Петр Павленский сидит, а дело его живет. Именно так он и видит себя в искусстве – его выступления индивидуальны, но вокруг все словно само оживает, и люди словно нечаянно вовлекаются в его игру-борьбу, в его искусство-протест, в его диалог человека с бесчеловечностью.

Слегка обгоревшую дверь страшной Лубянки (тут ведь и секрета нет – дверь-то почти и не горела, фокус, как с горящим бензином возле лица якобы выдыхающего пламя факира) спешно заколотили железом – и картинка этой замуровываемой двери стала изумительным дополнением к грозному псевдоподжогу. Сторонники Петра стоят возле этой двери с плакатами, и тут не было бы особого искусства и магии, если кто-то когда-то видел ранее пикеты возле этой двери.

Плакаты их просты и не претендуют на высокий акционизм ("Свободу Петра Павленскому!" и про победу над страхом – даже не очень складно местами), но вот некий агрессор пытается порвать один из плакатов, а добродушно наблюдавший за неслыханным прежде пикетированием полицейский бросается на выручку активисту с неожиданным воплем: "Уберите руки от гражданина!" Гражданин – в самом первом, гордом смысле этого слова – человек, берущий на себя ответственность за происходящее в его полисе, стране, мире, – это же и есть наш Петр, уберите же от него руки, верно сказал милиционер!

Вокруг дискутируют люди – свободно говорят о том, о чем еще вчера, казалось, многие и думать боялись. Один непонятный прохожий все пытается дознаться, "а в чем же логика". Ему довольно вяло объясняют люди из группы поддержки Павленского: дело это художественное, это такая форма протеста. Прохожий вдруг понимает что-то и изрекает: "Общая логика в том, что это зерно, из которого получится растение". Что-то средневековое, чосеровское, сервантесовское есть в этой мудрости простака. Петя Павленский – определенно Дон Кихот нашего безумного века, и только этого Санчо Пансы не хватало для полноты спектакля.

В дискуссию вступает еще один, юный полицейский, он тоже хочет понять, почему пикетчики не считают Павленского преступником, – ему приводят примеры каких-то еще символических поджогов, и полицейский принимается рассуждать: "Давайте смотреть глубже – чем он был недоволен?" Ах, как мне жаль, что Павленский этого не слышит! Он бы, несомненно, ничего не пожалел и ни перед чем не остановился, лишь бы люди начали "смотреть глубже" и даже разбираться в том, что же вызывает его (а может – уже и их?) недовольство.

Впрочем, жалеть о Павленском не надо – он и так ни перед чем никогда не останавливался, он и так знал, чем и как "жечь сердца людей", знал, что зажжет и вовлечет их в свои акции, хотят они того или нет. Больше всего в этом человеке меня поражает его величайшая адекватность, полная соразмерность скупых и редких жестов тому, что творится вокруг. Он верит в немыслимые вещи, и они становятся реальностью: помню, как он рассказывал, что с удовольствием ходит на допросы по уголовному делу о вандализме (за акцию "Свобода" на Конюшенном мосту в Петербурге, где ранним утром 23 февраля горели старые шины и звенел набат мусорных баков).

Петр радостно говорил, что на этих допросах он излагает следователю свои воззрения на современное искусство, а следователь внимательно слушает и, конечно, рано или поздно поймет и примет позицию обвиняемого. Можно ли было в это поверить? Признаюсь, мне казалось разумным поменьше говорить на допросах, а не читать многочасовые лекции в нелепейшей надежде сагитировать следователя. Нам, отговаривавшим его от столь странного поведения, казалось, что мы – здравые и адекватные люди, а он чудак или даже чудик, жизни, видно, не знает. И кто был прав? Кто знал жизнь? Следователь принял позицию Петра, ушел из органов и стал адвокатом Павленского!

Дон Кихот безумен в глазах соседей и прочих современников, а в вечность он попал как человек, стоявший выше убогой реальности, как идеалист и романтик высокого благородства. Но все-таки мельницы были мельницами, а Дульсинея – простой крестьянской бабой. Никто из поклонников великого героя Сервантеса не считает, что прав был Дон Кихот, нападая на мельницы, – скорее уж мы ценим его именно за неадекватность той реальности, которая не заслуживает признания и принятия.

А Павленский – адекватный Дон Кихот, он не просто считает невероятные вещи возможными – он делает их возможными, он знает, в какое место, когда и как ударить. Худой, голый, израненный и беспомощный человек, завернутый в рулон колючей проволоки, – он лежит перед зданием питерского парламента и выражает свой протест так, кто этого больше не сможет сделать никто.

Невероятно красивая, выразительная и запоминающаяся картина – символ удушенной свободы, замученного гражданского общества, "любое движение причиняет боль". Депутаты пялятся из окон, а менты не могут ни вытащить художника из колючки, ни убрать его с площади и суетятся вокруг с пассатижами, пока кто-то из них не притаскивает покрывало с депутатского дивана из Мариинского дворца и не закрывает Павленского, как певчую птицу в клетке, – тоже замечательный пример художественного соучастия.

По красоте и силе – это, на мой вкус, лучшая его акция, но людей такое слишком изящное искусство трогает мало (хотя именно за эту акцию Павленскому позже присудили художественную премию), а Петру нужна реакция, ему нужно разбудить людей – и он прибил себя к брусчатке. Москва, как известно, не Питер, Петр проснулся не просто знаменитым, а очень знаменитым (ему плевать и на скандальность славы, и на саму славу, ему нужно, чтобы людей задело). В акции на Красной площади лучшее – это название: "Фиксация" на месте казни, на своей боли, беспомощности, несвободе, унижении… Если бы не название – было бы совсем не то.

И не надо ничего больше придумывать! Зачем теперь про Лубянку придумывать какие-то вычурные "сошествие благодатного огня" и прочие выспренные ученые слова, "Угроза" – это коротко и ясно, жестко и страшно. Человек – просто человек, стоит с канистрой возле пылающего здания власти, террора и бесчеловечности – и бросает вызов. Он считает свою акцию жестом и перчаткой, брошенной обществом в лицо власти. Дон Кихот вызывал на бой воображаемого великана, Петр вызвал настоящего; крылья мельницы не пострадали от печального рыцаря, а страшная Лубянка обгорела и заколотила свой прожорливый рот по воле Пети Павленского – маленького человека с канистрой.

Дальше все произошло так, как Петр и желал, как он и наметил, – его задержали, обвинили, арестовали.

Его пытаются наказать – но делают ровно то, что он и хочет, что бы его враги делали. С полным спокойствием и как будто даже безо всякого юмора он выражает на суде свое удовлетворение вмененным ему мотивом "идеологической и политической ненависти", ибо, говорит Петр, "какое еще чувство может испытывать нормальный человек к Лубянке?" Петр – нормальный человек, он ненавидит Лубянку и выражает эти чувства. Он рад, что его эмоции правильно поняли и оценили (для справки – обвинения в вандализме не подразумевают содержание под стражей, если нет мотива ненависти или "группы лиц", то есть если бы не радующий Петра "мотив", он бы не сидел в тюрьме!).

Ему сейчас не так важны нормальные люди – которые им восторгаются и считают героем, он ведет свой диалог с властью, он бросил ей вызов и уверенно продолжает фехтовать, нападать и провоцировать, а власти волей-неволей вступают в эту игру. Очевидно, что самое страшное оружие власти сейчас – это обвинение в терроризме. Пока еще Павленского считают вандалом, но ведь могут переквалифицировать в любой момент… Они еще только собираются его этим пугать, а Павленский встает и просит – уж если надо в чем-то обвинять, то обвиняйте в терроризме. Или уж отпускайте, потому что жест – не преступление. Но если хотите винить и судить – то давайте по правилам, сами вы террористы и судите "нормальных людей" за терроризм, ну, валяйте…

Что остается делать властям? Они еще только собираются ему угрожать, а он уже в их поле, уже ставит им условия, уже ведет сражение и уже обезоружил их.

И дело тут не только в бесстрашии – людей жертвенных, храбрых, не щадящих себя не так мало. Многим бы хотелось геройствовать – "В огонь? Ну что ж! Иди! Идешь?.." Можно и шагнуть отважно, да вот погибнуть ни за грош, как солдат бумажный, очень горько и обидно.

Выступления храбрых одиночек часто чреваты такой гибелью, но Павленский не одинок – его слышат и видят, ненавидят и боятся, в него верят и на него надеются.

Стефания Кулаева – эксперт Антидискриминационного центра "Мемориал"