В 1907 году Айра Кроу, высокопоставленный чиновник британского министерства иностранных дел, составил секретный меморандум под названием «О текущем состоянии отношений Британии с Францией и Германией». В нем были, в частности, следующие тревожные строки: «Германская империя намерена играть на мировой арене гораздо более серьезную, доминирующую роль, нежели та, что отведена ей в рамках нынешнего распределения материальных ресурсов и власти. Эта ситуация может привести Германию к стремлению унизить соперников и увеличить собственные силы за счет расширения своих владений, нарушить сотрудничество между другими странами и в конечном итоге – разрушить и вытеснить с мировой арены Британскую империю». Многие тогда и впоследствии критиковали Кроу за чрезмерно тревожный тон и явный антигерманский уклон его меморандума. Однако опасения дипломата подтверждала и статистика. Британская империя гораздо раньше своей континентальной соперницы встала на путь ускоренного промышленного развития, принесший ей однозначное мировое доминирование уже к середине XIX века. Но Пруссия, объединив вокруг себя в результате нескольких победоносных войн остальные германские государства, начала быстро наверстывать упущенное.
СПРАВКА. В 1870 году, когда возникла Германская империя, ее населяли 39 миллионов человек, Британию (без колоний) – 31 миллион. К 1913 году это соотношение было уже 65 и 46 миллионов человек соответственно. Британский валовой внутренний продукт в 1870 году превышал германский на 40%. В 1913-м Германия уже на 6% обгоняла соперницу по этому показателю. В 1880 году Британская империя обеспечивала 23% мирового промышленного производства, Германия – всего 8%. К 1913 году доля Британии сократилась до 14%, зато Германии – возросла до 15-и.
О соперничестве двух держав рассказывает британский историк и журналист, специалист по истории начала ХХ века Дэниэл Джонсон:
Д.Дж.: Британия к 1913 году давно не участвовала в крупных войнах – по сути, с середины XIX века, с самой Крымской войны. Тогдашний мирный период был для страны, можно сказать, беспрецедентно долгим – за исключением колониальных войн, не особенно значительных. Однако к 1913 году германская угроза стала весьма реальной. Император Вильгельм II был кузеном короля Георга V, но к тому времени отношения между странами крайне ухудшились. Тому существовало несколько причин. С одной стороны, сыграли роль экономические факторы: Германия к тому времени уже догоняла, а порой и перегоняла Британию с ее былым промышленным могуществом, немцы выходили вперед в сталелитейной и угольной промышленности. Была, впрочем, и другая причина – кайзер был одержим идеей создать военно-морской флот, способный соперничать с британским. В ответ на это Британия увеличила производство боевых кораблей. Можно сказать, что к началу войны Британия и Германия участвовали в гонке вооружений уже около десятилетия. Британия все еще вела, пусть с небольшим преимуществом, и пыталась увеличить разрыв. Однако немцы догоняли британцев, в том числе по новым технологиям. Их растущий воздушный флот также представлял собой настоящую угрозу.
Британские сухопутные войска оставались, по старой традиции, весьма немногочисленными, особенно по сравнению с армиями стран континентальной Европы. Однако к 1913 году британцы начали наращивать численность армии, понимая, что вероятность войны в Европе растет. Иными словами, эпоха «прекрасной изоляции» (splendid isolation), когда Британия как островное государство способна была стоять в стороне от континентальных конфликтов, – эта эпоха подходила к концу.
Как уже отметил Дэниэл Джонсон, немцы решили покуситься на святая святых британского могущества – господство на морях. Адмирал Альфред фон Тирпиц, назначенный в 1897 году военно-морским министром Германской империи, с одобрения императора Вильгельма II начал амбициозную программу реформ и перевооружения флота. В 1907 году Германия начала строительство линейных кораблей класса «Нассау» – устрашающих боевых машин, призванных противостоять британским дредноутам, крупнейшим военным кораблям того времени. Развивался и подводный флот, морская авиация и другие новейшие на тот момент атрибуты военно-морской мощи.
В 1913 году Германия истратила на нужды флота четверть расходной части своего бюджета! Вот как комментирует те события сотрудник Института истории при Берлинском университете имени Гумбольдта доктор Кристоф Нюбель:
К.Н.: Идея построения мощного германского военного флота для охраны колоний, которую связывают с личностью Вильгельма II, имела целью заставить главную морскую державу – Великобританию – признать подобный статус и за Германией. Но достичь этого Берлину не удалось. Великобритания была поддержана Францией, и во время двух марокканских кризисов – 1905 и 1911 годов – Германия оказалась в изоляции. Франция, Великобритания и Россия постепенно создали блок под названием «Тройственное Согласие» – Антанта, а Германии оставалось только партнерство с Австро-Венгрией, и до определенного момента – с ненадежной Италией. Хотя кайзер предпринимал также попытки договориться с Британией и Россией, но успеха они не имели.
Гонка вооружений набирала обороты. Уинстон Черчилль, назначенный в конце 1911 года первым лордом Адмиралтейства, заявил, что на каждый боевой корабль, построенный немцами, Британия ответит спуском на воду двух кораблей. В Лондоне были обеспокоены: с XVIII века британское господство на морях удерживалось за счет соблюдения принципа, согласно которому британский флот должен был превышать по численности кораблей и огневой мощи флоты двух ведущих континентальных держав, вместе взятые. Германия угрожала нарушить это соотношение и вытеснить соперницу с позиции главной морской державы. А значит – получить преимущество в борьбе за колонии, ресурсы и рынки сбыта.
Слово Дэниэлу Джонсону:
Д.Дж.: Черчилль проявлял большой интерес к развитию военно-морского флота. Следует помнить, что Британия в предвоенный период обладала самым большим и мощным морским флотом в мире. Это, конечно, давало стране огромное преимущество на мировой арене, позволяя применять силу в любой точке планеты, если потребуется. Британия правила едва ли не пятой частью мира, ее территории включали в себя Индию, Канаду, Австралию, немалую часть Африки, а также множество других колоний. Интересно, что управляла всеми этими территориями малочисленная кучка солдат и чиновников. До какого-то момента им это удавалось, поскольку большинство народов, живших в колониях, в то время не особенно возражали против британского правления. Однако кое-где имперское владычество уже ставилось под вопрос. Так, в Индии появилась оппозиция во главе с Махатмой Ганди. В Южной Африке за десять лет до Первой мировой произошло столкновение с бурами. Англо-бурская война создала прецедент: стало ясно, что британцы не так уж непобедимы, а народы, которые империя пыталась себе подчинить, способны противостоять ее мощи. Словом, хотя Британская империя была еще сильна, она начинала проявлять первые признаки слабости.
Чем чревато обострение германо-британского соперничества, прекрасно понимали и в других странах Европы. Министр иностранных дел Австро-Венгрии Алоис фон Эренталь, выступая 6 декабря 1911 года на заседании правительства, заявил: «Через три, четыре, максимум пять лет можно ожидать кризиса… Антагонизм между Германией и Англией становится всё более глубоким. Нельзя исключать, что мы как верные союзники должны будем вступить в бой на стороне Германии». Аналогичные предупреждения звучали тогда и из уст французских, русских, итальянских дипломатов… Военные были менее встревожены, они скорее предвкушали грядущее столкновение. Так, начальник германского Генштаба Гельмут фон Мольтке-младший в беседе с подчиненными произнес: «Война, несомненно, будет, и чем скорее, тем лучше».
Была ли главной причиной нараставшей в Европе напряженности агрессивность «молодого хищника» – Германской империи? Историки долгое время спорили на этот счет. Говорит Кристоф Нюбель:
К.Н.: Была ли Первая мировая война неизбежной? Действовал ли здесь некий фатальный автоматизм? Этот вопрос до сих пор вызывает дискуссии историков. Одно время считалось, что неизбежность войн существует как данность, и, что если политики разных стран начали говорить о войне, то она обязательно начнется. В наше время многие историки обращают внимание на периоды успехов дипломатии в разрешении кризисов в первое десятилетие ХХ века, вплоть до 1913 года. Это проявилось, в частности, в уже упомянутом мной марокканском кризисе и в некоторых других – например, в ситуации вокруг Боснии в 1908-09 годах. Ни один из этих острых кризисов не привел к войне. И все же есть несколько важных факторов, которые следует учитывать, когда задаются вопросом, почему в 1914 году войны не удалось избежать. В первую очередь это политика политического союзничества, мышление блоками, так сказать: Центральные державы – с одной стороны, Антанта – с другой, всё это вело к гонке вооружений, вынужденной в результате для всех. Это был цугцванг: или нападать, или дальше вооружаться. Внутренние кризисы, например в самой Германии, тоже были подталкивающим к войне фактором, так как многие политические силы надеялись в результате войны улучшить свои позиции.
Книга историка Фрица Фишера, появившаяся в 1961 году, вызвала страстные споры в профессиональной среде. До Фишера большинство историков были убеждены, что главные мировые силы были некоторым автоматизмом ситуации втянуты в войну. Британский премьер-министр Ллойд-Джордж говорил так в 1920 году. Конечно, он сделал такое заявление, стремясь к улучшению отношений с Германией. Но и немецкие историки в 1961 году рассуждали главным образом с национальных позиций. Они всячески пытались приуменьшить вину Германии в возникновении войны. Поэтому их устраивал тезис: все виноваты, все были втянуты. И вот Фриц Фишер заявил в своей книге, что война входила в сознательные расчеты немцев, возможность войны для достижения мирового доминирования их не пугала. Он доказывал, что война планировалась Германией с 1912 года, и что было специальное заседание, на котором этот план обсуждался и был утвержден. Этой позицией Фишер противопоставил себя большинству историков. Это вызвало дискуссии. Фишер заявлял, что существует главный виновник возникновения войны – это Германия. Когда Фишер собрался в США, намереваясь там представить свою работу, то группа немецких историков обратилась в МИД ФРГ и воспрепятствовала финансированию этой поездки.
Что осталось от тех споров? Сегодня уже мало кто из профессионалов утверждает, что Германия была главным разработчиком планов той войны. Большинство склонно считать, что для ее возникновения было много различных причин, некоторые я уже называл: политика блоков, гонка вооружений, колониальные кризисы, которые усугублялись как раз политикой блоков. Для самих историков все эти споры дали стимул к новым исследованиям и привели к тщательному изучению июльского кризиса 1914 года и всех факторов, которые подтолкнули Европу к войне. Возвращаясь к Фишеру, я сказал бы, что он в той своей книге и некоторых последующих преувеличил значение одних документов, не придавая должного значения некоторым другим. Споры вокруг Фишера и его книги были интересным опытом для историков. Все могли познакомиться с источниками и предложить свои интерпретации. Это хорошо для историографии, когда нельзя однозначно утверждать: вот это – правда. Мы говорим теперь: это наиболее вероятные сценарии происходивших событий, скорее всего, тогда произошло то-то и то-то. Но мы и сегодня не знаем достоверно хода многих событий.
Действительно, в Европе начала ХХ века было сразу несколько узлов геополитических конфликтов, болевых точек, где сталкивались интересы различных держав. Помимо германо-британских противоречий, существовала многолетняя германо-французская вражда – настолько серьезная, что в неизбежности новой войны между этими странами в Европе мало кто сомневался. (Однако эта война не означала бы войны европейской и тем более мировой, не будь у обеих сторон союзнических отношений в рамках двух конкурирующих коалиций). Имелись причины для взаимного неудовольствия также у Германии и России, Австро-Венгрии и Италии. Да и Британия с Россией до 1907 года, когда они заключили соглашение о сотрудничестве, завершившее формирование Антанты, не испытывали друг к другу особых симпатий. На протяжении всей второй половины XIX века обе империи соперничали за влияние в Центральной Азии и на Ближнем Востоке, плетя друг против друга сложные шпионско-дипломатические интриги, получившие название «Большой игры». Ну и, конечно, не будем забывать о Балканах, прозванных «пороховым погребом Европы». В 1913 году там уже шла война, вернее, целых две, получившие название Первой и Второй балканских. О них, впрочем, мы поговорим отдельно – в специальном выпуске «Европы-1913», посвященном Балканам.
А пока обратим внимание на другой момент. Большинство держав, стоявших в 1913 году на пороге военно-политического кризиса, переживали сразу несколько важных трансформаций. Демократия, национализм, империализм – такие лозунги были начертаны на знаменах эпохи, которая началась с «весны народов» – волны европейских революций 1848 года. К 1913-му эти три элемента в общественном устройстве наиболее влиятельных стран перемешались чрезвычайно тесно. Результатом стал взрывоопасный коктейль, сделавший военное столкновение в Европе очень вероятным, если не неизбежным.
При этом принципы демократии, национализма и великодержавности часто приходили в противоречие друг с другом. Процитирую видного британского историка, выходца из Центральной Европы Эрика Хобсбаума. В своем труде «Век империи» он так описывает проблемы, возникшие в эпоху массовой политики в многонациональной Австро-Венгрии: «Политическая жизнь австрийской части империи Габсбургов была парализована в результате разделения по национальным интересам. После столкновений немцев и чехов в 1890-е годы парламентская система потерпела полный крах, так как ни одно правительство не могло получить большинства в парламенте. Поэтому введение всеобщего избирательного права в 1907 году было не только уступкой соответствующим требованиям, но и отчаянной попыткой мобилизации масс избирателей, которые стали бы голосовать не по национальному признаку, а, например, за католиков или даже за социалистов». Две другие архаичные империи – Российская и Османская – находились в еще более тяжелом положении. Их авторитарные правители с большим трудом шли навстречу требованиям демократизации, а этническая пестрота в эпоху национализма вела к столкновениям между населявшими эти страны народами. К тому же сами эти государства уже не обладали достаточной мощью для того, чтобы одновременно сдерживать напор внутренних оппонентов и успешно конкурировать с внешними противниками.
Германская империя с ее бурным экономическим развитием и милитаристской мощью в политическом плане находилась где-то на полпути между архаичными империями востока Европы и демократиями Запада. Рассказывает немецкий историк Кристоф Нюбель:
К.Н.: Германская империя в 1913 году была конституционной монархией. Власть кайзера Вильгельма II была ограничена конституцией, но, несмотря на это, оставалась очень значительной. Ведь тогдашняя Германия не являлась парламентской демократией. Кайзер имел право без согласования с парламентом назначать главу правительства – канцлера, мог он и распустить обе палаты парламента. Ну, и к тому же император был верховным главнокомандующим – очень важная функция.
Канцлер тесно взаимодействовал с кайзером и не был подотчетен парламенту. Монарх мог назначать и увольнять канцлера, но если первое он мог сделать без согласования с парламентом, то второе (отставку) депутаты должны были утверждать. Однако в целом роль и возможности парламента в реальной политике были невелики. В нижней палате, например, большинство мест было у социал-демократов, но влияние их на политику оставалось при этом незначительным.
Большой силой и властью обладали в тогдашней Германии военные, которые непосредственно сотрудничали с кайзером Вильгельмом II и считались главной опорой трона. Существовало даже нечто вроде военного кабинета, параллельного обычному. Он вместе с кайзером решал вопросы персональной политики в самой армии. Военные располагали немалым закулисным влиянием на политические решения. Часто они обладали, как внешнеполитической (благодаря разведке), так и важной внутриполитической информацией, которой у обычных политиков не было. Кроме того, офицеры и генералы, находившиеся в ежедневном контакте с императором, могли оказывать на него влияние, добиваясь от него и от канцлера политических решений, выгодных военным. Важной особенностью немецкого общества было то, что армия зачастую выполняла функции полиции, например, участвуя в подавлении забастовок, организованных социалистами.
Армия играла и важную символическую роль, так как многие немцы тогда разделяли убеждение, заключавшееся в известном афоризме: «Войны рождают государства, а государства опираются на военных». Можно сказать, что если все граждане Германии были равны в правах, то военные были «более равны», чем другие. Кайзер Вильгельм появлялся на публике почти всегда в военной форме и в окружении генералов и офицеров. Он действительно пытался быть важным игроком на мировой политической сцене, но, тем не менее, не следует слишком уж раздувать его роль. Проблемой многих биографий Вильгельма II, в частности, известных книг о нем Джона Рёля, является сосредоточение авторов только на личности Вильгельма . А ведь было немало людей в его окружении, которые хотели для Германии роли великой державы и влияли на кайзера. Более того, большая часть населения хотела того же самого. Поэтому агрессивную внешнюю политику нельзя приписывать одному Вильгельму II – такая политика была в духе времени. Империалистические устремления были свойственны в то время не только Германии, но и другим крупнейшим и сильнейшим странам Европы: Великобритании, Франции, России и даже державам более слабым – Италии и Австро-Венгрии.
Политическая система Великобритании была, по мнению историка Дэниэла Джонсона, более гармоничной, чем у большинства континентальных держав. Хотя Британия оставалась монархией, подобно Германии, Австро-Венгрии или России, роль короны и парламента в ее политике была совсем другой, нежели в этих странах.
Д.Дж.: В 1913 году между Великобританией и Россией было немало общего. Однако роль монархии в Британии была вовсе не такой, как в России. С давних пор монархия тут играла скорее декоративную роль, чем активную. Король имел право давать советы, когда требовалось, однако активного участия в политике не принимал. Тем не менее за монархией оставалось право использовать свою власть в особых ситуациях, что изредка и происходило. В качестве примера вспомним кризис 1911 года, когда вспыхнул конфликт между Палатой общин – той частью парламента, члены которой избирались напрямую, – и Палатой лордов, где членство передавалось по наследству. Для того чтобы этот конфликт разрешить, премьер-министр Асквит обратился к монарху с просьбой создать новые, дополнительные места в Палате лордов, чтобы избранное правительство могло проводить свою политику. Король согласился – по сути, у него не было выбора. Как только это стало ясно, лорды пошли на попятный, уступили Асквиту, поняв, что у них нет шансов на победу. В результате кризис был предотвращен. Итак, в отличие от России, где роль Думы еще не была столь определенной, а ее власть оставалась весьма ограниченной, партия, располагавшая большинством мест в британском парламенте, обладала практически неоспоримой властью.
В целом политическая система Британии в тот период работала хорошо. У власти была Либеральная партия, однако консерваторы, главная оппозиционная партия, оставались важной силой. Стабильность обеспечивала существовавшая в Великобритании комбинация монархии, демократии и конституционного строя (хотя формально Конституции в Соединенном королевстве нет, но по сути действует неписаный закон, определяющий отношения между политическими силами).
Накануне Первой мировой быстро менялась роль рабочего класса. Следует упомянуть и женщин: в Британии тогда очень сильно было движение суфражисток, ставившее целью добиться избирательного права для женщин. Существовало и росло социалистическое движение; основной социалистической партией были лейбористы. В то время они образовывали альянс с либералами – обе эти партии стремились к реформам, направленным на улучшение положения и рост политического влияния рабочего класса. В отличие от российских большевиков и меньшевиков, лейбористы не возражали против того, чтобы сотрудничать с либералами – по крайней мере в то время, о котором мы говорим. В массе своей тогдашние лейбористы выступали за постепенные реформы – революционерами они не были.
Единственная из великих держав 1913 года, являвшаяся демократической республикой, – Франция, казалось, наиболее гармоничным образом сочетала ценности демократии, национализма и имперского патриотизма. (По площади колониальных владений она уступала только Британии). Французская республика последовательно придерживалась принципов гражданского равенства, светского государства и соблюдения демократических свобод. Но под внешним слоем республиканских добродетелей скрывалась глубокая трещина – раскол между либеральной, светской и демократической Францией, с одной стороны, и Францией консервативной, католической, явно или скрыто монархической – с другой. Этот конфликт выплеснулся наружу во время «дела Дрейфуса», ставшего на долгие годы предметом ожесточенных политических дебатов. Среди политической и деловой элиты Франции в 1913 году преобладали люди республиканских и леволиберальных взглядов. А вот среди землевладельцев, церковников, крестьян, жителей провинциальных городков, офицерства было немало тех, кто с радостью воспринял бы реставрацию монархии, а саму Францию желал видеть более консервативной и христианской, чем была Третья республика. И только Великая война на какое-то время преодолела этот раскол, вызвав к жизни феномен отчаянного, яростного патриотизма, названный тогдашними публицистами «святым единством».
Ситуация в Британии, по мнению Дэниэла Джонсона, была не столь драматичной.
Д.Дж.: Среди политических фигур того времени следует назвать прежде всего премьер-министра Герберта Генри Асквита. Во многих отношениях Асквит был фигурой достаточно старомодной. Тем не менее, он проводил реформы – время его правления можно назвать ранней стадией социально ориентированного государства. По-настоящему оно начало развиваться благодаря его главному сопернику, Дэвиду Ллойд-Джорджу, в 1913 году – министру финансов. Он был родом из небогатой семьи, его нельзя было назвать представителем правящего класса в традиционном смысле слова. К тому же он был валлийцем, выходцем из провинции. Он первым ввел пенсии по старости, заложил основы медицинского страхования для рабочих. Ему удалось реорганизовать промышленные взаимоотношения, создав условия для деятельности профсоюзов. Ллойд-Джордж принадлежал к левому крылу Либеральной партии; Асквит находился ближе к центру. При этом оба они были империалистами, делали упор на мировую роль Британской империи.
Либералам противостояли консерваторы, влияние которых к тому времени несколько ослабло. Наиболее интересным их представителем в парламенте был Уинстон Черчилль – тогда еще молодой человек, энергичный, герой англо-бурской войны. В 1904 году Черчилль сменил партию – перешел из консерваторов в либералы; в предвоенном правительстве он занимал пост министра внутренних дел. Он тоже был радикалом, проводившим всевозможные реформы – пенитенциарной системы, полиции. Кроме того, Черчилль боролся с терроризмом, который перед Первой мировой в Великобритании представлял серьезную проблему: с одной стороны, действовали ирландские националисты, с другой – анархисты.
К 1913 году пресса, политические партии, профсоюзы, всевозможные общественные и экономические силы приобрели большое значение. Традиционная дипломатия потеряла возможность действовать прежними методами. На смену Англии Чарлза Диккенса успела прийти Британия Герберта Уэллса и Джеймса Джойса. Начиналась эпоха модернизма, революционных, радикальных движений. Да, в британском обществе по-прежнему сохранялась иерархическая система, однако положение быстро менялось. Настоящая власть теперь принадлежала людям вроде Лллойд-Джорджа – радикальным демократическим политикам нового типа. Британия к тому времени далеко ушла от викторианской эпохи и двигалась в сторону современной эры массовой демократической политики.
Итак, сколь велики бы ни были различия между политическими системами и государственными традициями ведущих европейских стран, все они к 1913 году в той или иной мере вступили в эпоху массового общества. Монархам и премьерам, дипломатам и военным уже не под силу было решать вопросы «высокой» политики без учета общественного мнения, без того, что говорится и пишется не только в парламентах и министерских кабинетах, но и на улицах, на страницах газет или даже в пивных. «Восстание масс», о котором позднее напишет испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет, в 1913 году уже началось. Просто в последний год мира многие представители европейской элиты еще не замечали этого за привычным антуражем монархических церемоний, светских раутов и неспешных разговоров в клубах для богачей. Для пробуждения и осознания новой реальности Европе потребовалась Великая война.
СПРАВКА. В 1870 году, когда возникла Германская империя, ее населяли 39 миллионов человек, Британию (без колоний) – 31 миллион. К 1913 году это соотношение было уже 65 и 46 миллионов человек соответственно. Британский валовой внутренний продукт в 1870 году превышал германский на 40%. В 1913-м Германия уже на 6% обгоняла соперницу по этому показателю. В 1880 году Британская империя обеспечивала 23% мирового промышленного производства, Германия – всего 8%. К 1913 году доля Британии сократилась до 14%, зато Германии – возросла до 15-и.
О соперничестве двух держав рассказывает британский историк и журналист, специалист по истории начала ХХ века Дэниэл Джонсон:
Д.Дж.: Британия к 1913 году давно не участвовала в крупных войнах – по сути, с середины XIX века, с самой Крымской войны. Тогдашний мирный период был для страны, можно сказать, беспрецедентно долгим – за исключением колониальных войн, не особенно значительных. Однако к 1913 году германская угроза стала весьма реальной. Император Вильгельм II был кузеном короля Георга V, но к тому времени отношения между странами крайне ухудшились. Тому существовало несколько причин. С одной стороны, сыграли роль экономические факторы: Германия к тому времени уже догоняла, а порой и перегоняла Британию с ее былым промышленным могуществом, немцы выходили вперед в сталелитейной и угольной промышленности. Была, впрочем, и другая причина – кайзер был одержим идеей создать военно-морской флот, способный соперничать с британским. В ответ на это Британия увеличила производство боевых кораблей. Можно сказать, что к началу войны Британия и Германия участвовали в гонке вооружений уже около десятилетия. Британия все еще вела, пусть с небольшим преимуществом, и пыталась увеличить разрыв. Однако немцы догоняли британцев, в том числе по новым технологиям. Их растущий воздушный флот также представлял собой настоящую угрозу.
Британские сухопутные войска оставались, по старой традиции, весьма немногочисленными, особенно по сравнению с армиями стран континентальной Европы. Однако к 1913 году британцы начали наращивать численность армии, понимая, что вероятность войны в Европе растет. Иными словами, эпоха «прекрасной изоляции» (splendid isolation), когда Британия как островное государство способна была стоять в стороне от континентальных конфликтов, – эта эпоха подходила к концу.
Как уже отметил Дэниэл Джонсон, немцы решили покуситься на святая святых британского могущества – господство на морях. Адмирал Альфред фон Тирпиц, назначенный в 1897 году военно-морским министром Германской империи, с одобрения императора Вильгельма II начал амбициозную программу реформ и перевооружения флота. В 1907 году Германия начала строительство линейных кораблей класса «Нассау» – устрашающих боевых машин, призванных противостоять британским дредноутам, крупнейшим военным кораблям того времени. Развивался и подводный флот, морская авиация и другие новейшие на тот момент атрибуты военно-морской мощи.
В 1913 году Германия истратила на нужды флота четверть расходной части своего бюджета! Вот как комментирует те события сотрудник Института истории при Берлинском университете имени Гумбольдта доктор Кристоф Нюбель:
К.Н.: Идея построения мощного германского военного флота для охраны колоний, которую связывают с личностью Вильгельма II, имела целью заставить главную морскую державу – Великобританию – признать подобный статус и за Германией. Но достичь этого Берлину не удалось. Великобритания была поддержана Францией, и во время двух марокканских кризисов – 1905 и 1911 годов – Германия оказалась в изоляции. Франция, Великобритания и Россия постепенно создали блок под названием «Тройственное Согласие» – Антанта, а Германии оставалось только партнерство с Австро-Венгрией, и до определенного момента – с ненадежной Италией. Хотя кайзер предпринимал также попытки договориться с Британией и Россией, но успеха они не имели.
Гонка вооружений набирала обороты. Уинстон Черчилль, назначенный в конце 1911 года первым лордом Адмиралтейства, заявил, что на каждый боевой корабль, построенный немцами, Британия ответит спуском на воду двух кораблей. В Лондоне были обеспокоены: с XVIII века британское господство на морях удерживалось за счет соблюдения принципа, согласно которому британский флот должен был превышать по численности кораблей и огневой мощи флоты двух ведущих континентальных держав, вместе взятые. Германия угрожала нарушить это соотношение и вытеснить соперницу с позиции главной морской державы. А значит – получить преимущество в борьбе за колонии, ресурсы и рынки сбыта.
Слово Дэниэлу Джонсону:
Д.Дж.: Черчилль проявлял большой интерес к развитию военно-морского флота. Следует помнить, что Британия в предвоенный период обладала самым большим и мощным морским флотом в мире. Это, конечно, давало стране огромное преимущество на мировой арене, позволяя применять силу в любой точке планеты, если потребуется. Британия правила едва ли не пятой частью мира, ее территории включали в себя Индию, Канаду, Австралию, немалую часть Африки, а также множество других колоний. Интересно, что управляла всеми этими территориями малочисленная кучка солдат и чиновников. До какого-то момента им это удавалось, поскольку большинство народов, живших в колониях, в то время не особенно возражали против британского правления. Однако кое-где имперское владычество уже ставилось под вопрос. Так, в Индии появилась оппозиция во главе с Махатмой Ганди. В Южной Африке за десять лет до Первой мировой произошло столкновение с бурами. Англо-бурская война создала прецедент: стало ясно, что британцы не так уж непобедимы, а народы, которые империя пыталась себе подчинить, способны противостоять ее мощи. Словом, хотя Британская империя была еще сильна, она начинала проявлять первые признаки слабости.
Чем чревато обострение германо-британского соперничества, прекрасно понимали и в других странах Европы. Министр иностранных дел Австро-Венгрии Алоис фон Эренталь, выступая 6 декабря 1911 года на заседании правительства, заявил: «Через три, четыре, максимум пять лет можно ожидать кризиса… Антагонизм между Германией и Англией становится всё более глубоким. Нельзя исключать, что мы как верные союзники должны будем вступить в бой на стороне Германии». Аналогичные предупреждения звучали тогда и из уст французских, русских, итальянских дипломатов… Военные были менее встревожены, они скорее предвкушали грядущее столкновение. Так, начальник германского Генштаба Гельмут фон Мольтке-младший в беседе с подчиненными произнес: «Война, несомненно, будет, и чем скорее, тем лучше».
Была ли главной причиной нараставшей в Европе напряженности агрессивность «молодого хищника» – Германской империи? Историки долгое время спорили на этот счет. Говорит Кристоф Нюбель:
К.Н.: Была ли Первая мировая война неизбежной? Действовал ли здесь некий фатальный автоматизм? Этот вопрос до сих пор вызывает дискуссии историков. Одно время считалось, что неизбежность войн существует как данность, и, что если политики разных стран начали говорить о войне, то она обязательно начнется. В наше время многие историки обращают внимание на периоды успехов дипломатии в разрешении кризисов в первое десятилетие ХХ века, вплоть до 1913 года. Это проявилось, в частности, в уже упомянутом мной марокканском кризисе и в некоторых других – например, в ситуации вокруг Боснии в 1908-09 годах. Ни один из этих острых кризисов не привел к войне. И все же есть несколько важных факторов, которые следует учитывать, когда задаются вопросом, почему в 1914 году войны не удалось избежать. В первую очередь это политика политического союзничества, мышление блоками, так сказать: Центральные державы – с одной стороны, Антанта – с другой, всё это вело к гонке вооружений, вынужденной в результате для всех. Это был цугцванг: или нападать, или дальше вооружаться. Внутренние кризисы, например в самой Германии, тоже были подталкивающим к войне фактором, так как многие политические силы надеялись в результате войны улучшить свои позиции.
Книга историка Фрица Фишера, появившаяся в 1961 году, вызвала страстные споры в профессиональной среде. До Фишера большинство историков были убеждены, что главные мировые силы были некоторым автоматизмом ситуации втянуты в войну. Британский премьер-министр Ллойд-Джордж говорил так в 1920 году. Конечно, он сделал такое заявление, стремясь к улучшению отношений с Германией. Но и немецкие историки в 1961 году рассуждали главным образом с национальных позиций. Они всячески пытались приуменьшить вину Германии в возникновении войны. Поэтому их устраивал тезис: все виноваты, все были втянуты. И вот Фриц Фишер заявил в своей книге, что война входила в сознательные расчеты немцев, возможность войны для достижения мирового доминирования их не пугала. Он доказывал, что война планировалась Германией с 1912 года, и что было специальное заседание, на котором этот план обсуждался и был утвержден. Этой позицией Фишер противопоставил себя большинству историков. Это вызвало дискуссии. Фишер заявлял, что существует главный виновник возникновения войны – это Германия. Когда Фишер собрался в США, намереваясь там представить свою работу, то группа немецких историков обратилась в МИД ФРГ и воспрепятствовала финансированию этой поездки.
Что осталось от тех споров? Сегодня уже мало кто из профессионалов утверждает, что Германия была главным разработчиком планов той войны. Большинство склонно считать, что для ее возникновения было много различных причин, некоторые я уже называл: политика блоков, гонка вооружений, колониальные кризисы, которые усугублялись как раз политикой блоков. Для самих историков все эти споры дали стимул к новым исследованиям и привели к тщательному изучению июльского кризиса 1914 года и всех факторов, которые подтолкнули Европу к войне. Возвращаясь к Фишеру, я сказал бы, что он в той своей книге и некоторых последующих преувеличил значение одних документов, не придавая должного значения некоторым другим. Споры вокруг Фишера и его книги были интересным опытом для историков. Все могли познакомиться с источниками и предложить свои интерпретации. Это хорошо для историографии, когда нельзя однозначно утверждать: вот это – правда. Мы говорим теперь: это наиболее вероятные сценарии происходивших событий, скорее всего, тогда произошло то-то и то-то. Но мы и сегодня не знаем достоверно хода многих событий.
Действительно, в Европе начала ХХ века было сразу несколько узлов геополитических конфликтов, болевых точек, где сталкивались интересы различных держав. Помимо германо-британских противоречий, существовала многолетняя германо-французская вражда – настолько серьезная, что в неизбежности новой войны между этими странами в Европе мало кто сомневался. (Однако эта война не означала бы войны европейской и тем более мировой, не будь у обеих сторон союзнических отношений в рамках двух конкурирующих коалиций). Имелись причины для взаимного неудовольствия также у Германии и России, Австро-Венгрии и Италии. Да и Британия с Россией до 1907 года, когда они заключили соглашение о сотрудничестве, завершившее формирование Антанты, не испытывали друг к другу особых симпатий. На протяжении всей второй половины XIX века обе империи соперничали за влияние в Центральной Азии и на Ближнем Востоке, плетя друг против друга сложные шпионско-дипломатические интриги, получившие название «Большой игры». Ну и, конечно, не будем забывать о Балканах, прозванных «пороховым погребом Европы». В 1913 году там уже шла война, вернее, целых две, получившие название Первой и Второй балканских. О них, впрочем, мы поговорим отдельно – в специальном выпуске «Европы-1913», посвященном Балканам.
А пока обратим внимание на другой момент. Большинство держав, стоявших в 1913 году на пороге военно-политического кризиса, переживали сразу несколько важных трансформаций. Демократия, национализм, империализм – такие лозунги были начертаны на знаменах эпохи, которая началась с «весны народов» – волны европейских революций 1848 года. К 1913-му эти три элемента в общественном устройстве наиболее влиятельных стран перемешались чрезвычайно тесно. Результатом стал взрывоопасный коктейль, сделавший военное столкновение в Европе очень вероятным, если не неизбежным.
При этом принципы демократии, национализма и великодержавности часто приходили в противоречие друг с другом. Процитирую видного британского историка, выходца из Центральной Европы Эрика Хобсбаума. В своем труде «Век империи» он так описывает проблемы, возникшие в эпоху массовой политики в многонациональной Австро-Венгрии: «Политическая жизнь австрийской части империи Габсбургов была парализована в результате разделения по национальным интересам. После столкновений немцев и чехов в 1890-е годы парламентская система потерпела полный крах, так как ни одно правительство не могло получить большинства в парламенте. Поэтому введение всеобщего избирательного права в 1907 году было не только уступкой соответствующим требованиям, но и отчаянной попыткой мобилизации масс избирателей, которые стали бы голосовать не по национальному признаку, а, например, за католиков или даже за социалистов». Две другие архаичные империи – Российская и Османская – находились в еще более тяжелом положении. Их авторитарные правители с большим трудом шли навстречу требованиям демократизации, а этническая пестрота в эпоху национализма вела к столкновениям между населявшими эти страны народами. К тому же сами эти государства уже не обладали достаточной мощью для того, чтобы одновременно сдерживать напор внутренних оппонентов и успешно конкурировать с внешними противниками.
Германская империя с ее бурным экономическим развитием и милитаристской мощью в политическом плане находилась где-то на полпути между архаичными империями востока Европы и демократиями Запада. Рассказывает немецкий историк Кристоф Нюбель:
К.Н.: Германская империя в 1913 году была конституционной монархией. Власть кайзера Вильгельма II была ограничена конституцией, но, несмотря на это, оставалась очень значительной. Ведь тогдашняя Германия не являлась парламентской демократией. Кайзер имел право без согласования с парламентом назначать главу правительства – канцлера, мог он и распустить обе палаты парламента. Ну, и к тому же император был верховным главнокомандующим – очень важная функция.
Канцлер тесно взаимодействовал с кайзером и не был подотчетен парламенту. Монарх мог назначать и увольнять канцлера, но если первое он мог сделать без согласования с парламентом, то второе (отставку) депутаты должны были утверждать. Однако в целом роль и возможности парламента в реальной политике были невелики. В нижней палате, например, большинство мест было у социал-демократов, но влияние их на политику оставалось при этом незначительным.
Большой силой и властью обладали в тогдашней Германии военные, которые непосредственно сотрудничали с кайзером Вильгельмом II и считались главной опорой трона. Существовало даже нечто вроде военного кабинета, параллельного обычному. Он вместе с кайзером решал вопросы персональной политики в самой армии. Военные располагали немалым закулисным влиянием на политические решения. Часто они обладали, как внешнеполитической (благодаря разведке), так и важной внутриполитической информацией, которой у обычных политиков не было. Кроме того, офицеры и генералы, находившиеся в ежедневном контакте с императором, могли оказывать на него влияние, добиваясь от него и от канцлера политических решений, выгодных военным. Важной особенностью немецкого общества было то, что армия зачастую выполняла функции полиции, например, участвуя в подавлении забастовок, организованных социалистами.
Армия играла и важную символическую роль, так как многие немцы тогда разделяли убеждение, заключавшееся в известном афоризме: «Войны рождают государства, а государства опираются на военных». Можно сказать, что если все граждане Германии были равны в правах, то военные были «более равны», чем другие. Кайзер Вильгельм появлялся на публике почти всегда в военной форме и в окружении генералов и офицеров. Он действительно пытался быть важным игроком на мировой политической сцене, но, тем не менее, не следует слишком уж раздувать его роль. Проблемой многих биографий Вильгельма II, в частности, известных книг о нем Джона Рёля, является сосредоточение авторов только на личности Вильгельма . А ведь было немало людей в его окружении, которые хотели для Германии роли великой державы и влияли на кайзера. Более того, большая часть населения хотела того же самого. Поэтому агрессивную внешнюю политику нельзя приписывать одному Вильгельму II – такая политика была в духе времени. Империалистические устремления были свойственны в то время не только Германии, но и другим крупнейшим и сильнейшим странам Европы: Великобритании, Франции, России и даже державам более слабым – Италии и Австро-Венгрии.
Политическая система Великобритании была, по мнению историка Дэниэла Джонсона, более гармоничной, чем у большинства континентальных держав. Хотя Британия оставалась монархией, подобно Германии, Австро-Венгрии или России, роль короны и парламента в ее политике была совсем другой, нежели в этих странах.
Д.Дж.: В 1913 году между Великобританией и Россией было немало общего. Однако роль монархии в Британии была вовсе не такой, как в России. С давних пор монархия тут играла скорее декоративную роль, чем активную. Король имел право давать советы, когда требовалось, однако активного участия в политике не принимал. Тем не менее за монархией оставалось право использовать свою власть в особых ситуациях, что изредка и происходило. В качестве примера вспомним кризис 1911 года, когда вспыхнул конфликт между Палатой общин – той частью парламента, члены которой избирались напрямую, – и Палатой лордов, где членство передавалось по наследству. Для того чтобы этот конфликт разрешить, премьер-министр Асквит обратился к монарху с просьбой создать новые, дополнительные места в Палате лордов, чтобы избранное правительство могло проводить свою политику. Король согласился – по сути, у него не было выбора. Как только это стало ясно, лорды пошли на попятный, уступили Асквиту, поняв, что у них нет шансов на победу. В результате кризис был предотвращен. Итак, в отличие от России, где роль Думы еще не была столь определенной, а ее власть оставалась весьма ограниченной, партия, располагавшая большинством мест в британском парламенте, обладала практически неоспоримой властью.
В целом политическая система Британии в тот период работала хорошо. У власти была Либеральная партия, однако консерваторы, главная оппозиционная партия, оставались важной силой. Стабильность обеспечивала существовавшая в Великобритании комбинация монархии, демократии и конституционного строя (хотя формально Конституции в Соединенном королевстве нет, но по сути действует неписаный закон, определяющий отношения между политическими силами).
Накануне Первой мировой быстро менялась роль рабочего класса. Следует упомянуть и женщин: в Британии тогда очень сильно было движение суфражисток, ставившее целью добиться избирательного права для женщин. Существовало и росло социалистическое движение; основной социалистической партией были лейбористы. В то время они образовывали альянс с либералами – обе эти партии стремились к реформам, направленным на улучшение положения и рост политического влияния рабочего класса. В отличие от российских большевиков и меньшевиков, лейбористы не возражали против того, чтобы сотрудничать с либералами – по крайней мере в то время, о котором мы говорим. В массе своей тогдашние лейбористы выступали за постепенные реформы – революционерами они не были.
Единственная из великих держав 1913 года, являвшаяся демократической республикой, – Франция, казалось, наиболее гармоничным образом сочетала ценности демократии, национализма и имперского патриотизма. (По площади колониальных владений она уступала только Британии). Французская республика последовательно придерживалась принципов гражданского равенства, светского государства и соблюдения демократических свобод. Но под внешним слоем республиканских добродетелей скрывалась глубокая трещина – раскол между либеральной, светской и демократической Францией, с одной стороны, и Францией консервативной, католической, явно или скрыто монархической – с другой. Этот конфликт выплеснулся наружу во время «дела Дрейфуса», ставшего на долгие годы предметом ожесточенных политических дебатов. Среди политической и деловой элиты Франции в 1913 году преобладали люди республиканских и леволиберальных взглядов. А вот среди землевладельцев, церковников, крестьян, жителей провинциальных городков, офицерства было немало тех, кто с радостью воспринял бы реставрацию монархии, а саму Францию желал видеть более консервативной и христианской, чем была Третья республика. И только Великая война на какое-то время преодолела этот раскол, вызвав к жизни феномен отчаянного, яростного патриотизма, названный тогдашними публицистами «святым единством».
Ситуация в Британии, по мнению Дэниэла Джонсона, была не столь драматичной.
Д.Дж.: Среди политических фигур того времени следует назвать прежде всего премьер-министра Герберта Генри Асквита. Во многих отношениях Асквит был фигурой достаточно старомодной. Тем не менее, он проводил реформы – время его правления можно назвать ранней стадией социально ориентированного государства. По-настоящему оно начало развиваться благодаря его главному сопернику, Дэвиду Ллойд-Джорджу, в 1913 году – министру финансов. Он был родом из небогатой семьи, его нельзя было назвать представителем правящего класса в традиционном смысле слова. К тому же он был валлийцем, выходцем из провинции. Он первым ввел пенсии по старости, заложил основы медицинского страхования для рабочих. Ему удалось реорганизовать промышленные взаимоотношения, создав условия для деятельности профсоюзов. Ллойд-Джордж принадлежал к левому крылу Либеральной партии; Асквит находился ближе к центру. При этом оба они были империалистами, делали упор на мировую роль Британской империи.
Либералам противостояли консерваторы, влияние которых к тому времени несколько ослабло. Наиболее интересным их представителем в парламенте был Уинстон Черчилль – тогда еще молодой человек, энергичный, герой англо-бурской войны. В 1904 году Черчилль сменил партию – перешел из консерваторов в либералы; в предвоенном правительстве он занимал пост министра внутренних дел. Он тоже был радикалом, проводившим всевозможные реформы – пенитенциарной системы, полиции. Кроме того, Черчилль боролся с терроризмом, который перед Первой мировой в Великобритании представлял серьезную проблему: с одной стороны, действовали ирландские националисты, с другой – анархисты.
К 1913 году пресса, политические партии, профсоюзы, всевозможные общественные и экономические силы приобрели большое значение. Традиционная дипломатия потеряла возможность действовать прежними методами. На смену Англии Чарлза Диккенса успела прийти Британия Герберта Уэллса и Джеймса Джойса. Начиналась эпоха модернизма, революционных, радикальных движений. Да, в британском обществе по-прежнему сохранялась иерархическая система, однако положение быстро менялось. Настоящая власть теперь принадлежала людям вроде Лллойд-Джорджа – радикальным демократическим политикам нового типа. Британия к тому времени далеко ушла от викторианской эпохи и двигалась в сторону современной эры массовой демократической политики.
Итак, сколь велики бы ни были различия между политическими системами и государственными традициями ведущих европейских стран, все они к 1913 году в той или иной мере вступили в эпоху массового общества. Монархам и премьерам, дипломатам и военным уже не под силу было решать вопросы «высокой» политики без учета общественного мнения, без того, что говорится и пишется не только в парламентах и министерских кабинетах, но и на улицах, на страницах газет или даже в пивных. «Восстание масс», о котором позднее напишет испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет, в 1913 году уже началось. Просто в последний год мира многие представители европейской элиты еще не замечали этого за привычным антуражем монархических церемоний, светских раутов и неспешных разговоров в клубах для богачей. Для пробуждения и осознания новой реальности Европе потребовалась Великая война.