Вспоминает писатель Анатолий Найман. Он родился в Ленинграде в 1936 году. Окончил 222-ю среднюю школу (в прошлом Петришуле). С 1963 года – литературный секретарь А. Ахматовой. Автор сборников лирики, в том числе книги "Стихотворения" (1989) с послесловием И. Бродского. Пишет прозу и эссе. За книгу "Рассказы о Анне Ахматовой" удостоен Царскосельской художественной премии.

Мне было без месяца 17 лет, когда он умер, то есть я 17 лет прожил во время кровавого сталинского режима, но не очень осознавал, что он кровавый. Что отношение к нему особенное, я это прекрасно чувствовал и даже сам был готов подпасть под манеру этих отношений. Например, у нас тогда были, я не знаю, как сейчас, у классных досок лежали мокрые тряпки, и дежурный шел в уборную, простирывать ее. Самое интересное было на перемене покидаться тряпкой друг в друга. Чернильницы стояли на партах, их можно было задеть, опрокинуть. Все это было шикарно. Кидали, кидали, пока не попали в портрет Сталина: кто-то сзади бросил, попал в портрет. В классе было, я думаю, около 10 человек, остальные в коридоре. Настала страшная тишина, все расселись по партам.

Но у меня были и личные с ним отношения, односторонние, хотя я ждал и двусторонних. Было 70-летие Сталина, каждый класс должен был послать ему альбом. От нашего класса выбрали художником, по-моему, он года на три был старше меня или на два, тогда была мешанина после войны, в 4-м классе у нас были два человека по 22 года. "Вы, Вадим, будете художником, а Найман будет писать, у него очень хороший почерк, и он очень грамотный". У них была большая комната в коммунальной квартире на углу Невского и Герцена, стоял рояль, на нем стояли фотографии, одна из фотографий была его мамы, которая была то ли балериной, то ли что, у нее были голые плечи. Собственно говоря, фотография была обрезана по голые плечи, что несколько смутило меня. Я был сосредоточен на том, что нужно писать альбом, завтра уже должны быть готовы альбомы, а сегодня только привезли альбомы из магазина. Надо было какие-то картинки наклеить, что-то нарисовать, а мне надо написать. Ближе к четырем часам я стал просто падать со стула, так мне хотелось спать. Вадик сказал: "Ложись, не валяй дурака, я сам напишу". – "Как ты Сталину напишешь своим почерком?" – "Да не волнуйся". Я проснулся полседьмого, посмотрел, что он сделал – там были вопиющие ошибки грамматические. Слово "утренний" было написано с тремя "н". "Ты посмотри, что ты сделал, надо весь альбом переписывать". И вдруг он сказал: "Разберется". И это про Сталина – разберется!​

Последний раз Сталин какую-то роль сыграл, когда я окончил школу и пошел поступать в университет на химический факультет. Почему я так увлекся химией? Я ею был ужасно увлечен, захвачен. У меня была к тому же медаль серебряная. Поскольку у меня была медаль, я имел право поступать без экзаменов, тогда такие были правила. Но был такой коллоквиум, мне задали вопросы из химии органической, неорганической, я на них превосходно ответил. Мне сказали: "Может быть, вы выйдете в коридор и там посидите, подождите, придет человек с кафедры марксизма-ленинизма". Я вышел, посидел. Пришел человек с кафедры марксизма-ленинизма, как мне показалось, лет 40, элегантный, с непростым лицом. Он меня пригласил в аудиторию и сказал: "Скажите, что в своей книге (книга была всего страниц 20) "Экономические проблемы социализма в СССР" (у Сталина было две брошюры, эта и "Марксизм и вопросы языкознания"), что он говорит?" Я туманно знал, что он там говорит, я перелистал, может быть, один раз, но это тоска была страшная. Я стал отвечать, он послушал, посмотрел и сказал: "Что же вы, Анатолий Найман, никто труды товарища Сталина не отменял". Хотя уже месяцы прошли, именно уже отменили, уже Сталин был не такой, как был раньше. Он сказал: "Кстати, Найман – это русская фамилия?" Я сказал: "Нет, это еврейская фамилия". Он сказал: "Ну все равно, идите". И меня выгнали из университета.

Сейчас отношение к Сталину – это отношение к легенде, которая создалась. Легенда создалась, тоже понятно, не без оснований. То, что Сталин помимо всего прочего был еще и фигурой подражания, связано не с тем, что он говорил так, как надо говорить, то, что он фразу поворачивал, но в нее что-то успевал добавлять, при этом что-то отнимать, поэтому била она в ту же точку, но уже по-другому, здесь с твердостью, а здесь уже и мягкость чувствовалась, а здесь сверхтвердость. Неважно, что он говорил, важно, что слушающие ужасно хотели подпасть под влияние, под какое-то влияние, но настоящее. И вот генеральный секретарь партии, или кем Сталин тогда был, говорил с той расстановкой, в том ритме, с тем акцентом, он говорил именно так, что хотелось попасть под его влияние, потому что если ты попадешь под влияние, то с тобой все будет в порядке. А как же, проснувшись ночью в холодном поту, спрашивал себя человек: как же так, он же может и посадить? Не он конкретно. "Да, представь себе, могу посадить". – "Я же могу погибнуть там". – "Да, можешь погибнуть там". Но это не кто-то говорит, а тот, кому надо говорить, то есть следующий шажок до какого-то бога.

Вообще были табуированные слова – это понятно. Слово "еврей" тоже было табуировано, но по-другому, с совершенно противоположной стороны. Как-то "еврей" – вроде бы ругаешься. Анна Ахматова без всяких пауз говорила и говорила всегда "Сталин". Иногда саркастически "Иосиф Виссарионович" – это неважно. Не Джугашвили, ничего по поводу его происхождения, ничего такого не было – это не ее была стезя. В связи с этим я сейчас вспомнил замечательного человека Константина Богатырева, он был сыном замечательного профессора Богатырева, лингвиста и филолога, а сам он был замечательный переводчик Рильке и вообще был человек редкостный. Он по доносу попал в лагерь в 1949 году. Там, например, оказался в его бригаде человек, который попал по делу. А именно: он был из шахтерской семьи, статный, высокий, красивый, славянской внешности. Он был взят в войска охраны и попал не в непосредственную охрану Сталина, а, например, когда Сталин ехал в машине к себе на дачу, на озеро Рица или куда-то, они стояли в двух или трех метрах друг от друга за камнями какими-то. Возник заговор, какой-то капитан предложил, чтобы покушение было. Донос последовал раньше, и всех отправили в лагерь. Он попал к Богатыреву, страшно к нему привязался. Потому что у него вообще была такая натура, он хотел знать все, что можно знать. Например, он слышал, что был такой поэт Пастернак, а Богатырев знал Пастернака лично – это было невероятно для него. Как-то они заговорили о Хлебникове. Богатырев сказал, что был такой поэт Хлебников. "Как я могу найти его стихи?" – "А ты спроси в библиотеке". Он пошел в библиотеку, спросил Хлебникова, была какая-то книжечка Хлебникова или томик какой-то из собрания. "А зачем вам нужен Хлебников?" – ему сказали. Он сказал: "Вот приближается день рождения Сталина, я пишу поэму в его честь, хочу Хлебникова прочесть, потому что я не хочу подходить к этому делу спустя рукава". Ему дали Хлебникова, он Хлебникова прочел. Когда он вышел читать поэму, он сказал: "Поэма товарищу Сталину в манере поэта Хлебникова".

Он вышел на сцену, все на него смотрят, и он сказал: "Поэма товарищу Сталину":

Сталин, Сталюнюнчик, Сталюнюня…

Его стащили со сцены, не знаю, что было, но он успел сказать эти три слова.

Было сколько-то-летие Бродского, 75 лет, где нашлись люди, которые выступили, я во всяком случае знаю двух человек, которые сказали, что, конечно, Бродский был бы за присоединение Крыма, потому что он был империалист. Это такая низость даже не обсуждаемая, когда за мертвого говорят. Я бы сказал, когда спрашивают, какое влияние на вас имела Ахматова, а меня иногда спрашивали, я бы сказал, что одно из влияний, которое обозначить просто могу, по-моему, это листки из дневника, воспоминания о Мандельштаме, они начинаются с оборванной фразы, я своими словами говорю: смерть Лозинского сделала невозможным вспоминать то, что я могу вспоминать, потому что он не может подтвердить этого. Я подумал: ведь я до этого времени думал, что как раз смерть человека… Подумал на юбилее Бродского: что хотят, то на него и вешают. А Ахматова именно потому не могла вспоминать, что никого не было, кто бы мог ее опровергнуть. Так вот, я не хочу обсуждать Крым в связи с Бродским, не хочу обсуждать его империализм, который был скорее как фигура поэзии, я бы сказал. Поэзия же не в строчках только заключается. Что я могу сказать определенно – это что Бродский сказал однажды и говорил это не мне одному, я думаю: "Что бы мы делали без Гитлера?" То есть что имелось в виду: что бы мы говорили про Сталина, если бы не было Гитлера, нам бы не с кем было его сравнивать. Поэтому Сталин для Бродского темы не представлял. Другое дело, что Бродский родился в 1940 году и был назван Иосиф. Тогда не было такого массового называния, но детей называли Иосиф и Адольф в честь двух вождей. И если для Мандельштама соименность была очень важным пунктом его миропонимания, то Бродский, как мне кажется, специально этим не занимался, скорее, глушил это. Во всяком случае, ничего кроме "тараканьи смеются усища", ничего такого не было. Я не имею в виду, что он это цитировал, я говорю об отношении. Скорее "Гуталин" от него можно было услышать. "Гуталин" была официальная кличка Сталина у неблагонадежных граждан.