«Человечество развивается и нуждается в многообразии». Это строка из документа ЮНЕСКО под названием «Всеобщая декларация культурного разнообразия». Принцип «пусть расцветают сто цветов» международное сообщество относит и к языкам, которых сейчас в мире насчитывается около семи тысяч. Но когда читаешь исследования, посвященные сохранению и развитию языков, складывается впечатление, что перед тобой хроника войны или эпидемии, ведь сама классификация языков отдает чем-то похоронным: «умирающий», «мертвый». А в статье Википедии, посвященной языкам мира, те из них, что уже не существуют, отмечены вполне кладбищенскими крестиками.
Вот как звучит, наверное, самый известный из таких языков – латынь:
Это был фрагмент песни «Прекрасное далёко» из советского детского телесериала 80-х годов «Гостья из будущего». 20 лет спустя оригинальная идея исполнить эту песню на латыни пришла в голову участникам хора католического храма Преображения Господня в Новосибирске. Однако латынь от этого живее, увы, не стала – у нее, как и у сотен других мертвых языков, давно уже нет ни одного, пользуясь английской терминологией, native speaker – человека, для которого этот язык был бы родным, тем, которому его научили родители в раннем детстве. По данным ЮНЕСКО, около 500 языков стремительно приближаются к этому состоянию: на каждом из них сейчас говорит менее ста человек. Еще три с половиной тысячи языков могут похвастаться менее чем 10 тысячами говорящих. С другой стороны, языков-гигантов, на каждом из которых разговаривают свыше ста миллионов человек, в мире всего девять. Это (в порядке убывания числа говорящих) китайский, испанский, английский, хинди, арабский, португальский, бенгальский, русский и японский. Вот как осваивают современные музыкальные формы некоторые носители самого распространенного языка – китайского:
Что касается Европы, то ее языковая карта представляется довольно простой: большинство нынешних европейских стран – национальные государства, где доминирует какой-либо один язык. Впрочем, это впечатление нередко обманчиво. К примеру, как вы ответите на вопрос: на каком языке разговаривают в Италии? Наверняка однозначно: на итальянском. И будете правы, но лишь отчасти. Литературный итальянский, сложившийся на основе тосканского диалекта, действительно, является общим языком обитателей Апеннинского полуострова. На нем ведется преподавание в большинстве школ, он – главное средство коммуникации между жителями разных регионов Италии. Но внутри этой общей языковой рамки, возникшей, кстати, относительно недавно, в последние 150 лет, живы и не собираются умирать не только десятки диалектов самого итальянского, но и несколько самостоятельных языков. (Кстати, грань между диалектом и языком часто весьма размыта, но это отдельная тема, в которую мы сейчас не будем углубляться).
Вот что пишет о венецианском, или венетском – языке или диалекте, на этот счет есть разные точки зрения, – британский историк и литератор, большой знаток Италии Дэвид Гилмор: «Представление о том, что язык чище, чем диалект, широко распространено, но неверно: между ними скорее существуют те же отношения, что и между победителем и побежденным. Мы говорим об итальянском языке и венецианском диалекте так, словно второй – искаженная форма первого, хотя на самом деле венецианский гораздо старше, он развился на основе латыни за несколько столетий до рождения Данте… За долгие годы он «подарил» другим языкам множество широко распространенных слов – например, гетто, казино, лагуна, марципан, карантин. Приезжие, в том числе итальянцы из других регионов, осевшие в Венеции, считают венецианский странным и трудным для понимания – в частности, из-за «исчезающего “л”». Это означает, к примеру, что слово «он» (lui по-итальянски, lu по-венециански) здесь произносят как «йу».
Отношения победителей и побежденных возникают и между совсем не похожими друг на друга языками разных народов – если один из них в силу исторических обстоятельств попадает под влияние более сильного и экспансивного соседа. Языковые войны нередко идут параллельно с войнами настоящими, а еще чаще – служат их продолжением. Яркий пример здесь – современная Испания. О языковых конфликтах в этой стране рассказывает Виктор Черецкий.
Официальный статус в Испании, помимо испанского, имеют еще языки шести национальных регионов – каталанский, валенсийский, балеарский, баскский, аранский и галисийский. При этом каталанский, валенсийский и балеарский – это один язык с разными названиями. Еще три языка – астурийский, арагонский и кало (цыганский) – официального статуса не получили, поскольку не имеют широкого распространения.
Свое нынешнее положение региональные языки завоевали после перехода Испании к демократии на рубеже 70-80-х годов прошлого столетия. Во времена диктатуры Франко – с конца 30-х годов – эти языки не преподавались, на них не печатались ни газеты, ни книги. А на тех жителей национальных регионов, кто пытался общаться на родном языке, смотрели с недоверием – как на врагов государственного единства. Вспоминает житель баскского города Сан-Себастьян Ману Арамбуру: «Полиция даже врывалась на кладбища и ломала надгробия, написанные на баскском языке. У нас закрыли все газеты и все издательства, которые выпускали книги на баскском. Отныне читать и говорить нам можно было только по- испански».
Нынешняя языковая свобода обернулась в некоторых регионах попытками полностью вытеснить испанский. К примеру, в Каталонии этот язык практически изгнан из средней и высшей школы. Школьникам испанский преподают только как иностранный – всего 2 часа в неделю. У региональной администрации, находящейся под контролем местных националистов, есть свое объяснение. Говорит советница каталонского правительства – Женералитата – Ирене Ридау: «Мы не намерены отказываться от каталонской модели языкового обучения, которую мы создавали в течение последних 30 лет. Речь идет о языке каталонского общества, для которого испанский язык – чужой. Наша задача, чтобы вся наша нация говорила на одном языке. Одна каталонская нация – один язык, одна культура!».
Каталанский, в соответствии с разработанной местными властями доктриной «языкового погружения», вынуждены учить даже студенты-иностранцы, в том числе россияне, приезжающие сюда на учебу. Подобную ситуацию многие считают абсурдной, учитывая, что речь идет о региональном языке, на котором, в отличие от испанского, никто в мире не говорит и, соответственно, знание которого может пригодиться, лишь пока человек живет в Каталонии. Да и здесь, примерно четверть населения каталанским не владеет. Говорит мадридский писатель и публицист Сесар Видаль: «Испанский изучают во многих странах мира, поскольку на нем говорят сотни миллионов людей, ну а каталанский в Каталонии приходится учить лишь потому, что к этому принуждают местные власти. Ведь там нельзя работать врачом, не зная языка, даже если ты великий врач. Нельзя без знания каталанского получить более или менее достойную работу или поступить на учебу в университет».
Против подобного положения протестуют не только выходцы из других регионов Испании, живущие в Каталонии, но и сами каталонцы, не исповедующие национализм. Они оспаривают сложившуюся ситуацию в судебном порядке, устраивают манифестации и марши протеста. Говорит Франсиск Кажа, председатель организации под названием «Каталонцы – против сепаратизма, за цивилизованное общество»: «Образование для каталонских националистов – это всего лишь инструмент для навязывания молодежи своих абсурдных сепаратистских идей. Отсюда и неприятие испанского языка, хотя билингвизм мог бы открыть перед молодежью широкие перспективы. Таким образом, образование у нас приносится в жертву определенной политике. Подобная концепция антидемократична, как и сам местечковый национализм».
Дорожные указатели и торговые вывески в Каталонии разрешены только на каталанском. Те торговцы, которые пытаются рекламировать свой товар на испанском, подвергаются штрафу. В административных учреждениях, в поликлиниках и больницах обслуживают только на каталанском, справки и любые документы вам также выдают лишь на этом языке. Между тем, в той же Стране басков, где позиции националистов не менее сильны, чем в Каталонии, отношение к испанскому языку другое – здесь официально приветствуется двуязычие. Ребенка, по желанию родителей, можно учить в баскской или испанской школе. В баскской 20% учебного времени отводится изучению испанского и предметов на этом языке. В испанских школах – 20% времени посвящено баскскому языку. Однако и здесь существуют проблемы. Рассказывает педагог из Сан-Себастьяна Мария Альдекоа: «С точки зрения местных законов ты имеешь право учить ребенка на баскском или на испанском. Однако в твоем районе испанской школы может и не быть, поэтому тебе предлагают возить ребенка в другой конец города. Ну а баскских школ больше, они обычно есть во всех городских районах. Впрочем, тут все зависит от мэрии того или иного города».
Что касается Галисии, Балеарских островов и Валенсии, то там выбор языка обучения зависит лишь от воли родителей – школ достаточно и испанских, и национальных. Языковед Карина Мехиа считает, что навести порядок в языковой политике должно законодательным путем центральное правительство. Школьники не должны становиться заложниками той или иной политики региональных властей: «В Испании нет общей лингвистической политики. В каждом национальном регионе свои законы. Все зависит от воли тамошних властей. Поэтому я считаю, что государство обязано выработать общий закон о языке, который стоял бы на защите интересов тех людей, которые хотели бы, чтобы их дети изучали испанский язык на всей национальной территории. Это их право».
Ну а пока такой единой языковой политики нет, в Испании продолжается бурная полемика о том, на каких языках учить детей, живущих в национальных регионах.
Итак, в Испании региональные языки, находившиеся «в загоне» при Франко, берут реванш у испанского – изначально языка Кастилии, центральной провинции страны, в XV – XVI веках объединившей вокруг себя остальные испанские регионы. Нынешний подъем каталанского, баскского или галисийского языков совпадает с процессом федерализации, идущим в Испании уже пару десятков лет. Теперь перенесемся на поля других ожесточенных языковых битв прошлого и настоящего – на крайний запад Европы, населенный кельтскими народами, а именно – в Уэльс и Ирландию. Здесь языковые войны, тоже тесно связанные с политическим, а отчасти и религиозным противостоянием, принесли неодинаковые результаты. О языковой ситуации в этом регионе я попросил рассказать моего коллегу, специалиста по истории Уэльса Кирилла Кобрина.
- Кирилл, для начала – небольшой ликбез. Расскажите, что представляет собой валлийский язык, кому он родствен и какое количество людей считает его родным и разговаривает на нем в повседневной жизни?
- Это кельтский язык, он входит в ту же языковую группу, что и ирландский и шотландский. Важно, однако, следующее обстоятельство: исторически валлийский язык оказался в ситуации подчинения – политического и культурного. Судьба его была тяжела, но, в отличие от ирландского языка, валлийский никогда не находился на грани исчезновения. По статистике конца XIX века, на валлийском говорило большинство населения Principality of Wales – княжества Уэльского. И только в 1911 году валлийский стал языком меньшинства, уступив английскому – тогда на нем разговаривало 43% населения. Эта цифра и далее уменьшалась, пока не дошла до 19%. Но в наступившем XXI веке наблюдается уже определенный рост, пусть и небольшой – примерно до 21%. Хотя традиционно это язык ассоциировался с деревенским населением, с какой-то седой стариной. И тем не менее валлийский не только выжил, но и стал современным языком: на нем ведется бизнес, печатаются, скажем, банковские проспекты и так далее. Поэтому с моей точки зрения – хотя валлийские националисты, наверное, со мной не согласятся, – это счастливая судьба.
- А каков сейчас в Великобритании официальный статус валлийского языка?
- Это язык меньшинства – minority language – на территории княжества Уэльс. Его статус поддерживается двумя официальными документами. Первый называется Актом о валлийском языке (Welsh language Act) 1993 года, а второй – закон собственно правительства Уэльса от 1998 года. Согласно этим документам, английский и валлийский языки в государственных и общественных организациях Уэльса считаются равноправными, но там есть совершенно отличная оговорка: «насколько это позволяет здравый смысл и практика». Это, я думаю, правильное решение, и вот почему. К 90-м годам прошлого века валлийский язык еще не имел столь разветвленной терминологии, связанной с современными областями знаний, как английский, и изобретать за пару лет какие-то новые слова, только в связи с тем, что язык обретает некий новый статус, – значит провалить всё дело. За поддержание и распространение валлийского языка отвечают сразу несколько учреждений – это и министерство по валлийским делам в правительстве Великобритании, и Национальная ассамблея в самом Уэльсе, созданная в 1997 году, есть и другие институции.
- А как устроена в этом плане система образования в Уэльсе?
- У вас есть выбор между языками. Есть и еще одна важная вещь – устройство публичного пространства: все надписи, дорожные обозначения и так далее – даются на двух языках. Но и это не всё. Помимо вещей официальных, существует и повседневная жизнь, в частности, бизнес. Все люди, с которыми я разговаривал на эту тему, включая англичан, приехавших в Уэльс, чтобы вести там бизнес, говорили, что если ты не знаешь валлийского языка, особенно в некоторых районах Уэльса, который вообще-то очень неоднороден, то тебе будет крайне сложно заниматься бизнесом. Именно поэтому я говорю о том, что судьба валлийского языка – счастливая, он жив, в отличие от некоторых других языков, которые остались лишь в виде каких-то прекрасных анахронизмов, которые теперь отчаянно пытаются сохранить, защитить, но в общественном сознании это языки легенд, старой литературы, не более. В Уэльсе – ничего подобного. Существует телеканал BBC Wales на валлийском языке, существует радио. Нет, правда, ежедневной газеты, есть только еженедельная (я имею в виду общеваллийскую прессу – местные издания, конечно, выходят). Есть богатая литературная среда, и что интересно – валлийскими писателями и поэтами считаются в Уэльсе те, кто пишет не только по-валлийски, но и по-английски.
Это важный момент, потому что нынешняя валлийская культура не связывает неразрывно этническое с лингвистическим. Есть англичане, которые говорят и пишут по-валлийски, а есть валлийцы – скажем, великий поэт ХХ века Дилан Томас, – который писал по-английски. Проблем, конечно, много. Происходит, скажем, сокращение академических институтов, которые занимались прошлым валлийского языка и историей Уэльса. Но это общий процесс, характерный для нынешней эпохи кризиса, он не связан именно с политикой в отношении Уэльса. При этом школы и курсы валлийского языка, например, процветают.
- Можно ли провести параллель между языковой ситуацией в Уэльсе и в другой стране с кельтской культурой – Ирландии? Насколько велики различия?
- Я бы сказал так: в Ирландии всё наоборот. Хотя изначально эти языки, ирландский и валлийский, имели похожую судьбу: после английского завоевания, особенно в Ирландии – после походов Кромвеля, эти языки подвергались гонениям и маргинализации. Но интенсивность этой политики была совершенно разной. В Ирландии она была связана с религиозным фактором, с тем, что ирландский был языком повстанцев-католиков, а пришедшая туда англиканская церковь, естественно, говорила на английском языке. Более того, сама идея ирландской независимости последовательно проводилась в ирландской литературе, то есть язык оказался намертво связан с этой борьбой, с политикой. Итак, с ирландским языком поступили гораздо хуже, чем с валлийским, но в принципе поступали одним и тем же образом. В результате к концу XIX века ирландский язык, за исключением нескольких областей, практически исчез. В Ирландии, как и в Уэльсе, было движение национального возрождения, но составляли его люди, которые не знали ирландского языка вообще. Они его как бы заново конструировали, относились к нему как к какой-то старинной и очень важной вещи, которую следует реанимировать, привести в порядок, чтобы все увидели, какая она красивая. С валлийским языком что-то подобное тоже происходило, но поскольку, как я уже говорил, там половина населения говорила на этом языке, такие вещи, как в Ирландии, не понадобились.
Что случилось дальше? Уэльс, как известно, не стал независимым государством, Ирландия – стала. И пришедшие там к власти националисты начали «проталкивать» идею придания ирландскому статуса главного языка в стране. Результат? По статистике, примерно 3% населения Ирландии используют ирландский язык в повседневном общении. Причем это государственный язык, и все обязаны его знать, его учат в школе и т.д. По той же статистике – немного странной, так как она включает в себя не только Республику Ирландия, но и британскую Северную Ирландию, – треть жителей острова Ирландия «понимает ирландский язык в какой-то степени». Это, конечно, трагедия ирландского языка, результат страшного колониального прошлого. Но люди, основавшие Республику Ирландия, во многом действовали вопреки здравому смыслу, отрицая очевидный факт: сейчас, в данный момент большинство населения страны говорит на другом, не ирландском языке. И это надо принимать как данность. Войны против английского языка в Ирландии не было, его лишь пытались вытеснять из тех сфер жизни, которые всегда остаются под контролем государства. Но эта кампания провалилась.
Получается странная ситуация. С одной стороны, мне доводилось говорить со многими ирландцами, и очень многие из них утверждали, что уроки ирландского были для них в школе сущим кошмаром. С другой стороны, на ирландском написана великая литература ХХ века. Ирландские писатели писали и по-английски – как Джойс или Беккет, – и по-ирландски. Скажем, один из моих любимых ирландских писателей, Флэнн О’Брайен, он имел также ирландский псевдоним – Майлз на Гапалинь, и долгие годы вел колонку в газете Irish Times. Эта колонка была вначале на ирландском, а потом на английском. Это действительно высочайшего уровня, остроумная журналистика. В общем, много написано по-английски ирландскими писателями, много написано по-ирландски ирландскими писателями… Но я это всё к тому, что как только мы выходим за пределы государственной политики и националистических предубеждений, всё становится очень хорошо. Кто хочет – пишет по-английски, кто хочет – пишет по-ирландски.
- В общем, в языковой политике, как и – в идеале – в политике вообще, здравый смысл должен побеждать.
- Здравый смысл и, что важно, стремление не навредить. Осмысленные действия в этой области в истории встречаются очень редко. И большинство ошибок здесь связано с ложной предпосылкой – мол, что три элемента национального – этнический, политический и лингвистический – это одно и то же. А это не одно и то же, и это надо ясно понимать.
Я беседовал с моим коллегой, специалистом по истории Уэльса Кириллом Кобриным. Его замечание том, что этническое, языковое и политическое далеко не всегда идут рука об руку, кажется мне очень важным, поскольку показывает бессмысленность языковых войн. Конечно, язык – важный атрибут любой нации. Но нация и даже национальная государственность порой возникают и там, где так называемый титульный язык оказывается утраченным или почти утраченным, а то и вовсе не существует: в Австрии, как известно, говорят по-немецки, однако подавляющее большинство современных австрийцев немцами себя не считают. Принцип «одна страна – один народ – один язык» мил сердцу националиста, хоть ирландского, хоть французского, хоть сербского, но далеко не бесспорен, а порой просто противоречит реальности. А реальность эта может быть весьма неоднозначной и запутанной. Пример – Белоруссия, где, как утверждает обозреватель белорусской службы Радио Свобода Юрий Дракохруст, отношение большинства населения к своему языку двойственное. С Юрием мы беседуем о языковых особенностях сегодняшней Белоруссии.
- Когда белорусский язык сформировался окончательно или почти окончательно как язык, назовем это так, формализованный – со своей письменностью, грамматикой, нормами?
- Это конец XIX – начало XX века, хотя в каком-то смысле он продолжает формироваться по сей день. Но сейчас для белорусского языка главная проблема – не формирование языкового «канона», а просто выживание. Белорусский язык находится если не на грани смерти, то в очень плохом положении.
- Многие, кто побывал в Белоруссии в последние годы или даже десятилетия, знают – ну, или по крайней мере придерживаются стереотипного мнения, – что в этой стране все говорят по-русски. Как так получилось?
- Получилось-то довольно понятным образом: в Российской империи, а потом в СССР, за исключением некоторых коротких периодов, проводилась политика русификации. Конечно, такая политика велась по всей тогдашней стране, но в Белоруссии она падала, можно сказать, на благодатную почву – ведь народы и языки, русский и белорусский, очень близкие. Кроме того, в русской среде доминировало представление о неестественности, «выдуманности» белорусского и украинского языков. И до сих пор в России иногда приходится слышать такие высказывания, что белорусы по отношению к русским – это не просто «наши», это русские и есть, такие «неправильные» русские. При этом ни один русский не скажет «это мы и есть» в отношении армян, литовцев или таджиков.
- Ну, в отношении украинцев тоже мало кто так скажет. Осознание «отдельности» украинцев среди русских, по моим наблюдениям, явно сильнее…
- Я бы сказал, что это происходит по причине большей заметности, «звучности» украинской культуры. Плюс к тому – по причине более независимой позиции Украины как государства, когда Киев во многих вопросах не соглашается с Москвой. Это, с одной стороны, часто вызывает раздражение в России, а с другой – как раз понимание того, что «они не мы». Что касается Белоруссии, то нынешнюю языковую ситуацию определили три фактора: этническая и языковая близость, русификаторская политика и довольно позднее формирование белорусского литературного языка. И несмотря на то, что Белоруссия стала независимой страной, а белорусский язык – государственным, переписи показывают драматическое сужение зоны его употребления.
- Сколько же сейчас белорусов, разговаривающих ежедневно на белорусском языке? И каково отношение белорусов к своему языку, насколько они себя с ним идентифицируют?
- На вопрос о числе тех, кто говорит по-белорусски, ответить на самом деле сложно, потому что существует немало промежуточных форм. Человек может с одними говорить по-белорусски, а с другими – по-русски. Есть такой феномен, как «трасянка», смешанный язык, на котором говорят очень многие. Но если опираться на данные переписей, то картина такая. 1999 год: считают родным белорусский 73%. А вот в 2009 году – уже 53%. За 10 лет – падение на 20 пунктов, даже среди тех, кто просто говорит, что это мой родной язык. «Говорят дома по-белорусски»: 1999 год – 37%, 2009-й – 23%. И к тому же эта статистика показывает, что основная зона распространения языка, место, где на нем все-таки говорят – это деревня. В городе же в 1999 году 70% населения сказали, что они говорят по-русски, а в 2009-м это уже 80%.
- Насколько связаны между собой языковая и политическая ситуации? Как я понимаю, нынешние власти Белоруссии не слишком поддерживают развитие белорусского языка, принимая ситуацию такой, как она есть: большинство населения говорит по-русски…
- Безусловно. Если в одном обществе существуют два языка, достаточно близких, и один гораздо сильнее другого, то если слабому как-то не помочь, то он будет проигрывать. Вы сказали, что власти белорусскому языку не очень содействуют – и, я думаю, это еще мягко сказано. В силу особенностей политических процессов в Белоруссии этот язык ассоциировался, прежде всего в глазах власти, с оппозицией. И, ведя политическую борьбу с оппонентами, власть так или иначе вела борьбу и с языком. Я думаю, что если бы политика была иной, если бы использование белорусского языка не трактовалось как проявление политической нелояльности, то сфера его употребления была бы шире.
И тут я хочу отметить особое, амбивалентное отношение белорусов к своему языку. Если говорить по-научному, то язык теряет функцию средства прямой коммуникации, но остается важен в качестве способа коммуникации символической, как знак своей идентичности, отдельности от других. Скажем, если вспомнить те же данные переписей, то число тех, кто называет своим родным языком белорусский, куда больше, чем тех, кто на нем реально говорит. Почему? Получается, что когда человеку государство задает вопрос о том, каков его родной язык, тот начинает рассуждать: ну я же белорус, значит, и язык должен быть белорусский. Это маркер идентичности. И как раз в городах, где люди говорят в основном по-русски, они при этом высказываются за то, чтобы белорусского языка было больше на телевидении, в рекламе, чтобы начальство хотя бы время от времени выступало по-белорусски.
Я расскажу одну историю, которая очень хорошо показывает отношение белорусов к языку. В 1994 году, только что придя к власти, Лукашенко объезжал регионы и назначал губернаторов. И, выступая в Гомеле, он бросил такую фразу – мол, в мире есть только два великих языка, русский и английский, только на них можно сказать что-то выдающееся, а по-белорусски, конечно же, нет. После этого он вернулся в Минск, чтобы назначить тамошнего губернатора. Его выбор пал на замглавы минского исполкома господина Ермошина, чистого хозяйственника, который никогда не вдавался в какие-либо политические детали и, кажется, даже родился в России. И вот на сессии горсовета Лукашенко представляет Ермошина, и кто-то из публики задает вопрос: «Господин Ермошин, а вот недавно прозвучала такая фраза, что на белорусском языке, в отличие от русского или английского, нельзя сказать ничего великого. Как Вы к этому относитесь?». Тот выдал автоматически: «Да что за глупость! Какой дурак это сказал?». Зал лег. Это был редкий случай, когда Лукашенко был, что называется, разгромлен вчистую. Ермошин, конечно, понял, что сказал что-то не то, но не понял, что именно. Он просто выдал нормальную народную реакцию: на языке можно не говорить, но его нельзя оскорблять. Кстати, больше себе Лукашенко таких высказываний не позволял.
Язык в этой ситуации – что-то вроде иконы, которая висит в углу. Креститься на нее каждый день не обязательно, но она должна быть. Так положено. И я думаю, что этот статус белорусского языка как национального идентификатора – своего рода гарантия того, что он не умрет. И скорее всего даже займет более весомое место в белорусском обществе. Хотя представить себе, что языковые процессы полностью повернутся вспять и русский язык в Белоруссии исчезнет, тоже трудно. Для демонстрации двойственности языковой ситуации приведу данные недавнего опроса, когда социологам пришло в голову позволить респондентам указывать два родных языка. Цифры такие: 56% - родной белорусский, 78% - русский. И больше трети опрошенных указали два родных языка. Такова реальность белорусского общества.
Моим собеседником был обозреватель белорусской службы Радио Свобода Юрий Дракохруст.
Итак, социальные роли языков в современной Европе столь же разнообразны, как и сами языки. На них можно не только разговаривать, но и вести с их помощью политическую борьбу. Или самоутверждаться, противопоставляя себя соседям. Или просто использовать язык как слегка запыленное от нечастого употребления, но всё же дорогое и неприкосновенное наследие предков. Однако язык – прежде всего словесное выражение определенной культуры, а значит – особый взгляд на мир, своя маленькая (или наоборот, огромная) вселенная. Поэтому гибель любого языка – это Апокалипсис в миниатюре.
Это была песня на языке лужичан – славянского народа, живущего в восточной Германии. Будем надеяться, что их язык, как и другие языки, находящиеся на грани исчезновения, переживет еще не одно поколение своих носителей. Ведь, как известно, человечество развивается и нуждается в многообразии.
Вот как звучит, наверное, самый известный из таких языков – латынь:
Это был фрагмент песни «Прекрасное далёко» из советского детского телесериала 80-х годов «Гостья из будущего». 20 лет спустя оригинальная идея исполнить эту песню на латыни пришла в голову участникам хора католического храма Преображения Господня в Новосибирске. Однако латынь от этого живее, увы, не стала – у нее, как и у сотен других мертвых языков, давно уже нет ни одного, пользуясь английской терминологией, native speaker – человека, для которого этот язык был бы родным, тем, которому его научили родители в раннем детстве. По данным ЮНЕСКО, около 500 языков стремительно приближаются к этому состоянию: на каждом из них сейчас говорит менее ста человек. Еще три с половиной тысячи языков могут похвастаться менее чем 10 тысячами говорящих. С другой стороны, языков-гигантов, на каждом из которых разговаривают свыше ста миллионов человек, в мире всего девять. Это (в порядке убывания числа говорящих) китайский, испанский, английский, хинди, арабский, португальский, бенгальский, русский и японский. Вот как осваивают современные музыкальные формы некоторые носители самого распространенного языка – китайского:
Что касается Европы, то ее языковая карта представляется довольно простой: большинство нынешних европейских стран – национальные государства, где доминирует какой-либо один язык. Впрочем, это впечатление нередко обманчиво. К примеру, как вы ответите на вопрос: на каком языке разговаривают в Италии? Наверняка однозначно: на итальянском. И будете правы, но лишь отчасти. Литературный итальянский, сложившийся на основе тосканского диалекта, действительно, является общим языком обитателей Апеннинского полуострова. На нем ведется преподавание в большинстве школ, он – главное средство коммуникации между жителями разных регионов Италии. Но внутри этой общей языковой рамки, возникшей, кстати, относительно недавно, в последние 150 лет, живы и не собираются умирать не только десятки диалектов самого итальянского, но и несколько самостоятельных языков. (Кстати, грань между диалектом и языком часто весьма размыта, но это отдельная тема, в которую мы сейчас не будем углубляться).
Вот что пишет о венецианском, или венетском – языке или диалекте, на этот счет есть разные точки зрения, – британский историк и литератор, большой знаток Италии Дэвид Гилмор: «Представление о том, что язык чище, чем диалект, широко распространено, но неверно: между ними скорее существуют те же отношения, что и между победителем и побежденным. Мы говорим об итальянском языке и венецианском диалекте так, словно второй – искаженная форма первого, хотя на самом деле венецианский гораздо старше, он развился на основе латыни за несколько столетий до рождения Данте… За долгие годы он «подарил» другим языкам множество широко распространенных слов – например, гетто, казино, лагуна, марципан, карантин. Приезжие, в том числе итальянцы из других регионов, осевшие в Венеции, считают венецианский странным и трудным для понимания – в частности, из-за «исчезающего “л”». Это означает, к примеру, что слово «он» (lui по-итальянски, lu по-венециански) здесь произносят как «йу».
Отношения победителей и побежденных возникают и между совсем не похожими друг на друга языками разных народов – если один из них в силу исторических обстоятельств попадает под влияние более сильного и экспансивного соседа. Языковые войны нередко идут параллельно с войнами настоящими, а еще чаще – служат их продолжением. Яркий пример здесь – современная Испания. О языковых конфликтах в этой стране рассказывает Виктор Черецкий.
Официальный статус в Испании, помимо испанского, имеют еще языки шести национальных регионов – каталанский, валенсийский, балеарский, баскский, аранский и галисийский. При этом каталанский, валенсийский и балеарский – это один язык с разными названиями. Еще три языка – астурийский, арагонский и кало (цыганский) – официального статуса не получили, поскольку не имеют широкого распространения.
Свое нынешнее положение региональные языки завоевали после перехода Испании к демократии на рубеже 70-80-х годов прошлого столетия. Во времена диктатуры Франко – с конца 30-х годов – эти языки не преподавались, на них не печатались ни газеты, ни книги. А на тех жителей национальных регионов, кто пытался общаться на родном языке, смотрели с недоверием – как на врагов государственного единства. Вспоминает житель баскского города Сан-Себастьян Ману Арамбуру: «Полиция даже врывалась на кладбища и ломала надгробия, написанные на баскском языке. У нас закрыли все газеты и все издательства, которые выпускали книги на баскском. Отныне читать и говорить нам можно было только по- испански».
Нынешняя языковая свобода обернулась в некоторых регионах попытками полностью вытеснить испанский. К примеру, в Каталонии этот язык практически изгнан из средней и высшей школы. Школьникам испанский преподают только как иностранный – всего 2 часа в неделю. У региональной администрации, находящейся под контролем местных националистов, есть свое объяснение. Говорит советница каталонского правительства – Женералитата – Ирене Ридау: «Мы не намерены отказываться от каталонской модели языкового обучения, которую мы создавали в течение последних 30 лет. Речь идет о языке каталонского общества, для которого испанский язык – чужой. Наша задача, чтобы вся наша нация говорила на одном языке. Одна каталонская нация – один язык, одна культура!».
Каталанский, в соответствии с разработанной местными властями доктриной «языкового погружения», вынуждены учить даже студенты-иностранцы, в том числе россияне, приезжающие сюда на учебу. Подобную ситуацию многие считают абсурдной, учитывая, что речь идет о региональном языке, на котором, в отличие от испанского, никто в мире не говорит и, соответственно, знание которого может пригодиться, лишь пока человек живет в Каталонии. Да и здесь, примерно четверть населения каталанским не владеет. Говорит мадридский писатель и публицист Сесар Видаль: «Испанский изучают во многих странах мира, поскольку на нем говорят сотни миллионов людей, ну а каталанский в Каталонии приходится учить лишь потому, что к этому принуждают местные власти. Ведь там нельзя работать врачом, не зная языка, даже если ты великий врач. Нельзя без знания каталанского получить более или менее достойную работу или поступить на учебу в университет».
Против подобного положения протестуют не только выходцы из других регионов Испании, живущие в Каталонии, но и сами каталонцы, не исповедующие национализм. Они оспаривают сложившуюся ситуацию в судебном порядке, устраивают манифестации и марши протеста. Говорит Франсиск Кажа, председатель организации под названием «Каталонцы – против сепаратизма, за цивилизованное общество»: «Образование для каталонских националистов – это всего лишь инструмент для навязывания молодежи своих абсурдных сепаратистских идей. Отсюда и неприятие испанского языка, хотя билингвизм мог бы открыть перед молодежью широкие перспективы. Таким образом, образование у нас приносится в жертву определенной политике. Подобная концепция антидемократична, как и сам местечковый национализм».
Дорожные указатели и торговые вывески в Каталонии разрешены только на каталанском. Те торговцы, которые пытаются рекламировать свой товар на испанском, подвергаются штрафу. В административных учреждениях, в поликлиниках и больницах обслуживают только на каталанском, справки и любые документы вам также выдают лишь на этом языке. Между тем, в той же Стране басков, где позиции националистов не менее сильны, чем в Каталонии, отношение к испанскому языку другое – здесь официально приветствуется двуязычие. Ребенка, по желанию родителей, можно учить в баскской или испанской школе. В баскской 20% учебного времени отводится изучению испанского и предметов на этом языке. В испанских школах – 20% времени посвящено баскскому языку. Однако и здесь существуют проблемы. Рассказывает педагог из Сан-Себастьяна Мария Альдекоа: «С точки зрения местных законов ты имеешь право учить ребенка на баскском или на испанском. Однако в твоем районе испанской школы может и не быть, поэтому тебе предлагают возить ребенка в другой конец города. Ну а баскских школ больше, они обычно есть во всех городских районах. Впрочем, тут все зависит от мэрии того или иного города».
Что касается Галисии, Балеарских островов и Валенсии, то там выбор языка обучения зависит лишь от воли родителей – школ достаточно и испанских, и национальных. Языковед Карина Мехиа считает, что навести порядок в языковой политике должно законодательным путем центральное правительство. Школьники не должны становиться заложниками той или иной политики региональных властей: «В Испании нет общей лингвистической политики. В каждом национальном регионе свои законы. Все зависит от воли тамошних властей. Поэтому я считаю, что государство обязано выработать общий закон о языке, который стоял бы на защите интересов тех людей, которые хотели бы, чтобы их дети изучали испанский язык на всей национальной территории. Это их право».
Ну а пока такой единой языковой политики нет, в Испании продолжается бурная полемика о том, на каких языках учить детей, живущих в национальных регионах.
Итак, в Испании региональные языки, находившиеся «в загоне» при Франко, берут реванш у испанского – изначально языка Кастилии, центральной провинции страны, в XV – XVI веках объединившей вокруг себя остальные испанские регионы. Нынешний подъем каталанского, баскского или галисийского языков совпадает с процессом федерализации, идущим в Испании уже пару десятков лет. Теперь перенесемся на поля других ожесточенных языковых битв прошлого и настоящего – на крайний запад Европы, населенный кельтскими народами, а именно – в Уэльс и Ирландию. Здесь языковые войны, тоже тесно связанные с политическим, а отчасти и религиозным противостоянием, принесли неодинаковые результаты. О языковой ситуации в этом регионе я попросил рассказать моего коллегу, специалиста по истории Уэльса Кирилла Кобрина.
- Кирилл, для начала – небольшой ликбез. Расскажите, что представляет собой валлийский язык, кому он родствен и какое количество людей считает его родным и разговаривает на нем в повседневной жизни?
- Это кельтский язык, он входит в ту же языковую группу, что и ирландский и шотландский. Важно, однако, следующее обстоятельство: исторически валлийский язык оказался в ситуации подчинения – политического и культурного. Судьба его была тяжела, но, в отличие от ирландского языка, валлийский никогда не находился на грани исчезновения. По статистике конца XIX века, на валлийском говорило большинство населения Principality of Wales – княжества Уэльского. И только в 1911 году валлийский стал языком меньшинства, уступив английскому – тогда на нем разговаривало 43% населения. Эта цифра и далее уменьшалась, пока не дошла до 19%. Но в наступившем XXI веке наблюдается уже определенный рост, пусть и небольшой – примерно до 21%. Хотя традиционно это язык ассоциировался с деревенским населением, с какой-то седой стариной. И тем не менее валлийский не только выжил, но и стал современным языком: на нем ведется бизнес, печатаются, скажем, банковские проспекты и так далее. Поэтому с моей точки зрения – хотя валлийские националисты, наверное, со мной не согласятся, – это счастливая судьба.
- А каков сейчас в Великобритании официальный статус валлийского языка?
- Это язык меньшинства – minority language – на территории княжества Уэльс. Его статус поддерживается двумя официальными документами. Первый называется Актом о валлийском языке (Welsh language Act) 1993 года, а второй – закон собственно правительства Уэльса от 1998 года. Согласно этим документам, английский и валлийский языки в государственных и общественных организациях Уэльса считаются равноправными, но там есть совершенно отличная оговорка: «насколько это позволяет здравый смысл и практика». Это, я думаю, правильное решение, и вот почему. К 90-м годам прошлого века валлийский язык еще не имел столь разветвленной терминологии, связанной с современными областями знаний, как английский, и изобретать за пару лет какие-то новые слова, только в связи с тем, что язык обретает некий новый статус, – значит провалить всё дело. За поддержание и распространение валлийского языка отвечают сразу несколько учреждений – это и министерство по валлийским делам в правительстве Великобритании, и Национальная ассамблея в самом Уэльсе, созданная в 1997 году, есть и другие институции.
- А как устроена в этом плане система образования в Уэльсе?
- У вас есть выбор между языками. Есть и еще одна важная вещь – устройство публичного пространства: все надписи, дорожные обозначения и так далее – даются на двух языках. Но и это не всё. Помимо вещей официальных, существует и повседневная жизнь, в частности, бизнес. Все люди, с которыми я разговаривал на эту тему, включая англичан, приехавших в Уэльс, чтобы вести там бизнес, говорили, что если ты не знаешь валлийского языка, особенно в некоторых районах Уэльса, который вообще-то очень неоднороден, то тебе будет крайне сложно заниматься бизнесом. Именно поэтому я говорю о том, что судьба валлийского языка – счастливая, он жив, в отличие от некоторых других языков, которые остались лишь в виде каких-то прекрасных анахронизмов, которые теперь отчаянно пытаются сохранить, защитить, но в общественном сознании это языки легенд, старой литературы, не более. В Уэльсе – ничего подобного. Существует телеканал BBC Wales на валлийском языке, существует радио. Нет, правда, ежедневной газеты, есть только еженедельная (я имею в виду общеваллийскую прессу – местные издания, конечно, выходят). Есть богатая литературная среда, и что интересно – валлийскими писателями и поэтами считаются в Уэльсе те, кто пишет не только по-валлийски, но и по-английски.
Это важный момент, потому что нынешняя валлийская культура не связывает неразрывно этническое с лингвистическим. Есть англичане, которые говорят и пишут по-валлийски, а есть валлийцы – скажем, великий поэт ХХ века Дилан Томас, – который писал по-английски. Проблем, конечно, много. Происходит, скажем, сокращение академических институтов, которые занимались прошлым валлийского языка и историей Уэльса. Но это общий процесс, характерный для нынешней эпохи кризиса, он не связан именно с политикой в отношении Уэльса. При этом школы и курсы валлийского языка, например, процветают.
- Можно ли провести параллель между языковой ситуацией в Уэльсе и в другой стране с кельтской культурой – Ирландии? Насколько велики различия?
- Я бы сказал так: в Ирландии всё наоборот. Хотя изначально эти языки, ирландский и валлийский, имели похожую судьбу: после английского завоевания, особенно в Ирландии – после походов Кромвеля, эти языки подвергались гонениям и маргинализации. Но интенсивность этой политики была совершенно разной. В Ирландии она была связана с религиозным фактором, с тем, что ирландский был языком повстанцев-католиков, а пришедшая туда англиканская церковь, естественно, говорила на английском языке. Более того, сама идея ирландской независимости последовательно проводилась в ирландской литературе, то есть язык оказался намертво связан с этой борьбой, с политикой. Итак, с ирландским языком поступили гораздо хуже, чем с валлийским, но в принципе поступали одним и тем же образом. В результате к концу XIX века ирландский язык, за исключением нескольких областей, практически исчез. В Ирландии, как и в Уэльсе, было движение национального возрождения, но составляли его люди, которые не знали ирландского языка вообще. Они его как бы заново конструировали, относились к нему как к какой-то старинной и очень важной вещи, которую следует реанимировать, привести в порядок, чтобы все увидели, какая она красивая. С валлийским языком что-то подобное тоже происходило, но поскольку, как я уже говорил, там половина населения говорила на этом языке, такие вещи, как в Ирландии, не понадобились.
Что случилось дальше? Уэльс, как известно, не стал независимым государством, Ирландия – стала. И пришедшие там к власти националисты начали «проталкивать» идею придания ирландскому статуса главного языка в стране. Результат? По статистике, примерно 3% населения Ирландии используют ирландский язык в повседневном общении. Причем это государственный язык, и все обязаны его знать, его учат в школе и т.д. По той же статистике – немного странной, так как она включает в себя не только Республику Ирландия, но и британскую Северную Ирландию, – треть жителей острова Ирландия «понимает ирландский язык в какой-то степени». Это, конечно, трагедия ирландского языка, результат страшного колониального прошлого. Но люди, основавшие Республику Ирландия, во многом действовали вопреки здравому смыслу, отрицая очевидный факт: сейчас, в данный момент большинство населения страны говорит на другом, не ирландском языке. И это надо принимать как данность. Войны против английского языка в Ирландии не было, его лишь пытались вытеснять из тех сфер жизни, которые всегда остаются под контролем государства. Но эта кампания провалилась.
Получается странная ситуация. С одной стороны, мне доводилось говорить со многими ирландцами, и очень многие из них утверждали, что уроки ирландского были для них в школе сущим кошмаром. С другой стороны, на ирландском написана великая литература ХХ века. Ирландские писатели писали и по-английски – как Джойс или Беккет, – и по-ирландски. Скажем, один из моих любимых ирландских писателей, Флэнн О’Брайен, он имел также ирландский псевдоним – Майлз на Гапалинь, и долгие годы вел колонку в газете Irish Times. Эта колонка была вначале на ирландском, а потом на английском. Это действительно высочайшего уровня, остроумная журналистика. В общем, много написано по-английски ирландскими писателями, много написано по-ирландски ирландскими писателями… Но я это всё к тому, что как только мы выходим за пределы государственной политики и националистических предубеждений, всё становится очень хорошо. Кто хочет – пишет по-английски, кто хочет – пишет по-ирландски.
- В общем, в языковой политике, как и – в идеале – в политике вообще, здравый смысл должен побеждать.
- Здравый смысл и, что важно, стремление не навредить. Осмысленные действия в этой области в истории встречаются очень редко. И большинство ошибок здесь связано с ложной предпосылкой – мол, что три элемента национального – этнический, политический и лингвистический – это одно и то же. А это не одно и то же, и это надо ясно понимать.
Я беседовал с моим коллегой, специалистом по истории Уэльса Кириллом Кобриным. Его замечание том, что этническое, языковое и политическое далеко не всегда идут рука об руку, кажется мне очень важным, поскольку показывает бессмысленность языковых войн. Конечно, язык – важный атрибут любой нации. Но нация и даже национальная государственность порой возникают и там, где так называемый титульный язык оказывается утраченным или почти утраченным, а то и вовсе не существует: в Австрии, как известно, говорят по-немецки, однако подавляющее большинство современных австрийцев немцами себя не считают. Принцип «одна страна – один народ – один язык» мил сердцу националиста, хоть ирландского, хоть французского, хоть сербского, но далеко не бесспорен, а порой просто противоречит реальности. А реальность эта может быть весьма неоднозначной и запутанной. Пример – Белоруссия, где, как утверждает обозреватель белорусской службы Радио Свобода Юрий Дракохруст, отношение большинства населения к своему языку двойственное. С Юрием мы беседуем о языковых особенностях сегодняшней Белоруссии.
- Когда белорусский язык сформировался окончательно или почти окончательно как язык, назовем это так, формализованный – со своей письменностью, грамматикой, нормами?
- Это конец XIX – начало XX века, хотя в каком-то смысле он продолжает формироваться по сей день. Но сейчас для белорусского языка главная проблема – не формирование языкового «канона», а просто выживание. Белорусский язык находится если не на грани смерти, то в очень плохом положении.
- Многие, кто побывал в Белоруссии в последние годы или даже десятилетия, знают – ну, или по крайней мере придерживаются стереотипного мнения, – что в этой стране все говорят по-русски. Как так получилось?
- Получилось-то довольно понятным образом: в Российской империи, а потом в СССР, за исключением некоторых коротких периодов, проводилась политика русификации. Конечно, такая политика велась по всей тогдашней стране, но в Белоруссии она падала, можно сказать, на благодатную почву – ведь народы и языки, русский и белорусский, очень близкие. Кроме того, в русской среде доминировало представление о неестественности, «выдуманности» белорусского и украинского языков. И до сих пор в России иногда приходится слышать такие высказывания, что белорусы по отношению к русским – это не просто «наши», это русские и есть, такие «неправильные» русские. При этом ни один русский не скажет «это мы и есть» в отношении армян, литовцев или таджиков.
- Ну, в отношении украинцев тоже мало кто так скажет. Осознание «отдельности» украинцев среди русских, по моим наблюдениям, явно сильнее…
- Я бы сказал, что это происходит по причине большей заметности, «звучности» украинской культуры. Плюс к тому – по причине более независимой позиции Украины как государства, когда Киев во многих вопросах не соглашается с Москвой. Это, с одной стороны, часто вызывает раздражение в России, а с другой – как раз понимание того, что «они не мы». Что касается Белоруссии, то нынешнюю языковую ситуацию определили три фактора: этническая и языковая близость, русификаторская политика и довольно позднее формирование белорусского литературного языка. И несмотря на то, что Белоруссия стала независимой страной, а белорусский язык – государственным, переписи показывают драматическое сужение зоны его употребления.
- Сколько же сейчас белорусов, разговаривающих ежедневно на белорусском языке? И каково отношение белорусов к своему языку, насколько они себя с ним идентифицируют?
- На вопрос о числе тех, кто говорит по-белорусски, ответить на самом деле сложно, потому что существует немало промежуточных форм. Человек может с одними говорить по-белорусски, а с другими – по-русски. Есть такой феномен, как «трасянка», смешанный язык, на котором говорят очень многие. Но если опираться на данные переписей, то картина такая. 1999 год: считают родным белорусский 73%. А вот в 2009 году – уже 53%. За 10 лет – падение на 20 пунктов, даже среди тех, кто просто говорит, что это мой родной язык. «Говорят дома по-белорусски»: 1999 год – 37%, 2009-й – 23%. И к тому же эта статистика показывает, что основная зона распространения языка, место, где на нем все-таки говорят – это деревня. В городе же в 1999 году 70% населения сказали, что они говорят по-русски, а в 2009-м это уже 80%.
- Насколько связаны между собой языковая и политическая ситуации? Как я понимаю, нынешние власти Белоруссии не слишком поддерживают развитие белорусского языка, принимая ситуацию такой, как она есть: большинство населения говорит по-русски…
- Безусловно. Если в одном обществе существуют два языка, достаточно близких, и один гораздо сильнее другого, то если слабому как-то не помочь, то он будет проигрывать. Вы сказали, что власти белорусскому языку не очень содействуют – и, я думаю, это еще мягко сказано. В силу особенностей политических процессов в Белоруссии этот язык ассоциировался, прежде всего в глазах власти, с оппозицией. И, ведя политическую борьбу с оппонентами, власть так или иначе вела борьбу и с языком. Я думаю, что если бы политика была иной, если бы использование белорусского языка не трактовалось как проявление политической нелояльности, то сфера его употребления была бы шире.
И тут я хочу отметить особое, амбивалентное отношение белорусов к своему языку. Если говорить по-научному, то язык теряет функцию средства прямой коммуникации, но остается важен в качестве способа коммуникации символической, как знак своей идентичности, отдельности от других. Скажем, если вспомнить те же данные переписей, то число тех, кто называет своим родным языком белорусский, куда больше, чем тех, кто на нем реально говорит. Почему? Получается, что когда человеку государство задает вопрос о том, каков его родной язык, тот начинает рассуждать: ну я же белорус, значит, и язык должен быть белорусский. Это маркер идентичности. И как раз в городах, где люди говорят в основном по-русски, они при этом высказываются за то, чтобы белорусского языка было больше на телевидении, в рекламе, чтобы начальство хотя бы время от времени выступало по-белорусски.
Я расскажу одну историю, которая очень хорошо показывает отношение белорусов к языку. В 1994 году, только что придя к власти, Лукашенко объезжал регионы и назначал губернаторов. И, выступая в Гомеле, он бросил такую фразу – мол, в мире есть только два великих языка, русский и английский, только на них можно сказать что-то выдающееся, а по-белорусски, конечно же, нет. После этого он вернулся в Минск, чтобы назначить тамошнего губернатора. Его выбор пал на замглавы минского исполкома господина Ермошина, чистого хозяйственника, который никогда не вдавался в какие-либо политические детали и, кажется, даже родился в России. И вот на сессии горсовета Лукашенко представляет Ермошина, и кто-то из публики задает вопрос: «Господин Ермошин, а вот недавно прозвучала такая фраза, что на белорусском языке, в отличие от русского или английского, нельзя сказать ничего великого. Как Вы к этому относитесь?». Тот выдал автоматически: «Да что за глупость! Какой дурак это сказал?». Зал лег. Это был редкий случай, когда Лукашенко был, что называется, разгромлен вчистую. Ермошин, конечно, понял, что сказал что-то не то, но не понял, что именно. Он просто выдал нормальную народную реакцию: на языке можно не говорить, но его нельзя оскорблять. Кстати, больше себе Лукашенко таких высказываний не позволял.
Язык в этой ситуации – что-то вроде иконы, которая висит в углу. Креститься на нее каждый день не обязательно, но она должна быть. Так положено. И я думаю, что этот статус белорусского языка как национального идентификатора – своего рода гарантия того, что он не умрет. И скорее всего даже займет более весомое место в белорусском обществе. Хотя представить себе, что языковые процессы полностью повернутся вспять и русский язык в Белоруссии исчезнет, тоже трудно. Для демонстрации двойственности языковой ситуации приведу данные недавнего опроса, когда социологам пришло в голову позволить респондентам указывать два родных языка. Цифры такие: 56% - родной белорусский, 78% - русский. И больше трети опрошенных указали два родных языка. Такова реальность белорусского общества.
Моим собеседником был обозреватель белорусской службы Радио Свобода Юрий Дракохруст.
Итак, социальные роли языков в современной Европе столь же разнообразны, как и сами языки. На них можно не только разговаривать, но и вести с их помощью политическую борьбу. Или самоутверждаться, противопоставляя себя соседям. Или просто использовать язык как слегка запыленное от нечастого употребления, но всё же дорогое и неприкосновенное наследие предков. Однако язык – прежде всего словесное выражение определенной культуры, а значит – особый взгляд на мир, своя маленькая (или наоборот, огромная) вселенная. Поэтому гибель любого языка – это Апокалипсис в миниатюре.
Это была песня на языке лужичан – славянского народа, живущего в восточной Германии. Будем надеяться, что их язык, как и другие языки, находящиеся на грани исчезновения, переживет еще не одно поколение своих носителей. Ведь, как известно, человечество развивается и нуждается в многообразии.