Мария Баронова – фигурант "Болотного дела", правозащитник и координатор "Открытой России" – в феврале 2016 года сообщила о намерении участвовать в выборах в Государственную думу РФ 2016 года по 208-му мажоритарному избирательному округу города Москва при поддержке созданного Михаилом Ходорковским проекта "Открытые выборы".

Собрав необходимые 15 000 подписей, Баронова подала документы в Басманную ТИК. О том, что происходило в штабе кандидата в депутаты в период сбора подписей, – фильм Радио Свобода.​

Мария Баронова: (появившись с опозданием на несколько часов) Простите, пожалуйста. Я знаю, что я вас достала. Я, наверное, самый невыносимый кандидат. Но просто так получилось два дня. Извините. Я буду лучше.​

– Быть депутатом это…

– Мечта всей жизни!! (Смеется.) Планов было много – таких не было.​

– То есть ты не думала в детстве "хочу быть депутатом, они классные"?

– Нет. Но я очень любила политические выпуски. Русской политикой заинтересовалась благодаря господину Невзорову, мне было всего-то шесть лет, и я увидела программу "600 секунд" – трупы, сигареты, чернуха… Я из научно-технической семьи. Научно-техническая интеллигенция – это люди, которые убеждены, что юристы, политологи и социологи – какие-то странные люди.

– А в кого они верят?

В фон Неймана. В Ричарда Фейнмана. Кэтлин Лонсдейл. Много есть хороших людей. Даже Маргарет Тэтчер среди них, и совсем не потому, что она премьер-министр.

Советская научно-техническая интеллигенция – отдельный мир. У них другие книги. Ряды алгебры Ли, миллиард книг про элементарные частицы. То есть очень много не пересекающихся с гуманитариями. Плутарха мы не читали. "Самиздат" был совсем не у всех.​

– Семья была диссидентской?

– Скорее, обычной. Мама, поскольку из МГУ, наверное, была кухонным диссидентом как все. Говорю "наверное" потому, что я родилась в 1984 году и не особенно про это знаю.

Все были, как обычно, за демократов, за Сахарова – как обычные советские семьи, которые, сидя на кухне, всегда ненавидели власть. Всегда считали, что нельзя туда лезть и ни в чем никогда вообще нельзя участвовать. Типичное поведение любого российского человека, он же постсоветский и советский. Соответственно и сейчас моя семья считает, что я враг и все делаю плохо. У меня, впрочем, особо и нет семьи. Сын, бывший муж – они меня поддерживают. Мама умерла. А других, кто называется mutual family, можно считать, что и нет: тети, бабушки радикально негативно относятся к тому, чем я занимаюсь. Это и опасно, и энергозатратно, и вообще нужно работать по трудовой книжке с 9 до 6 в НИИ. Советское сознание. Я их даже уже не критикую – неинтересно. С 18 лет я живу одна, и никто из этих людей меня никогда особенно финансово не поддерживал. Морально я еще какие-то годы надеялась на поддержку. Кстати, а почему мы говорим о моей семье?​

– Вернемся к политике.

– Очень любила политику с детства. Был взрыв публицистики, а я была ребенком читающим. Любила историю. Я ее сейчас и люблю. Всегда комплексовала, что у меня нет гуманитарного образования: сейчас получаю юридическое. Но комплекс остался – что, вроде как, нужно заниматься наукой. А что такое "заниматься наукой" – никто не знает. А главное, в России ей невозможно заниматься последние очень много лет.

– А хотелось?

– Получать десять тысяч рублей за пребывание в НИИ на Ленинском проспекте? Классный план! Нет.

Тем более что это не называется "заниматься наукой". Все мои друзья, кто ей занимались, уехали. Не уезжают только выпускники журфака – они производят продукт на русском языке. О чем мы там говорили?

– О политике.

– Политика мне всегда была любопытна. Я была сильно политизированным человеком. В три года интересовалась тем, что такое голосование. Другой вопрос, что я никогда не воспринимала ее как возможность.

– У российских политиков ужасный имидж – они похожи на советских политиков. Все какие-то не очень.

– Не очень?? Да это все ад какой-то! Но ведь и я с любой, даже с западной точки зрения совершенно неконвенциональный политик. Наверное, в какой-нибудь Америке была бы каким-нибудь политическим активистом. Стала бы, например, "зеленой". Я, правда, "зеленых" терпеть не могу.

– Почему?

– Ну я же химик. Они говорят глупости! Очень много глупостей. (Задумывается.) Я бюргер по натуре. Мне нужно просекко, какой-нибудь там гарденинг. Я больше всего люблю спать, читать книжки, воспитывать детей, я про это. В нормальном обществе я была бы нормальным бюргером.

– Политика – род деятельности, который подходит темпераменту?

– Нет. Это род деятельности, который подходит стране. Здесь стало уже совсем невозможно жить. Невозможно спрятаться в скорлупу, невозможно уйти во внутреннюю эмиграцию. Если есть план здесь жить – здесь нужно сделать все по-другому.

Но для этого нужно уговаривать людей, чтобы они сами несли за себя ответственность. Требовать от полиции. Требовать от власти. Например, мои требования отлично исполняются. Это все очень просто: если громко орать, то дают!

Я много раз пыталась молчать. Я всегда сначала вежливо пытаюсь. А потом ладно, сейчас получите мое оралово. Это умение, выработанное в условиях совка: не наорешь – не получишь. А тембр у меня громкий – получается чуть громче, чем нужно. Вот такая неловкость.

При этом нужно не только требовать, но и самому ни в коем случае не нарушать закон. Требовать от гаишника – и не давать взятки. Требовать от пожарных – но никогда не попытаться "порешать" проблемы за взятку, когда открываешь бизнес. Требовать в судах, но не заносить.

Сначала нужно полностью отказаться от жизни в России по российским правилам. Это долгий образовательный процесс. И я своей энергией пытаюсь его запускать. Выискивать на встречах с избирателями людей своего возраста, в принципе способных на что-то. Объяснять им, что если таких людей будет больше, тогда здесь можно будет жить. И, наконец, пить просекко.

– Ты всегда была организатором? Старостой класса?

– Никогда в жизни. Я презирала любой вид такой деятельности.

Единственное, что во мне было всегда, – я телеги писала. Менты меня обидели – я жалобу пишу. Не лень было. Телегу написать, потому что с потолка капает, – это запросто.

– Нужно быть очень дотошной.

– Да просто нужно быть графоманом и все! Особенного таланта не нужно, кроме графомании.

– Твой протестный стаж?

– Большой. Десять лет в ЖЖ. Теоретическая подготовка была хорошая, но я никогда ни в чем не участвовала. Ни в каких маршах несогласных.

После 2011 года не находиться в протесте, мне кажется, сложно. Я правда не понимаю, кто эти 86 процентов. Я при этом никогда не была фанатом либеральной общественности. И остаюсь нефанатом.

Если раньше я писала на бюллетенях "в сортах говна не разбираюсь", то к 2011 году мне стало грустно это писать.

Мне понравилась идея "голосуй за любую партию, кроме жуликов и воров", поэтому мы все тогда торжественно проголосовали за "Справедливую Россию". Какие же молодцы мы были! (Смеется.) Единственная партия, которая сразу получила места в Думе.

А потом я пришла домой – и прочитала в ЖЖ у Навального: приходите завтра на Чистые пруды. И пошла на митинг. Таких, как я, было 15 тысяч человек. Так и втянулась. (Вздыхает.) Давно бы все это бросила – но никогда не бросаю вещи на полпути. Раз уж начала – вот, делаю.

– В какой-то момент ты стала журналистом: начала писать, участвовать в передачах.

– Никогда не становилась. Изображала из себя журналиста. Писать-то я умею – я МГУ закончила. У меня было неприятное ощущение, что огромное количество либеральных журналистов – огромное! – были активистами де-факто. А когда запахло жареным, отстранились и начали играть в нейтралитет. Мне это показалось некрасивым и подлым.

Так нельзя. Нужно брать ответственность. Доводить дела до конца. Призываешь выйти на площадь – стой на этой площади до конца. Я лично на этой площади – навсегда. Пока не получу то, зачем я вышла.

– На Болотной?

– Я не шла ни на какую Болотную. Не было никакой Болотной площади. Была площадь Революции. Я – человек, очень далекий от любых насильственных действий. От любой бучи. Но абсолютно очевидно, что, чтобы выборы признали недействительными, нужно подойти к ЦИКу. А чтобы подойти в ЦИКу, есть площадь Революции. И на нее было разрешение. Большинство из пришедших людей ушли 25 декабря. Я просто осталась. Я стою на площади Революции, выйти на которую было разрешено. Где-то там стою, недалеко от Маркса. Потому что это – не доделанное до конца дело.

Это не история про насильственные действия. Это история про протесты. Это история про отнятые выборы. Отнятые перспективы целого поколения. Полный запрет политики. Поэтому то, что я делаю сегодня, – для того, чтобы большое количество людей – не таких, как я, а гораздо более профессиональных, талантливых, перспективных – занялись политикой в России.

– Не для себя?

– Сама-то я уже живу нормально.

– Нормально в смысле?

– В принципе, все мои гражданские права соблюдены. У меня вот есть право избираться. Идет сбор подписей. Палки мне в колеса никто не ставит. Немного ставят, конечно, – вот, приходили из Управы, сказали, что им дали распоряжение пресекать распространение листовок. Но все это по лайтовой версии.

– Свои тоже ставят палки?

– Свои полируют. Прямо вот из напалма.

– Либеральное комьюнити жестоко к своим.

– Ну как сказать. Либеральное комьюнити никого не сажает. Никому не мешает работать, не отнимает жизнь, здоровье. Просто треплет нервы. Я обижаюсь, расстраиваюсь, даже рыдаю по этому поводу.

Я выдвинулась в январе, сделала официальное заявление. После меня ЦАО сразу же понравилось огромному количеству людей. "Ну, как же, Баронова! Она же сидит на миллионах Ходорковского". Ага, сижу и жирую. Сейчас маникюр обдеру и дальше жировать пойду.

Я уже была агентом ФСБ. Потом села "на миллиарды". А с другой стороны, слышала про себя: "Ой, какие у нее кеды нищебродские". Я все пытаюсь понять, нельзя ли определиться – богата или нищебродские кеды? Мне нравятся мои кеды, отличные рваные кеды!

В результате договоренностей отпал Ленинградский округ, и я сказала: "Ок, пойдем собирать подписи от ЦАО". Что сразу казалось мало реальным. Кровавый режим тут вообще ни при чем. ЦАО и подписи – непосильная задача. Потому что конверсия огромная. 475 тысяч населения – а реально живет 15 миллионов человек. Здесь и вокзалы, и съемные квартиры. Из 475 тысяч половина давно уехала за границу: живут где-нибудь в Италии. Найти человека с пропиской ЦАО очень сложно. То есть наши сборщики подписей обходят ну вот уже очень много людей. Восемь тысяч подписей было собрано за первые двадцать дней.

– А нужно?

– Пятнадцать тысяч. Нечистых у нас много – больше двадцати тысяч. Но они либо брак, либо не соответствуют стандартам ЦИК. Куча разных "но". Нужно сейчас сделать последний рывок. Я понимаю скепсис всех этих людей, но постараюсь что-нибудь сделать.

– Кто еще участвует в битве за ЦАО?

– Эти люди мне симпатичны. Вот сейчас получилось, что я с Зубовым в одном округе. Причем Зубов меня считает спойлером. А я его не считаю. Хотя Зубов объявил, что идет в Думу, в мае, а я вроде как в январе. Зубов хороший, правда. Поэтому я предложила: в случае если я собираю подписи, мы делаем соцопрос, и в Думу идет тот, кому отдадут предпочтение. Если Зубову – я снимусь.

– Почему ты вообще выдвинулась?

– Я не хотела заниматься выборами. Ненастоящие выборы, ненастоящая Дума. Даже если сделать все самим – ну, будет в Думе пять настоящих депутатов. Но Ходорковский убедил меня, что надо. Сказал: "Маша, вы должны понимать, что это работа на десятилетия, а не на два года".

– То есть это он придумал?

– Да он просто достал меня этим своим зомбированием, я бы так сказала. Притом что он никогда не призывал меня быть кандидатом – только объяснял, почему нужно выборами заниматься.

– Вы дружите?

– Он мой начальник. Ну, я Михаила Борисовича уважаю. Вообще-то, нужно понимать: я химик, который работает на химика. Напоминаю, я работаю по специальности. В общем, он меня уговаривал. Говорил, что нужно перестать ругать выборы в паблике. Я перестала – это был большой прогресс для меня. Потом случилась Кострома: посадили Пивоварова, я погрузилась в историю костромских выборов. А потом возникла идея проекта "Открытые выборы" – что должны появиться 25 молодых кандидатов, которые хотят самореализоваться, при этом остаться в России.

Он спросил: "А кто, например, может идти?" Я ответила: "Знаете, например, я бы могла". И он ухватился за эту идею.

– У вас в штабе очень молодые люди, средний возраст – двадцать пять лет.

– Двадцать.

– Откуда они?

– Костяк из Высшей школы экономики. Сейчас-то у нас уже вообще смешалось. Технология сбора подписей дала сбой. Изначально был план, что будут назначены кураторы, которые отвечают за тридцать бригадиров, каждый бригадир отвечает за тридцать сборщиков: все было строго и по линеечке, Гитлер бы обзавидовался.

А потом начался бардак.

В первые два дня было очень мало подписей – мы начали набирать других кураторов, искать их по агентствам. Потом выяснилось, что кто-то ведет тренинги хорошо, а кто-то плохо – и потом люди приходят с огромной отбраковкой. В авральном порядке у нас тут образовалось пять видов сборов подписей.

Да, мы платили деньги за каждую подпись, но не платить нельзя: хорошие подписи приносят только идейные сборщики, которые постоянно демотивируются разговорами "а что это даст, кому это нужно".

Даже у идейного сборщика на то, чтобы собрать десять подписей, уходит весь день. У них остаются деньги на еду и доехать домой: все.

Поэтому, когда я слышу критику: "Как это у вас там волонтеры небесплатно работают", – я отвечаю: "Заработать деньги на кампании вряд ли получится, но оплачивать труд людей надо потому, что это адски тяжелый труд".

Это самое сложное, что я делала в своей жизни. То есть органическую химию проще сдать.

– Давай поговорим о любви к истории. У тебя есть любимый исторический период?

– Конечно, есть! Это последние три поколения человечества. Когда были изобретены антибиотики, когда средняя продолжительность жизни с тридцати лет увеличилась до 80, когда женщины получили высшее образование, когда появились противозачаточные таблетки, памперсы и классные гаджеты. Единственный период истории, в котором можно жить. Все, что было до того, – было адом. Жестоким, со смертью от инфекций. В котором жил незащищенный человек с очень развитым мозгом. Предыдущие пять тысячелетий были вопросом выживания,

Мы только недавно создали мир, который соответствует нашему интеллекту, нашему мозгу. Но для того, чтобы мозг развивался и мог что-то производить, человек должен находиться в комфорте.

Когда финал?

3 августа. Я либо сдам, либо не сдам подписи. А потом они еще десять дней будут принимать или не принимать. А потом, может, просто скажут, а идите отсюда.

– К чему готовишься, на что настраиваешься?

– Настраиваюсь, что соберу и сдам подписи. И не надо пораженчества, это отвратительно. Ну, а потом (машет руками) видно будет.

– Допустим, ты победишь. Тебе придется идти работать к "чужим".

– Почему чужим? Я каждый день с этими людьми общаюсь. И в Думе я работала пресс-секретарем Ильи Пономарева. Есть, конечно, небольшой совочек в сознании аппарата.

– То есть ты не в ужасе от того, что придется проводить столько времени с неприятными людьми?

– Так-то я круглосуточно провожу время только с приятными людьми! Нет, здесь в штабе классно. Но скоро все закончится – и мне снова придется общаться только с неприятными людьми. Я занимаюсь правозащитой. Выстраиваю адвокатскую поддержку людям, которых посадили в тюрьму за то, что они занимались политической деятельностью. В это входит сбор всяческих экспертиз, общение со всякими следоками. В этом деле много неприятного.

– Пытаюсь понять, как все это сочетается с любовью к комфорту и просекко.

– Да никак. Просекко отложилось надолго. Замечу: я уже восемь месяцев не пью. Комфортной жизни пока нет. Чтобы она появилась, нужно очень много поработать в России. Я просто пытаюсь доделать что-то до конца.