О Сергее Кравчинском можно с полным основанием сказать: прожил короткую, но яркую жизнь. Не только идеолог, но и практик террора, в эмиграции он многое сделал для того, чтобы Европа признала "русских нигилистов" героями и борцами за свободу. Но сам он к концу жизни, похоже, пришел к иному мнению.
Сергей Кравчинский родился в семье военного лекаря. Отец направил сына по той же военной стезе: он поступил в московское Александровское военное училище, которое давало среднее образование, затем получил высшее в петербургском Михайловском артиллерийском, но прослужил лишь год и вышел в отставку в звании подпоручика.
Его юность, поиски места в жизни пришлись на глухое безвременье в истории России, когда великие реформы первого десятилетия царствования Александра II пошли вспять, и, по выражению Блока, "в сердцах царили сон и мгла". Осенью 1871 года Кравчинский вступил в кружок "чайковцев", названный так по имени своего вождя Николая Чайковского. Это были социалисты-народники. Они горячо откликнулись на призыв Герцена идти в народ ради его просвещения и пробуждения к революционной борьбе.
"Мы сбросили немецкое платье и оделись в сермягу, чтобы быть принятыми народом в его среду", – писал впоследствии Кравчинский.
Однако энтузиазм народников натолкнулся на глухую стену. "Хождение в народ" потерпело полный и сокрушительный провал. Философ Георгий Федотов писал об участниках этого массового движения образованной молодежи с нескрываемым восхищением:
Святых нельзя спрашивать о предмете их веры: это дело богословов. Но, читая их изумительное житие, подвиг отречения от всех земных радостей, терпения бесконечного, любви всепрощающей – к народу, предающему их, – нельзя не воскликнуть: да, святые, только безумец может отрицать это! Никто из врагов не мог найти ни пятнышка на их мученических ризах.
Но почему "народ, предающий их"? Да потому, что этот самый народ, который они ехали просвещать, и сдавал их уряднику.
Кравчинский не без горькой иронии вспоминал:
Тип пропагандиста семидесятых годов принадлежал к тем, которые выдвигаются скорей религиозными, чем революционными движениями. Социализм был его верой, народ – его божеством. Невзирая на всю очевидность противного, он твердо верил, что не сегодня завтра произойдет революция, подобно тому как в средние века люди иногда верили в приближение Страшного суда. Неумолимая действительность нанесла жестокий удар этой восторженной вере, показавши ему его бога, каков он есть, а не каким он рисовался его воображению.
Власть ответила на благородный порыв свирепыми репрессиями. Народникам вменялось участие в тайном сообществе, имеющем целью "ниспровержение существующего порядка". В феврале-марте 1877 года в Петербурге прошел "процесс пятидесяти". Одна из обвиняемых, 23-летняя дворянка Софья Бардина произнесла речь, ставшую одним из кульминационных моментов процесса:
Наступит день, когда даже и наше сонное и ленивое общество проснется и стыдно ему станет, что оно так долго позволяло безнаказанно топтать себя ногами, вырывать из своей среды братьев, сестер и дочерей и губить их за одну только свободную исповедь своих убеждений!
В октябре того же года открылся Большой процесс, или "процесс 193". Число арестованных по искусственно сконструированному делу превышало 4000 человек. Многих пришлось отпустить, остальные провели в предварительном заключении не по одному году. К началу судебных слушаний 93 человека умерли, покончили с собой или лишились рассудка за решеткой.
На Большом процессе блистал красноречием Ипполит Мышкин, которого судили за попытку освобождения Чернышевского из Вилюйского острога. "Это не суд, – восклицал он, – а просто комедия или нечто худшее, более отвратительное, позорное... чем дом терпимости, там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют всем, что есть наиболее дорогого для человека".
На словах "опричники царя" обезумевший жандармский офицер бросился зажимать Мышкину рот и поцарапал его; на лице Мышкина показалась кровь, зал грозно загудел, подсудимые громко протестовали...
Кравчинский тоже был арестован. Ему удалось бежать из-под стражи. Он перешел на нелегальное положение и в конце 1874 года выехал по подложному паспорту в Европу. За границей он свел знакомство с идеологами русского революционного движения – Ткачевым, Лавровым, Бакуниным. Его деятельная натура не терпела кабинетного существования. В то время было много молодых романтиков, ищущих, в какой бы революции поучаствовать. Кравчинский нашел.
Летом 1875 года он принял участие в подготовке восстания против турецкого владычества в Герцеговине. Однако эти планы стали известны турецким властям. Зачинщики бежали. Кравчинский вернулся в Россию, организовал ряд удачных побегов политзаключенных из тюрем. Не видя перспектив революции на родине, он снова уехал из страны.
В 1877 году в группе итальянских последователей Бакунина Кравчинский участвовал в неудачном восстании в провинции Бенвенуто. Они захватили власть в двух деревнях, сожгли налоговые книги и раздали крестьянам оружие. Но против правительственных войск крестьяне воевать не стали. Организаторы включая Кравчинского были арестованы, более года провели за решеткой, но суда так и не дождались: по случаю кончины короля Виктора Эммануила II им была объявлена амнистия.
Кравчинский снова вернулся в Россию и вступил в тайную организацию "Земля и воля".
Кого-то ждут... Гремит звонок.
Неспешно отворяя двери,
Гость новый входит на порог:
В своих движениях уверен
И статен; мужественный вид;
Одет совсем как иностранец,
Изысканно; в руке блестит
Высокого цилиндра глянец;
Едва приметно затемнен
Взгляд карих глаз сурово-кроткий;
Наполеоновской бородкой
Рот беспокойный обрамлен;
Большеголовый, темновласый -
Красавец вместе и урод:
Тревожный передернут рот
Меланхолической гримасой.
Это портрет Кравчинского из поэмы Блока "Возмездие". А таким увидел Кравчинского Лев Тихомиров:
Его прозвали мавром, и он действительно имел в физиономии нечто мавританское или турецкое, при совершенно белом цвете кожи, но темный брюнет. Волосы и маленькая борода его курчавились. Черты лица мелкие, превосходный цвет лица. Все телосложение истинно богатырское: крепкая кость, великолепная мускулатура и крупный рост при широких плечах. В общем, он был несомненный красавец, и женщины легко им увлекались, как, впрочем, и он ими. В натуре у него было много художественности и авантюризма.
В тот последний приезд в Россию Кравчинский совершил главный поступок своей жизни.
В "Земле и воле" назревал раскол – "револьверщики" против "деревенщиков". Сторонники террора начали готовить покушение на петербургского градоначальника Трепова, приказавшего в нарушение закона высечь осужденного на 15 лет каторги Алексея Боголюбова. Приближался к развязке "процесс 193". Прокурору Желеховскому, которого Анатолий Кони назвал "воплощенной желчью", не удалось доказать наличие единой революционной организации. Кони (в то время председатель Санкт-Петербургского окружного суда) рассказывает:
Обвинительная речь Желеховского, длинная и бесцветная, поразила всех совершенно бестактною неожиданностью. Так как почти против ста подсудимых не оказывалось никаких прочных улик, то этот судебный наездник вдруг в своей речи объявил, что отказывается от их обвинения, так как они были-де привлечены лишь для составления фона в картине обвинения остальных. За право быть этим "фоном" они, однако, заплатили годами заключения и разбитой житейской дорогой!
Суд Особого присутствия Правительствующего Сената под председательством сенатора Ренненкампфа оказался в затруднительном положении. В конце концов было решено приговоры вынести суровые, но ходатайствовать перед государем о смягчении участи осужденных. Большинство подсудимых было оправдано, других предлагалось освободить с учетом предварительного заключения. Еще до утверждения приговора императором подсудимых, даже приговоренных к каторге, стали выпускать под залог или поручительство.
Приговор был вынесен в январе, а в феврале грянул выстрел Веры Засулич в Трепова. Вера не была членом организации. Она действовала по собственному почину.
Кравчинский писал впоследствии:
Засулич вовсе не была террористкой. Она была ангелом мести, жертвой, которая добровольно отдавала себя на заклание, чтобы смыть с партии позорное пятно смертельной обиды... И, однако, событие 24 января имело огромное значение в развитии терроризма. Оно озарило его своим ореолом самопожертвования и дало ему санкцию общественного признания.
Выстрел Засулич и в особенности ее оправдание судом присяжных (это произошло в апреле) резко изменили настроения правящих кругов. Царь отказался смягчить наказание осужденным на Большом процессе. 80 оправданных он повелел отправить в административную ссылку.
Кравчинский по поручению организации написал прокламацию, заканчивающуюся словами: "Все эти жестокости требуют ответа. Он будет дан. Ждите нас!"
Объясняя иностранному читателю причины, породившие русский терроризм, Кравчинский писал:
Но как избавиться от этой банды, укрывшейся за лесом штыков? Как освободить от нее родину?
Нечего было и думать о взятии приступом твердыни царизма, как то делалось в других, более счастливых, странах. Нужно было обойти врага с тылу, схватиться с ним лицом к лицу позади его неприступных позиций, где не помогли бы ему все его легионы.
Так возник терроризм.
Родившись из ненависти, вскормленный любовью к родине и уверенностью в близкой победе, он вырос и окреп в электрической атмосфере энтузиазма, вызванного геройским поступком.
Он задумал убить министра юстиции Палена, но никак не мог решиться, а вскоре Пален вышел в отставку – в наказание за оправдание Засулич. Новой мишенью стал начальник Третьего отделения и командир Отдельного корпуса жандармов генерал-лейтенант Мезенцов. По сведениям подпольщиков, именно по его докладу Александр принял решение отклонить ходатайство Особого присутствия.
Николай Морозов, осужденный по "делу 193" и освобожденный с учетом предварительного заключения, вспоминает:
Кравчинский, сидя перед окном, показывал Михайлову (сообщник Кравчинского. – В. А.) четырехгранный стилет, очевидно, специально сделанный для него каким-нибудь сочувствующим оружейником.
– Это для кого? – спросил я его.
– Для начальника Третьего отделения Мезенцова, – ответил он, и темные глаза его вспыхнули моментальным огнем.
План покушения несколько раз менялся. Адриан Михайлов рассказывает, что вначале замышлялся поединок:
Кравчинский... долго и упорно отстаивал свой план – он вызовет Мезенцева на дуэль, предоставив ему выбор оружия. Выдвинул он этот план совершенно серьезно. Отстаивал горячо и настойчиво, встреча должна быть грудь с грудью.
А Тихомиров пишет:
Кравчинский сначала мечтал отрубить ему голову и даже заказал для этого особую саблю по своему вкусу, очень короткую и толстую.
В конце концов остановились на стилете. Однако Морозов сомневался, что Кравчинский в состоянии зарезать человека.
..."Ему будет страшно трудно в решительную минуту, – думал я, – и он пройдет мимо своего врага, не в силах нанести ему смертоносного удара, как это и было с Паленом, которого, как я уже знал, он не раз встречал в мое отсутствие, но не был в состоянии сделать ему вреда".
Морозов оказался прав. Кравчинский дважды выходил навстречу Мезенцову и оба раза проходил мимо. Ему помогло мобилизоваться полученное 3 августа известие о казни в Одессе Ивана Ковальского – руководителя кружка, который ничего, кроме печати прокламаций, сделать не успел, однако при аресте по доносу хозяина квартиры Ковальский оказал отчаянное вооруженное сопротивление полиции.
Кравчинский решился. На следующее утро он исполнил задуманное.
Адриан Михайлов:
4 августа 1878 г. в 7½ часов я в татерсале (манеж близ Мариинского дворца. – В. А.). Запрягаю Варвара. Одеваюсь в кучерское. Выезжаю. Ровно в 8 часов я на Михайловской площади. Проезжаю мимо Михайловского сквера, вижу там Сергея и Семена. Сидят на разных скамейках. Сергей читает газету. Газета сложена вдвое. В ее складке, знаю, итальянский стилет, сделанный по специальному заказу – "для охоты на медведей", было объяснено мастеру. Становлюсь у кондитерской Кочкурова, вдоль Итальянской лицом к углу Садовой, но так, что у меня на виду панель Михайловской площади. Через четверть часа сквером, затем мимо меня начинают проходить один за другим наши сигнальщики, наконец идет Бердников. Знак – Мезенцев повернул с Невского на Михайловскую улицу...
Едва генерал вступил на мостовую Итальянской улицы и поравнялся с домом Кочкурова, перед самыми окнами кондитерской приблизилось к нему двое шедших навстречу людей, весьма прилично одетых. Один из них нанес генералу Мезенцову рану кинжалом и вместе с своим спутником поспешно сел в находившийся тут же экипаж. Г. Макаров сделал попытку задержать покушавшихся на жизнь генерала Мезенцова людей, но в него был сделан выстрел из револьвера; пуля пролетела мимо, а виновники катастрофы, никем не задерживаемые, так как в этом месте не было ни одного полицейского стража, а равно отсутствовала и публика, успели скрыться. Несомненно только, что и собственный экипаж, и хорошая лошадь, и серебряная упряжь на ней свидетельствовали, что владельцы экипажа люди со средствами. На одном из них только усмотрено серое пальто.
Этой хорошей лошадью был вороной рысак Варвар, "соучастник" побега из тюрьмы вождя анархистов князя Кропоткина, купленный революционерами у коннозаводчика барона Фитингофа специально для этой цели – конь необыкновенно резвый, но норовистый. В спутника Мезенцова отставного подполковника Макарова стрелял Александр Баранников ("Семен").
Адриан Михайлов:
Перепуганный выстрелом, Варвар бросается каким-то нелепым галопом прыжками. Семену не сразу удается вскочить в пролетку… Быстро справляюсь с Варваром. Он своей обычной прекрасной рысью мчит нас к углу Садовой. За нами уже раздаются крики: "Держи! Лови!" За пролеткой уже бегут люди. Поворачиваю на Садовую. Обе стороны этого ее отрезка между Итальянской и Невским заполнены возами с дровами. На полной рыси Варвара маневрирую между ними. На углу Садовой и Невского стоит городовой и мирно беседует с кем-то,—грохот дровяных возов не доносит до него криков позади нас. Быстро пересекаем Невский. Выезжаем к памятнику Екатерины. Проезжаем между ним и Публичной библиотекой. Огибаем справа Александрийский театр и направляем Варвара к Апраксину двору с этой его стороны. Здесь в обычной апраксинской толчее Сергей и Семен сходят с пролетки.
Поиски убийц никаких результатов не дали. Министр государственных имуществ граф Валуев доносил Александру II: "Все толкуют о бессилии и неумении правительства". Совет министров на совещании 1 декабря 1878 года кисло констатировал: "Все принимаемые меры оказались бессильными против козней агитаторов, искусно завладевших... легковерной молодежью".
Впрочем, Варвара нашли. Владельцем его значился дворянин Тюриков – под этим именем в Петербурге жил Баранников. Хозяин конюшни показал, что друг господина Тюрикова господин Поплавский (Михайлов) почти ежедневно запрягал Варвара и уезжал кататься – "для моциону, а также желая научиться править строгой лошадью, чтобы у себя в усадьбе иметь удовольствие ездить без кучера". Там же обнаружились и дрожки на лежачих рессорах, и кучерское платье.
Это произошло в октябре, когда Адриан Михайлов уже содержался под стражей. Его арестовала засада на конспиративной квартире. В руки жандармов он угодил по собственной беспечности – не заметил, что в окне отсутствует сигнал безопасности.
Кравчинский объяснил мотивы убийства Мезенцова в прокламации "Смерть за смерть":
Убийство – вещь ужасная. Только в минуту сильнейшего аффекта, доходящего до потери самосознания, человек, не будучи извергом и выродком человечества, может лишить жизни себе подобного. Русское же правительство нас, социалистов, нас, посвятивших себя делу освобождения страждущих, нас, обрекших себя на всякие страдания, чтобы избавить от них других, русское правительство довело до того, что мы решаемся на целый ряд убийств, возводим их в систему.
Еще несколько месяцев он оставался в России. У него случился роман с одной из трех курсисток, квартиру которых революционеры использовали для встреч. Николаю Морозову, которого восторженные юные революционерки встречали после освобождения по "делу 193", она запомнилась: "Эта игривая и умненькая курсистка называлась Фанни Личкус". Попали эти самые курсистки и в роман Юрия Трифонова "Нетерпение":
Одна проговорилась, будто знает студента, который дружен с кем-то, кто хорошо был знаком с кучером черного рысака, унесшего убийцу Мезенцева. Другая рассказывала про таинственную газету под названием "Земля и воля", которая вышла недавно первым номером.
Фанни Личкус происходила из купеческой семьи и училась на медицинских женских курсах. В ноябре 1878 года Кравчинский в ореоле сурового мстителя возвращается в Швейцарию. Фанни едет вслед за ним.
Отныне его оружием становится перо. Он готов стать, как мы сказали бы сегодня, имиджмейкером "Народной воли" на Западе:
Нужно наконец помирить Европу с кровавыми мерами русских революционеров, показать, с одной стороны, их неизбежность при русских условиях, с другой – выставить самих террористов такими, каковы они в действительности, т. е. не каннибалами, а людьми гуманными, высоконравственными, питающими глубокое отвращение ко всякому насилию, на которое только правительственные меры их вынуждают.
Так он сформулировал свою задачу. И задачу эту выполнил.
После убийства Александра II 1 марта 1881 года у него ненадолго вспыхнула надежда на скорые перемены.
Я еду, еду, туда, где бой, где жертвы, может быть, смерть!
Боже, если б ты знала, как я рад, – нет, не рад, а счастлив, счастлив, как не думал, что доведется еще быть! Довольно прозябания! Жизнь, полная трудов, быть может, подвигов и жертв, снова открывается предо мной, как лучезарная заря на сером ночном небе, когда я уже снова начинал слабеть в вере и думал, что еще, может быть, долгие месяцы мне придется томиться и изнывать в этом убийственном бездействии!..
Это он писал Фанни, собираясь в Россию. Буквы письма прыгают от волнения.
Но энтузиазм быстро угас. Никакая лучезарная заря над Россией не воссияла. "Народная воля", лишившись почти всех руководителей, агонизировала. Оставшиеся на свободе пытались сохранить хоть какое-то подобие организации. Неопытные новобранцы не умели соблюдать конспирацию, не было денег.
Вера Фигнер – единственный член исполкома, не арестованный и не уехавший за границу, – вспоминает:
На душе было тяжело... Людей мало, да и те пропадают по неизвестным причинам бесплодно па первых же шагах своих. Под ногами чувствовалась зыбкая почва, неуловимое предательство или провокация, при которых терялась всякая уверенность, что строится что-то прочное. Кругом были только тонущие, барахтающиеся в революционном хаосе люди, потерявшие положение, связи, бесприютные и безрадостные... Наружно надо было сохранять спокойный, бодрый вид, и я бодрилась, а в тишине ночной думала с тоской: будет ли "конец"? "мой конец"?
Лев Тихомиров:
Затем наступил, конечно, поголовный арест деятелей, и вся эта дрянь, навербованная Фигнер, перетрусила, начала выдавать друг друга.
Наконец, с помощью провокатора Сергея Дегаева была арестована и сама Фигнер.
Царское правительство стало настойчиво добиваться от швейцарских властей выдачи убийцы Мезенцова. Пришлось перебраться в Италию. Добросовестный, но несколько восторженный биограф Кравчинского Евгения Таратута утверждает, что за неимением средств он проделал путь пешком.
По рекомендации итальянских друзей Кравчинского издатель миланской газеты заказал ему серию очерков о русском революционном движении. Так была создана книга "Подпольная Россия", изданная чуть ли не на всех языках Европы под псевдонимом "Степняк" и имевшая оглушительный успех. Она впервые в таком объеме и таких подробностях, изнутри организации, открыла Западу глаза на "русских нигилистов". В глазах цивилизованного мира они теперь были не опасными смутьянами, а самоотверженными героями, борцами с чудовищным деспотизмом самодержавия.
Когда Петербург начал требовать экстрадиции Кравчинского теперь уже от Италии, он переехал в Лондон. Его популярность росла. Он познакомился с Бернардом Шоу, Оскаром Уайльдом, Энгельсом и дочерью Маркса Элеонорой. Одна за другой выходят его публицистические книги и, наконец, в 1888-м – роман "Андрей Кожухов", по-английски озаглавленный "Поприще нигилиста".
В предисловии ко второму английскому изданию Степняк-Кравчинский писал:
Будучи свидетелем и участником движения, поразившего даже врагов своею безграничною способностью к самопожертвованию, я желал представить в романическом освещении сердечную и душевную сущность этих восторженных друзей человечества, у которых преданность своему делу достигла степени высокого религиозного экстаза, не будучи сама по себе религией.
Ему, пожалуй, удалось очеловечить своих героев, хотя тон их диалогов часто страдает выспренней театральностью. В том же предисловии, однако же, он говорит:
Но я настолько же был далек от превознесения терроризма, как и от его порицания.
Уже одна эта фраза свидетельствует о переоценке ценностей. И поневоле задумываешься: уж не специальный ли литературный прием этот мелодраматизм, напоминающий ходульную пьесу, не злой ли сарказм безнадежного пессимиста? Вот диалог Андрея Кожухова, собирающегося стрелять в царя, с любимой женщиной:
– Подожди минутку… Андрей, дорогой! – вскричала она, схватив его за руку, как будто он собирался тотчас же ее покинуть. – Одну минуту. Мне нужно тебе сказать что-то… что-то очень важное. Только я забыла, что именно. Все это так мучительно, что у меня голова пошла кругом… Дай мне подумать… Крестьянство, верующее в царя… нет, не то!.. Та часть общества, которая остается теперь нейтральной… Не то, опять не то!
Вдруг она задрожала всем телом, и самые губы ее побледнели. Она нашла свой великий аргумент, который был ей оплотом, и увидела, как он был слаб и в то же время как ужасен!
– Что будет со мною, когда они убьют тебя! – вырвалось у нее, и, закрыв глаза рукою, она откинула голову назад.
– Бедное дитя мое, моя голубка! – воскликнул Андрей, сжимая ее в своих объятиях. – Я знаю, как тяжел твой крест, я знаю, что остающимся в живых хуже приходится, чем тем, которые идут на гибель. Но, поверь, и мне не легко. Жизнь мне дорога, особенно с того дня, как ты меня полюбила. Горько бросать ее, расставаться с тобою и идти на казнь, между тем как я мог бы быть так счастлив! Я дорого бы дал, чтобы чаша сия миновала нас. Но она не минует. Удар должен быть нанесен. Отказаться от нападения из-за любви к тебе? Да я чувствовал бы себя трусом, лжецом, изменником нашему делу, нашей родине. Лучше утопиться в первой попавшейся грязной луже, чем жить с таким укором совести. Как мог бы я это вынести и что сталось бы с нашей любовью? Прости, дорогая, за боль, которую я причиняю тебе. Но подумай только, что значат все наши страдания, если нам удастся хоть на один день ускорить конец всем ужасам, окружающим нас?
Или это мы, современные читатели, испорченные постмодернизмом, уже не в состоянии ощутить мрачную искренность этих строк?
На убийство царя Андрей идет в состоянии полной опустошенности. Его ведет, по меткому выражению автора, "эгоизм самопожертвования", когда ничто, даже судьба любимой, его уже не волнует. В глубине души он знает, что жертва будет напрасна. Он инстинктивно замедляет шаг и приходит на место покушения в полной уверенности, что опоздал. Но судьба со своей глумливой иронией неотвратима: царь по случаю хорошей погоды решил погулять подольше.
Герой романа стреляет, но ни одна из шести револьверных пуль, как это ни невероятно, не попадает в цель. Андрей погибает, так и не совершив свой подвиг.
Кравчинский успел сделать еще многое, но после разгрома "Народной воли" уже не помышлял о личном участии в революционной борьбе. Его усилиями в Англии в 1890 году было учреждено Общество друзей русской свободы. Помимо книг самого Кравчинского, огромное впечатление на либеральную публику произвели статьи и лекции американского исследователя Джорджа Кеннана о сибирской каторге и ссылке. Общество выпускало англоязычный бюллетень "Свободная Россия" под редакцией Кравчинского.
В 1891 году он отправился за океан для организации американского отделения Общества. Приехал в Хартфорд, где жил Марк Твен, встретился с ним, подарил ему "Подпольную Россию". Марк Твен очень сочувствовал русской революции и был человеком впечатлительным. Он согласился войти в число учредителей американского Общества, но публиковаться в "Свободной России" вежливо, но решительно отказался. И объяснил почему:
Когда... понимаешь, что только в аду можно найти подобие правительству вашего царя, а на земле ему подобия нет, то с особым вниманием и надеждой обращаешься к вашему изложению целей тех партий, которые борются за свободу, – и испытываешь глубокое разочарование. Создается впечатление, что ни одна из них не желает окончательно лишиться современного ада, – всех их вполне удовлетворит некоторое понижение температуры.
...Разумеется, я знаю, что опрокинуть русский трон лучше всего было бы революцией. Но устроить там революцию невозможно, и, пожалуй, остается только сохранять трон вакантным с помощью динамита до того дня, когда ближайшие кандидаты предпочтут с благодарностью отклонить эту честь. Тогда организуйте республику.
Далее Марк Твен, изменяя присущей ему иронии, вдруг начинает говорить языком Андрея Кожухова:
Если бы ваша жена, или ваш сын, или ваш отец были бы сосланы в сибирские рудники за неосторожные слова, вырвавшиеся из глубины души, измученной невыносимой тиранией царя, а вам представился бы случай убить тирана и вы не воспользовались бы им, то не кажется ли, что вы ненавидели бы и стыдились бы себя до конца своей жизни?
(Перевод И. Гуровой и Р. Облонской)
Впоследствии, прочитав книгу Степняка, он высоко отозвался о ней:
Я прочитал "Подпольную Россию" от начала до конца с глубоким, жгучим интересом. Какое величие души! И думаю, только жестокий русский деспотизм мог породить таких людей! По доброй воле пойти на жизнь, полную мучений, и в конце концов на смерть только ради блага других – такого мученичества, я думаю, не знала ни одна страна, кроме России.
Но эти комплименты не столько ему, сколько движению не могли смягчить жестокий удар, нанесенный самолюбию Степняка. Его собственные слова вернулись к нему в виде суровой инвективы!
Между тем "русские нигилисты" стали модным брендом европейской массовой культуры. Не прошел мимо него и Артур Конан Дойль, обычно нечувствительный к общественным настроениям. В рассказе "Скандал в Богемии" говорится, что Холмс по приглашению русского правительства расследовал в Одессе убийство генерала Трепова. Ватсон, правда, немного запутался в датах (Вера Засулич стреляла в Трепова в январе 1878 года, а Холмс ездил в Россию, судя по тексту рассказа, 10 годами позже) и в фактах (Трепов остался в живых), да и непонятно, зачем Холмса пригласили в Одессу, коль скоро покушение было совершено в Петербурге.
О деле Засулич много писали европейские и американские газеты, откомандировавшие на процесс своих лучших корреспондентов. Конан Дойль наверняка читал эти репортажи, и фамилия "Трепов", по-видимому, отложилась в его памяти-чердаке, а потом смешалась с покушением на жандармского офицера барона Гейкинга, убитого народовольцем Григорием Попко в мае того же 1878 года в Одессе.
В рассказе "Пенсне в золотой оправе" знаменитый сыщик сталкивается с русскими народовольцами лицом к лицу. Перед Холмсом встает моральная дилемма: должен ли он предать в руки полиции русскую даму, которая призналась ему в случайном убийстве, совершенном из благородных побуждений – дабы спасти своего любимого и соратника по борьбе?
Британское правительство не считало русских революционеров преступниками и отвечало неизменным отказом на требования царских властей об их выдаче. Холмс явно симпатизирует бедной женщине, из любви и чувства справедливости решившейся на отчаянный поступок. Но в данном случае преступление совершено на территории Соединенного Королевства.
Автор избавляет своего героя от мучительного выбора.
Она вынула из-за лифа небольшой пакет.
– Выслушайте мои последние слова. Этот пакет спасет Алексея, я доверяю его вашей чести и вашей любви к справедливости. Возьмите его. Отнесите в русское посольство. Я исполнила свой долг и...
– Остановите ее! – воскликнул Холмс. Он бросился к ней и вырвал из ее рук маленькую склянку.
– Поздно, – сказала она, повалившись на кровать. – Я приняла яд перед тем, как выйти из убежища. Голова кружится. Я умираю. Прошу вас, сэр, не забудьте пакета.
(Перевод Н. Санникова)
Наконец, и сам Степняк будто бы стал прототипом героев двух романов. Принято считать, что именно его изобразила в своем "Оводе" Этель Лилиан Войнич, якобы безответно влюбленная в него. С этой версией спорить трудно, потому что она ровно ни на чем, кроме их личного знакомства, не основана. Утверждают также, что Степняк-Кравчинский выведен в романе Эмиля Золя "Жерминаль". Это вопрос куда более интересный.
Золя, насколько известно, не был лично знаком со Степняком, но "Подпольную Россию" читал. О существовании книги и ее автора он узнал от Альфонса Доде, который пересказывал ее в парижском литературном салоне и был от нее в восторге. Золя с его острым интересом к новейшим социально-политическим явлениям не мог не увлечься этой темой. Он начал писать роман о русском нигилисте и, по его собственному признанию, "кое-чем позаимствовался" из "Подпольной России". Впоследствии замысел изменился. В романе "Жерминаль" появился русский анархист Суварин, анахорет и мизантроп, со стороны наблюдающий за неравной борьбой шахтеров с администрацией угольной компании. Суварин считает безнадежной тактику забастовок, к которой рабочих поощряет один из вождей марксистского Интернационала.
– Глупости! – повторил Суварин. – Ваш Карл Маркс, по-видимому, хочет все предоставить естественным силам. Никакой тайной политики, никаких заговоров, не правда ли? Все при ярком свете дня и исключительно ради повышения заработной платы... Да подите вы с вашей эволюцией! Спалите города в пламени пожаров, скосите целые народы, уничтожьте все, – и когда уже ничего не останется от этого прогнившего мира, быть может, возникнет новый, лучший мир.
Когда шахтеры, задавленные отчаянной нуждой, прекращают забастовку и покорно возвращаются к работе на худших, чем прежде, условиях, Суварин устраивает аварию на шахте, в которой гибнут эти, с его точки зрения, презренные штрейкбрехеры. Он бесстрастно наблюдает за катастрофой с гребня террикона, а затем уходит в неизвестность.
Отбросив последнюю папиросу, разрушитель пустился в путь и, не оборачиваясь, зашагал в сгустившемся сумраке. Некоторое время он еще виднелся вдалеке, силуэт его становился все меньше, потом слился с черной тьмой. Он и шел в эту тьму, в неведомое. Спокойный, бесстрастный, он шел истреблять, – повсюду, где найдется динамит, взрывать города и людей. Когда в свой последний час буржуазия услышит, как при каждом ее шаге с грохотом взлетают на воздух булыжники мостовой, – вероятно, это будет дело его рук.
(Перевод Н. Немчиновой)
Если это и портрет Степняка, то зловещий. Золя с его социальным чутьем впечатляюще выразил бесперспективность и вредоносность террора – под ногами пролетариев, которых Суварин обрекает на бессмысленную смерть, в буквальном смысле разверзается бездна.
Жизнь Степняка-Кравчинского оборвалась неожиданно – по крайней мере для окружавших его людей.
23 декабря 1895 года в 11-м часу утра он вышел из своего дома в лондонском предместье Бедфорд-парк. Он направлялся на встречу, назначенную в доме его друга и соратника Феликса Волховского, который бежал из сибирской ссылки и добрался до Англии через Японию и США. Ходьбы от одного дома до другого было всего несколько минут, однако требовалось пересечь железнодорожное полотно. Этой пригородной ветки уже давно не существует. Через рельсы был проложен пешеходный переход со ступеньками.
Историк и публицист Владимир Бурцев, живший тогда в Лондоне, излагает случившееся лаконично:
Степняк вышел из своего дома и пошел к Волховскому через пустырь. Когда, по обыкновению задумавшись, он переходил через полотно железной дороги, на него наскочил поезд, и он был убит на месте.
Более подробную информацию можно найти в номере Times от 24 декабря. В заметке сказано, что машинист пассажирского поезда, увидев человека на путях, отчаянно свистел, но пешеход "то ли не слышал сигнал, то ли не обращал на него внимания". Тогда машинист стал тормозить, но все-таки сбил пешехода. Локомотив протащил тело несколько ярдов прежде чем остановился. Труп оказался сильно изуродован. Поезд шел со скоростью 28 миль в час.
По факту смерти Степняка было назначено расследование. Королевский коронер признал смерть несчастным случаем. Степняка кремировали в Уокинге, графство Суррей – там же, где в августе того же года сожгли останки Энгельса.
Не слышал сигнала или не обращал внимания на него? Версия самоубийства не рассматривалась.
Владимир Бурцев вспоминает об атмосфере и настроениях в эмигрантских кругах того времени:
Конец царствования Александра III был трудными годами для всех нас, русских, и в России и за границей. Реакция придавила всех. Не было ни активной революционной борьбы, ни каких-нибудь серьезных общественных выступлений. Наступило время маленьких дел... В России на нас смотрели, как на Дон-Кихотов, кто из упрямства не отказывается от старых взглядов и все еще говорит о революционной борьбе, невозможной – одни говорили на пятьдесят лет, другие – на двести лет.
Ему было всего 44 года, но главные события его жизни остались в прошлом.
В одном из российских архивов сохранилось письмо советского дипломата Ивана Майского секретарю Центральной контрольной комиссии ВКП(б) Емельяну Ярославскому от 1 февраля 1931 года:
Уважаемый товарищ,
Если припомните, весной 1929 года я говорил с Вами об оказании материальной помощи в виде ежемесячного пособия вдове Степняка-Кравчинского, уже много десятилетий проживающей в Лондоне. Мне было очень приятно узнать, что с осени 1929 г. Фанни Марковна Степняк стала получать ежемесячное пособие в размере, если не ошибаюсь, 15 фун[тов]. Однако сейчас я получил извещение, что вот уже в течение 2 мес[яцев] выплата пособия прекращена. По-видимому, это находится в связи с нашими валютными затруднениями последнего времени. Я очень просил бы Вас все-таки обратить внимание на данный факт и, если к тому имеется хотя бы какая-нибудь возможность, принять меры к возобновлению выплаты пособия Ф. М. Степняк, которая к тому же в последнее время сильно хворала и сейчас находится в состоянии полной нищеты.
Фанни Степняк пережила своего мужа на 50 лет. Она умерла в Лондоне в 1945 году.
