – Музей жертв геноцида, местные жители уточняют – имеются в виду все жертвы ХХ века: и евреи, погибшие в Холокосте, и литовские борцы за независимость от Германии, Польши, Советского Союза. Это здание тюрьмы и суда, которое не меняло своего назначения с ХIХ века, только тюремное крыло превращено в музей, а судебное и архивное работают по назначению. В архивном отделе мы встречаемся с Йонасом Валенчусом, пенсионером, бывшим советским инженером. В юности он был связным "лесных братьев" и затем воркутинским ссыльным. Сейчас Йонас Валенчус – председатель Фонда взаимопомощи пострадавших от оккупаций, Фонд работает при Центре исследований геноцида и сопротивления жителей Литвы.
– Что это за здание, в котором мы с вами находимся? Большой, внушительный серый дом в центре города, обращает на себя внимание.
– Дом имеет очень долгую историю, интересную. Он построен в царское время, в 1898 году, судебная палата называлось. В польское время здесь тоже были суды и репрессивные органы. В немецкое время, что здесь было в 1940 году, не знаю, а при немцах в оккупации – гестапо. После гестапо до 1990 года – КГБ. Когда КГБ стали ликвидировать, то бывшие политзаключенные, общественность начала следить, чтобы не вывозили документы, чтобы здесь не самовольничали. Однако успели кое-чего, потому что внутрь люди не могли войти вначале, то они (КГБ) в документах вырезали фамилии нежелательные, не все сохранилось. То, что очень им полезно, агентурные все данные, они вывезли, но дела заключенных все здесь сохранились. Теперь здесь занимает Центр исследований, особый архив, где хранятся все дела КГБ, а в том крыле – суды.
Внутри двора есть большой, в советское время построенный узел связи, секретный, он тоже работает. Сейчас я не очень знаю как, но работает.
– Мы с вами проходили по коридору, вы сказали, что это внутренняя тюрьма, и там был двор для прогулок заключенных.
– В подвальном этаже была внутренняя тюрьма, в которую попадали по 58-й статье, всякие по сопротивлению, потом уже после сталинской смерти резистенты: невооруженная борьба, национальное возрождение, флаг поднимут, где не нужно, трехцветный, какую-то газетку сделают рукописную. В Сибири ребята молодые, глупые такую газетку делали рукописную, потом стали трактористами, работали, через год кто-то их продал, и получили (вторые сроки) по 10, по 25 лет. Основной редактор – профессор, большой человек, в Ленинграде закончил художественную академию, искусствовед. Вот за такие книжки, за такие рукописи тоже сажали. Дали бы ремня хорошего.
– За что вас посадили? Это 1949 год. Сколько вам лет было? Что вы сделали?
– Тоже за такие юношеские выходки, можно сказать. Может, не совсем. Была у меня одноклассница, старше, брат ее ушел в лес, партизан. Она стала просить, чтобы я помогал связь поддерживать. Газетки получал, передавал. Потом попросила, чтобы я себя назвал Игла. Я говорю: "Игла, это какая-то насмешка". Я всерьез это не принимал, хотя чувствовал, что может когда-то это обернуться. Еще по рекомендации учителя одного стал работать в районной газете "Сталинец", два месяца проработал. И в начале учебного года, 4 сентября, я во взрослую школу перешел учиться, в редакцию приходят полуформенные мужики, редактор говорит: "Зайди ко мне". А там сидят такие личности серые: "Пойдешь с нами". – "Куда?" – "Пойдешь с нами". А в городке долбят громкоговорители, Жданов умер в то время: Жданов, Жданов, Жданов. Весь разговор про Жданова. Посадили. Человек, к которому я ходил за корреспонденцией, оказалось, был завербован, продал. На второй день очная ставка: как, когда, кто, зачем. Он не только меня, он и других сдал и заложил. Деваться было некуда. Я был малолетний, мне дали 7 лет, особым совещанием. Другим, девушкам двоим по 10 лет дали, а нашему руководителю, учителю (а я и не знал, что он наш руководитель вольной организации), 25 лет.
– Вы знаете о его судьбе?
– Наша судьба какая: после смерти Сталина стало легче. В 1954 году я в санчасти летом, Маленков по радио рубит такие слова: надо высвободить труд, невольный труд непроизводительный. Я своим мужикам, своим землякам говорю: будут перемены. "А, ты слушаешь эту говорилку, все время там что-нибудь галдят". Нет, говорю, ребята. Это освобождение он имел в виду, наверное, колхозное, навряд ли он лагерное имел в виду. Лагерный тоже был непроизводительный труд. Потому что мы старались день провести как-нибудь, пайку как-то заработать, но никакой заинтересованности не было, чтобы хорошо работать.
– В каком лагере вы были, в Сибири?
– В Воркуте. В 1949 году 15 апреля посадили в Вильнюсе нас в поезд, целый эшелон, и повезли по всей России, мимо Ярославля, через Волгу. Солнечно, весна, а в Воркуту приехали – пурга и лозунги "Да здравствует 1 мая", "Труд – дело чести, славы и геройства".
Что такое Воркута? Воркута в то время была система лагерей. Центр вокруг города был, и сейчас он есть, он кирпичный, на вечной мерзлоте. Наш лагерь – 8-й шахты, это самая первая шахта, открытая в Воркуте, самая старая, "Рудник" называлась, она была на другой стороне речки, но центр города виделся с лагеря. Потом в конце, когда нам давали пропуска, мы ходили в центр кино посмотреть. "Рудник" был первый лагерь и первая шахта, шахта номер 8.
– Что вы там делали?
– За 7 лет я все прошел, сперва работал на поверхности, поверхностное движение, вагонетки из шахт выходят с углем, толкаешь вагонетки, опрокидываешь и опять пускаешь. Начал работать с мая, наверное, а в сентябре сделали аварию. Не прицепили вагоны, полетели они в ствол. Бригада из трех человек, нас двоих по полтора года через БУР. Большая история, этот БУР – барак усиленного режима. Вредительство нам не пришили, а пришили нарушение техники безопасности. В городской суд водили, еще по полтора года двоим. Помню напарника, Николай. Когда меня реабилитировала наша прокуратура литовская, женщина, которая вела это дело, мне звонит: "Который срок отсидел?" – "Дорогая моя, я не знаю, там оба срока были". Я 8 с половиной получил, но я столько не отсидел. "Мне надо с начальством поговорить". Потом на другой день звонит сама: "Начальство сказало так: если бы не было первого срока, он не получил бы второго срока. Кончай голову крутить человеку, пиши, и все". Таким образом, я две судимости имел. Работал вначале на поверхности, после БУРа уже под землей. Но попал я в проходчики, которые прорубают туннели. С лопатой работал. Потом получил посылку от брата, угостил бригадира, поставил на комбайн. А потом к концу я стал газомерщиком, то есть уже работа легкая, контролер при взрывных работах, при замере загазованности, не только загазованности, а контролер техники безопасности – электропроводка, вентиляция, крепления. Но основное – загазованность.
– Вы весь срок на одном месте оставались?
– Да, почти весь срок пробыл в этой 8-й шахте. В 1955 году сперва наш лагерь был общий, сидели заключенные криминальные, но не очень криминальные, были с легкими сроками, они нас научили работать. А когда научили работать, их выселили, и наш лагерь стал усиленного режима. То есть бараки закрыли, письма два раза в год, не больше. Усиленный режим заключался в усиленных проверках, два раза в день проверка, считают. Полторы тысячи лагерь, и неграмотным надзирателям это довольно сложно свести, сколько их, часть на работе, за зоной. На ночь закрывают в лагере двери барака, параша, сразу запах, в туалет уже не сбегаешь. Ни одной бумажки. У меня нашли бумажку, сразу в карцер за то, что держу бумажку. Библиотека была, клуб был так называемый. Украинцы поставили спектакль "Свадьба в Малиновке". Не было, чтобы все абсолютно черное, были проблески. С ума можно сойти, если не будет никаких проблесков. В 1955 году уже политзаключенных стали освобождать, тогда навезли очень жестких преступников, жутких. Мы учили их работать. Они, правда, ни черта не слушали. Я уже тогда был за зоной, узнал, что привезли моих знакомых. К ним в барак я пришел, мужиков 30-40 привезли их. Они в столовой подрались с этими жучками, криминальными, и ожидали, что на них будет нападение. Мой друг, и сейчас еще живой, поддерживаем связь, говорит: "Иди домой". Выбросил меня. Я только за зону, за ворота: "Бей фашистов!" Они забаррикадировали, подожгли барак. Пожарники приехали – не пускают, проволока, ограждение, барак стоит, дверь заколочена. Они разломали дверь, через проволоку двоих или троих подстрелили. Потом солдаты в цепочку, и их оттолкнули. С солдатами уже они не боролись. Оцепили, дали пожарникам проехать. Потом уже и в нашу зону охранников поставили. После этого нас выпустили в тайгу, попал я на 40 шахту, то есть последняя, совсем технологически другая шахта. Там я с осени до весны полгода проработал тоже газомерщиком.
– Это какой год?
– 1956-й. В 1956 меня освободили, и я уехал в Тайшет.
– В Тайшете были ваши родители?
– В Иркутской области, в Тайшетском районе. В 1949 году выслали родителей, меня принудили уехать к ним. В моем сроке не было спецпоселения, не было ограничения прав. Это было самовольство. Во-первых, вопрос: "Куда поедешь?" – "В Литву". – "А где родители?" – "В Литве". – "Наведем справку". Я освободился, мне дали документы, принудили устроиться на работу, я два месяца работал, пока бумажки ходили по спецпочтам, потом вызывают: "Родители там и там, поедешь". – "Не поеду, нет у меня ограничений". – "Если не поедешь, через пересыльный пункт, а там вряд ли живой доедешь. Если доедешь, то раздетый будешь". Мне отчасти было все равно, куда ехать, поехал туда. Отец жил с братом, мать уже похоронена была в 1954 году. Они в 1949 году весной были высланы.
– За что, почему?
– Семья бандита, я в какой-то мере был причиной, поводом. На самом деле там не бандитов вывозили. Среднего достатка были хозяйства. Отец в Америке жил до Первой мировой войны. Не хотел я в деревне и колхозе оставаться, чуть погостил в Тайшете. Отец, когда в колхоз приезжали работники из города, он меня познакомил, такой Владимир был – он тебе поможет. Этот Владимир мне квартиру нашел, работу помог найти. Я устроился, стал жить на частной квартире, комнатушку арендовал одно время у одних, потом у Марфы Григорьевны, была очень хорошая старушка. Я все время разделяю – русский человек, русский народ и Россия, империя. Все время подчеркиваю, что не надо смешивать человека и государство, режим, империю. Поступил в среднюю школу. Здесь довольно интересная история. Директор преподавала русский язык и литературу. Думаю: второй урок меня спросит точно. Вышел, подготовился. "Хорошо разговариваешь". Чуть не сказал, что я 8-летний университет кончал. Правда, я, вставая, сказал, что мне, нерусскому черту, 50% скидки. Она: "Не торгуйся". Она говорит: "Ты учился русскому языку?" – "Учился так, как сейчас у вас тут немецкий язык. Мне за то, что я бегло читаю по-немецки, лучше выговариваю, чем русский, "р", мне пятерка, и катись колбаской". Она чуточку обиделась, и первый диктант нашла 47 ошибок. Казак у нас был, офицер, в классе, семь мужиков офицеров, лейтенанты, капитан. Они в войну получили это звание, а средней школы не кончали. Еще один был из военкомата. Так она говорит: "С ним бесполезно, а с тобой будем работать. В средней школе я имела литовцев учеников, они очень быстро понимают. И притом часть твоих ошибок – это литуанистики такие". Она настойчиво ко мне приставала, можно сказать, и я переломался, экзамен сдал на четверку, когда все тройки получили. Она мне ошибку поправила: они все тройки не стоят, а ты четверку должен получить, чтобы показать, как надо работать. Закончил в 1958 году среднюю школу и пробовал поступить в красноярский лесотехнический институт на заочное отделение. Преподаватель по физике не пропустил. Я отказался, к концу года уехал и в 1959 году 3 января приехал в Вильнюс – нет снега. В Москве я валенки переобул, но практически я в валенках приехал, а здесь снега нет. После Сибири, после Воркуты нет снега.
– Здесь вы поступили учиться?
– Брат устроил без прописки в такое заведение, фабрику, я там до сентября опять учился литовской терминологии, литовскому языку, литовской литературе, чтобы сдать экзамены. Литовский язык и литературу, математику и физику надо было сдавать. Физика –терминологию надо, математика тоже терминологию надо обновить, и литовский язык надо было изучать. Пишу задание письменное, рядом парень пишет, дословно с меня переписывает. "Я из Сибири". – "Я такой же". Я четверку получил, а он тройку, поступили. Шесть лет по вечерам. В целом 8 лет вечерней учебе отдал.
– Где вы учились?
– В политехническом институте, на машиностроении. Я по специальности инженер-машиностроитель. Технология машиностроения и инструментов.
– Вы работали в России в том числе?
– Здесь было в 1960-70 годы бурное промышленное развитие советского машиностроения. В деревне народу много, все бегут из колхозов в города, надо развивать промышленность. Восемь заводов станкостроительных. Инженеров не хватало. Довоенные инженеры в 1944 году почти все с немцами ушли, подались в Америку, жизнь закончили свою некоторые посудомойками, а некоторые на хороших постах инженерами, всякое было. Первый курс я закончил – и объявление, что принимаются физики, химики на переквалификацию. Звоню: "Я первый курс закончил". – "Ну, приходи". Пришел, приняли меня, и стал понемножку делать карьеру. У кого немножко лучше голова, больше общительности, очень быстро это происходило. На 6-м курсе я был руководителем сектора, имел 5-6 человек в своем распоряжении. Когда закончил, диплом получил, сразу мне дали главного инженера проекта, то есть руководителя проекта.
– Это был самый пик вашей карьеры, или еще какие-то должности у вас были?
– Потом уже биография мешала. Можно было кандидатскую сделать, наверное. Не получилось, и не жалею. Хотя экзамены сдавал, минимум сдал, тему подобрал в московском Институте станкостроения. Там знакомства были, в Польшу ездил в командировку с заведующим отдела. Я ему: "Можешь мне помочь?" – "Могу". И когда я приехал с темой, он позвал Анатолия, мы конкуренты, и он похожую тему анализирует. У него условия намного лучше, он в центральном институте специализированном, наш технологический, это не совсем. Позвал Анатолия, он говорит: "Тема не перспективная, ничего из этого не получится". Биография потом мешала. Да дальше и некуда было: главный инженер один, директор тоже один. Главного конструктора предлагали, потом структура менялась. Так я и закончил на посту главного инженера, руководителя проекта.
Когда нас после Совнархоза передали Министерству станкостроения союзному, то моя биография – Борисоглебск в Воронежской области, объекты в Хмельницкой области. И по заказу оборудования объездил весь Советский Союз от Еревана до Твери, тогда Калинин. Улан-Удэ, Ленинград, в Москву через каждую вторую неделю, можно сказать. А жить негде. А билеты. Не дай бог, какая работа – поезда, самолеты, гостиницы, общежития. И водочка. Потому что если хочешь что-нибудь сделать и что-нибудь пробить, то надо и погулять с ребятами, иначе не получится, покурить в коридоре. За столом иногда дела не решаются: "Пойдем, покурим". Покуришь в коридоре – и договариваешься.
– Русские понимали, что вы литовец, что вы были репрессированы, или эта часть биографии вообще не обсуждалась?
– Нет. Меня один раз вызывали в это здание в 1967 году. А так – нет. Например, никто в Москве в министерстве не спрашивал. Там же многие наши литовские фамилии на русский лад переделывают – и общаешься. Не было, чтобы какая-то дискриминация. Даже как-то ценили, что мы часто лучше, прилежнее протоколы писали. "Йонас, для нас напишешь протокол". Они все на обед, а я протокол стряпаю. "Ты хорошо пишешь, напишешь протокол".
– Вы сказали, что в 1967 году вас вызывали в это здание. Зачем?
– Я не совсем понял, зачем. В 1967 году получили мы квартиру новую, я уже женат был, дочь первая уже была. В военкомат меня. Я не служил, а еще год у меня не вышел, надо обучать. Там такой Силин был, старший лейтенант, симпатичный парень, мы с ним за одной партой даже сидели. Он говорит мне: "Принеси мне военный билет". Через три дня принес. "Пока он здесь будет, тебя искать не будут". Я немножко стал прятаться, чтобы не получить повестку. Звонок неожиданный в дверь, я в туалет. Зашли двое, глаза бегают по квартире. Повестка из милиции, но прийти в КГБ. Явиться на второй, третий день. Пошел. Я еще помню фамилию – Клейменов, представился. Сидит он за столом, меня посадил, в углу сидит детектор, как при следствии. Очень часто следователь сидит напротив, а в углу сидит детектор, смотрит на выражение, на лицо, как ты на вопросы реагируешь, ты врешь или не врешь. И начинает разговаривать: туда, сюда, ты что-то строил. Я говорю: я не пьянствую, под забором не лежу, учусь, работаю. "Да, молодец, хорошо работаешь, квартиру получил". А квартиру на самом деле жена получила, в больнице работала. "О чем разговор здесь?" – "Знаешь, сколько дел – километр. Мы эти дела сокращаем, уменьшаем". Я говорю: "Так без меня это все можете делать. Я вам эти километры не сокращу". – "Вот ты здесь работаешь, там такой молодой коллектив, ты там втянешься". – "И что дальше?" – "Тебе квартиру советская Литва дала". – "А в советской Литве по-русски почему разговаривают?" Откуда у меня это нахальство взялось, я не знаю. "Я здесь третий год, не научился". – "Нет, а почему в советской Литве надо по-русски разговаривать?" И смотрю, детектор поднялся и ушел, махнул, мол, кончай с этим, ничего с ним не получишь. И как детектор ушел, он сказал: "Ну так что, не договоримся?" – "Нет, не договоримся". Вот здесь я сказал: "Университет я кончал, 8 лет. Ругаться я умею". – "Ладно, дай бумажку, подпишу пропуск". Наверное, меня просто щупали.
– Вы помните, в каком кабинете это было?
– В том крыле, где-то на третьем этаже. Я не помню кабинет, не очень-то и старался помнить.
– Вам не противно сюда приходить, не страшно?
– Нет. Отвращения у меня нет. Что-то плохое я позабыл, я помню такие, я бы сказал, приятные моменты, лучше помню, чем голод, холод, бедность. Всякое было. Но это я мало помню. К примеру, дали пропуск в Воркуте в город. А как, в этих ватных штанах, зэком там ходишь. Правда, там много этих зэков, вольнонаемные привыкли тоже. Вольнонаемные были тоже в основном такие, которые освободились, которые прошли через лагерь. Идти некуда, незачем.
– Вы сказали, что русские – это отдельно, а империя – это отдельно. Вот сейчас, в ситуации, когда конфликт с Украиной, вы по-прежнему думаете, что русские отдельно, а империя отдельно?
– Каждый день ваше телевидение много говорит, Свобода ваша, чтобы заснуть полегче, надену наушники и слушаю. Больно. Я в Воркуте друзей имел. Когда особый режим установили, какой контингент там был? Самый большой контингент – пленные русские ребята, 5-6 лет после войны. Пленные, которых генералы продали, они по 10 лет все получили. Второй контингент – украинцы, которые сопротивлялись. Третий контингент – литовцы, потом латыши и эстонцы, их меньше всего было. В 1954 году грузинов привезли, после смерти Сталина было много грузин, молодых красивых ребят, непослушных. Они кавказцы, они самовольничают, они решительные. Прибалты, мы послушные люди, не очень решительные. Я с ними сжился, и с русскими ребятами, и с украинцами на пару работали, разговаривали. Немцы еще были в 1950-51 году. Я все время отделяю: русский человек, русский народ – от империи, царской империи, сталинской империи, теперь путинской империи. Путинская империя, потому что в 1990-х годах не сумело ельцинское правительство перейти постепенно к демократии. Страна большая, разнородная, сложно. Мы поменьше, и то с трудом перешли, ломка была жизни, экономической, социальной. В России еще труднее. Путин улучшил жизнь, он хороший – ну так вперед. Не правда ли?
– Скажите, люди боятся, что может война начаться здесь?
– В разговорах это есть, но нет настоящей боязни. Вчера по телевизору: зачем нам вооружаться, кто на нас нападет? Правда, там передача такая примитивная. Я сам не верю, я слышу, что Россия в десять раз слабее, чем Америка, экономически, по вооружениям, по ресурсам. Таким образом не дело решится. Путин же не один, там рядом с Путиным тоже советники есть, и кто-то из них написал, что "наши ресурсы в 10 меньше, чем в Европе, чем в Америке, так что нам особо не надо высовываться".
