Поэт, переводчик, критик и издатель Дмитрий Кузьмин в августе 2014 года эмигрировал из России в Латвию и поселился в поселке Озолниеки в 40 километрах от Риги. С тех пор он уже издал в Риге три сборника стихов, а декабрьский номер журнала "Воздух", который он издает с 2006 года, вышел с большим блоком латвийских авторов, пишущих как по-русски, так и по-латышски. Главный редактор издательства "АРГО-РИСК", основанного в 1993 году, подумывает перенести всю издательскую деятельность в Латвию.
– Дмитрий, вы довольно активно развиваете литературную деятельность на новом месте жительства.
– Я зарегистрировал в Латвии юридическое лицо, некоммерческую организацию "Литература без границ". Под этой маркой уже вышли три книжки, просто текущие сборники русских поэтов, очень разных: Линор Горалик, Григория Кружкова и Игоря Померанцева. Книжка Горалик вышла первой, мы привозили сюда автора, она выступала в местном культурном центре Kaņepes с полным аншлагом, которого хозяева заведения не ожидали, поскольку не привыкли к тому, чтобы публика приходила на чисто русские вечера: они поставили десять стульев и потом очень быстро их подносили. Горалик действительно крупная фигура в современной русской литературе, и об этом везде знают. А книжки Кружкова и Померанцева вышли в декабре. Презентацию Кружкова мы успели провести в Москве, Игорь Померанцев обещал приехать в Ригу.
Но я изначально подряжался печатать даже в большей степени переводные книжки, причем в разные стороны. Одна в работе и точно выйдет весной, англо-русское издание Евгения Осташевского, который родился в Ленинграде, но младшим школьником уехал в Америку. Он американский поэт, пишущий по-английски, но поскольку все-таки воспитан отчасти в русской культуре, и помимо прочего специалист по обэриутам, выпустил перевод Введенского и Хармса на английский, в его англоязычной поэзии есть русский след. Перевел его живущий в Риге русский поэт и переводчик Александр Заполь. Есть идеи о выпуске переводов на латышский. Я немного боюсь в это лезть, потому что понимаю, что здесь уже сложилась своя система книгоиздания, но мне кажется, что в части переводов русской поэзии на латышский я могу в ней поучаствовать.
– Издание переводов с латышского и на латышский связано с вашей эмиграцией?
Чтобы за рубежом понимали, что русская поэзия – это совсем не то, что русская политика
– Я к переводам на русский всегда относился с большим вниманием. Русской поэзии, как мы знаем из ее истории, изоляция противопоказана. Все периоды ее расцвета и прогресса связаны с интенсивным освоением зарубежного опыта, возьмем ли мы эпоху Ломоносова, или эпоху Пушкина, или Брюсова. За последние полвека эта традиция заметно утрачена, и это большая наша проблема. Причем были же замечательные переводчики поэзии в позднесоветскую эпоху, однако и интересы их лежали больше в сфере близкого или далекого, но прошлого, и разрешали им работать больше с прошлым, чем с настоящим, потому что живой автор – это всегда рискованная история, а вдруг он завтра что-нибудь скажет такое. А в постсоветский период, когда из этой сферы ушли деньги, все вообще просело. Но даже то, что не просело, стоит особняком. Прекрасный журнал – "Иностранная литература", но весь пафос его существования состоит в том, что он говорит: за рубежом вот так, а как у нас, это в других изданиях, и одно с другим не связано. Это неправильно. Поэтому в моем журнале "Воздух", десятилетие которого мы сейчас мы будем отмечать, мы с самого начала стали печатать переводную поэзию рядом с русской, чтобы была возможность их сопоставить. За книжки переводов я в Москве несколько раз принимался, это сложно делать. В общей сложности я их десятка полтора выпустил, что не так много, среди них две – с латышского. Сейчас мы тоже об этом думаем, потому что есть кому переводить, и люди, которые за это возьмутся, понимают, кто есть кто в национальной литературе. Иначе получается лотерея, с крупными языками это зачастую так и бывает. Так или иначе, надеюсь, этот процесс будет развиваться, потому что в условиях, когда общественно-политические тенденции толкают русскую культуру к изоляции, я бы даже сказал, волокут к ней, мы можем в нашей локальной сфере не так уж и много – настаивать на нашей открытости к диалогу. Чтобы за рубежом понимали, что русская поэзия – это совсем не то, что русская политика, что русские поэты в основном люди с совершенно другими взглядами, целями и задачами. И возможно, сейчас стоит отдавать приоритет тем поэтам, которые заинтересованы в гражданской, социальной проблематике и не молчат о том, что происходит сегодня со страной и с народом.
– Это не вредит поэзии?
– Некоторое время такое опасение было распространено из-за оскомины от советской идеи, что поэт должен выполнять социальный заказ. Какие-то поколения авторов отталкивались от нее руками и ногами. Но если гражданская, социально-политическая тема прожита и осознана как внутренняя проблема автора, это может давать вполне выдающиеся поэтические результаты. Примеры такие в России есть, и неслучайно журнал "Новое литературное обозрение" даже рубрику у себя завел – "Новая социальная поэзия". Это именно поэзия поисковая, инновативная, пытающаяся разобраться и понять, а не просто противопоставить одно клише другому.
– Вы говорили, что у вас есть проблемы с распространением.
Государство не заинтересовано в выполнении своих обязанностей
– Это проблемы вообще русской литературы и российского книгоиздания. Они связаны с чудовищной монополизацией издательского бизнеса и вслед за ним книжного рынка, в силу чего продукция малых и средних издательств не попадает на прилавки. Это бизнес-механизм, но у него есть политическая корреляция. Целый ряд отраслей в России устроен таким диким образом. Монополию издательства "Эксмо" не устанавливают политически, но то, что в стране возможны такие фактически монопольные конструкции, никого не тревожит. Есть антимонопольная служба, и ей наплевать. Это просто свидетельство failed state, государство не заинтересовано в выполнении своих обязанностей.
Если вы зайдете в среднестатистический книжный магазин в России, то вы увидите в поэтическом отделе Пушкина и Асадова
Но мы не знаем, что будет завтра, потому что закон о лицензировании издательской деятельности в Думу внесен. Такое законодательство сделает абсолютно незаконной любую независимую инициативу в области книжного и журнального, любого издания, и, соответственно, людей, пытающихся держать независимую книготорговлю в России. Таких, может быть, десять человек на всю страну, но они отчаянно бьются за то, чтобы удержать хотя бы какие-то крохотные очаги альтернативного циркулирования культуры и информации. Распространение любой поэзии, поскольку это по определению книги миноритарного спроса, они ни при каких обстоятельствах не перешибут детектива, дамского романа и кулинарной книги, в механизме дикого рынка всегда проигрывает. И в итоге, если вы зайдете в среднестатистический книжный магазин в России, то вы увидите в поэтическом отделе Пушкина и Асадова. За вычетом десятка или двух магазинов на всю страну. Эта ситуация не нова, но все как-то приспособились, в значительной степени за счет интернета, того, что принято называть пиратством, когда какие-то третьи лица эту книжку берут, сами сканируют и выкладывают. И вот недавно пишет у себя в фейсбуке Олег Лекманов, ведущий в России специалист по Мандельштаму, что, надо же, вот только что вышла его обновленная биография Мандельштама, и уже, пожалуйста, файл лежит. Причем пишет с радостью, а потом спохватывается: издатель будет, конечно, не очень доволен, но он как автор понимает, что книга недосягаема за пределами Садового кольца. И уже зачастую не только пираты, но и сами издатели – и я в их числе – выкладывают в интернет все печатаемое с общей установкой, чтобы в интернете было доступно все, пусть бесплатно. И это беспрецедентная вещь, этого в мире я нигде не встречал, чтобы издатели тупо вешали книги целиком в интернет. Система нам по-другому работать не дает.
– А онлайн-продажи?
– Продажи через сервисы российской онлайновой книготорговли какие-то идут, но общий уровень недоверия граждан к любым институциональным механизмам, в том числе к Почте России, так велик, что люди говорят: я лучше раз в полгода сяду на поезд, доеду до Москвы и увезу рюкзак.
– За счет чего вы думаете продолжать существование? Вообще, как выживает независимое книгоиздание в России?
– Есть масштабы Ирины Дмитриевны Прохоровой, там уже не только меценатство, но и гранты разные, в значительной степени заграничные, которые сейчас постепенно становятся все вне закона. Чем скромнее антреприза, тем меньше у нее возможностей найти сторонние деньги, поэтому практически издательские проекты моего калибра живут потому, что люди, которые их делают, почему-либо имеют какое-то количество свободных денег. В моей узкой сфере современной русской поэзии и неформатной инновативной прозы таких проектов на страну десятка полтора не только в Москве, а в самых разных неожиданных местах. Есть во Владивостоке Константин Дмитриенко, который публикует не только дальневосточных авторов. До нас доходят единичные экземпляры, что он делает с тиражами во Владивостоке, я не понимаю, но вопрос не в том, купят их 50 человек или 500, а в том, что существует теперь такое культурное явление: книга поэта такого-то, изданная в 2015 году во Владивостоке. Пройдет 50 или 100 лет, и те, кому надо, будут про это знать. Как мы сегодня берем сборники поэтов Серебряного века: тиражи были примерно такие же, и куда они их девали, мы тоже не до конца улавливаем, а теперь их оцифровывают и выкладывают на сайт одной из главных российских библиотек. Все это как-то работает, деньги на это нужны символические, и даже сегодня в съеживающейся как шагреневая кожа российской экономике они у кого-то да есть.
– Вы планировали построить у себя в Озолниеки интернациональную коммуну поэтов. Что у вас на данный момент из этого получилось?
– Коммуна – это громко сказано, но действительно, я надеюсь, что мы нашу резиденцию весной откроем. У нас будет место на двоих живущих независимо друг от друга авторов, не знаю, сможем ли мы заполнять резиденцию круглый год. В Латвии есть Вентспилсский дом писателей и переводчиков, это хорошая резиденция с европейской репутацией, прекрасный особняк в самом центре города, в котором одновременно могут работать семь писателей. Но это место в привычном советском формате "дом творчества", куда людей приглашают поработать и ничего с них не спрашивают. Я хотел бы, чтобы люди приезжали работать над чем-то конкретным, чтобы это была не просто дача, а дополнительная возможность для культурного диалога. Допустим, они приезжают переводить с русского или латышского на свой, или их тут будут переводить на русский или латышский, или они будут вместе писать книгу о русской поэзии. Что-то из резиденции могло бы "переехать" в нашу издательскую программу. По крайней мере, на постсоветском пространстве это будет востребовано – российскими, белорусскими, украинскими коллегами, сейчас переписываюсь с переводчиком из Азербайджана. Но и, скажем, американцу или немцу при работе над переводом русского автора лучше иметь его, этого автора, под рукой.
– Вы упоминали, что, возможно, вам придется перенести всю издательскую деятельность в Латвию.
– Если будет введено лицензирование издательской деятельности, что будет в связи с этим предписано типографиям? Продолжат они брать заказы от частных лиц и сомнительных организаций или скажут: нет, ребята, мы больше не можем ваши стихи печатать, потому что не понимаем, кто вы такие?
– Полагаете, что во все типографии посадят проверяльщиков?
– Не обязательно, просто сами типографии задумаются: а что с нами сделают, если мы напечатаем без лицензии? Все пертурбации в российском правовом поле устроены тем же способом: не то что завтра всех притянут к ответу, может быть, никого не притянут, а может быть, трех с половиной человек, случайным образом выбранных, но мы не понимаем, что можно, а что уже нельзя. Пока журнал поэзии "Воздух" я продолжаю делать в Москве. Последний номер вышел в декабре с большими публикациями из Риги: с поэтом Сергеем Тимофеевым в качестве "главного героя", с переводами Заполя большого корпуса разных латышских авторов и прозой рижского писателя Владимира Ермолаева. В основном представлена группа "Орбита" – наиболее мощная сила в сегодняшней русской литературе Латвии. Они много работают в мультимедийных форматах, а это последний писк мировой моды, который русской литературой освоен очень слабо. И это редкий пример русской поэзии, которая находится в каждодневном диалоге с зарубежной, в данном случае местной латышской традицией. В Эстонии это происходит не так интенсивно и давно, в самое последнее время диалог русских и украинских авторов начался на Украине, а "Орбита" существует уже два десятка лет, это очень большой срок для любого творческого объединения.
– А как ведет себя русский язык в длительной изоляции от основного поля его носителей?
– Я не сказал бы, что русский язык Тимофеева или Семена Ханина отличается от того, на котором говорят в Москве и Петербурге. Но культурный и житейский контекст немного другой. Еще в 90-е годы, читая в России стихи Тимофеева о девочках в барах и программистах, рассекающих по городу на собственных машинах, я думал, что это про красивую жизнь, немного клишированную европейскую мечту. Однако Тимофеев фиксирует не только момент социального успеха диджеев и модных художников, но и неуверенность, негарантированность завтрашнего дня, и это согласуется с западной социальной аналитикой, представлением о прекариате как о новом социальном единстве работников наемного интеллектуального труда, востребованность и социальная успешность которых зыбковата. Лирический герой Тимофеева готов увидеть прелесть в неукорененности такого существования, определенную легкость бытия, даже когда деньги заканчиваются c известной регулярностью, об этом прямо и говорится в стихотворении "Планета No Money". Это довольно точная и для русской поэзии опережающая социальная диагностика, поскольку эти тенденции в Латвии сформировались раньше, когда в России, сидя на нефтяной игле, все еще не очень понимали, к чему дело клонится.
