УЧАСТНИКИ РАЗГОВОРА: В.Брайнин-Пассек (музыкант); О.Васильев (художник); Ф.Уильямс (радиорежиссёр); Л.Мартинес (эссеист); Х.Ахонен (бывший заключённый); В.Бейлис (этнограф).

В "Энциклопедическом словаре" Брокгауза и Эфрона 1897 года издания статьи о запахе нет. Вместо неё - отсылка: см. "Обоняние". В статье же об обонянии я нашёл полезный совет: "Чтобы хорошо слышать запах, надо вдохнуть через нос пахучий воздух или, что ещё лучше, прибегнуть к приёму обнюхивания, состоящему в повторных коротких и быстрых вдыханиях". Ароматические возможности радио, к сожалению или к счастью, крайне ограничены. В одной из своих передач я как-то передал музыку Дебюсси "Звуки и ароматы в вечернем воздухе реют". Звуки, может быть, и реяли, но ароматов слышно не было. Хотя само слово "эфир" попахивает спиртом, апеллировать к носу слушателя в эфире трудно. Поэты часто повторяют, что у слов есть запах. Это действительно так: слова могут пахнуть. Внюхайтесь: жасмин, корица, гниение, укроп, апельсинная корка (но не апельсин!), мочёное яблоко, винная пробка (но не вино! Вино - это цвет, причём, красный). Поэты пользуются этими обонятельными аурами слов.

Вновь пахнет яблоком мороз.

В этой строке Мандельштама слова "хруст" нет, но именно оно скрещивает "яблоко" и "мороз" и получается запах. Всё же и по радио порой удаётся передать запах. Например, запах похмелья можно донести хриплым перегарным голосом актёра Папанова. В передаче о сигарах я попытался передать сигарный аромат густыми клубами джаза.

Но начнём, наконец, наш разговор. Вот как видит и слышит запах этнограф из Германии Виктор Бейлис.

Когда Баба-Яга, прилетая на метле в свою избу, чувствует присутствие постороннего, она поводит носом и провозглашает: "Фу-фу! Русским духом пахнет!". Что это за дух такой русский? Почему он очевидным образом неприятен Бабе-Яге? Русский дух здесь означает, что в дом, который стоит у входа в тёмный лес и является по сути вратами царства мёртвых, проник живой человек со своими живыми запахами. Подобно тому как живым тошнотворно неприятен запах мертвецов, так и покойникам неприятен дух жизни.

Всё же выражение "Здесь русский дух, здесь Русью пахнет" приобрело патриотический характер. Также как ироническое поначалу "И дым отечества нам сладок и приятен" превратилось в ностальгически-томительное и мечтательное заглавие статей, рассказов, романа. На какое-то время обоняние национальное попытались заменить классовым чутьём. Нынче русский дух опять возобладал над классовым обонянием, и пролетарии больше не обнюхивают друг друга, хотя буржуйский дух ещё различают. Впрочем, буржуйский запах - это чаще всего запах богатых иноплеменников на рынке: грузин, азербайджанцев, евреев. Евреи - понятно: они не умываются, грязные и вонючие, да и чесноком пахнут. А грузины на рынке? Может быть, от них приятно пахнет мандаринами, шашлыком, кинзмараули, боржоми? Нет, они тоже грязные и вонючие.

Говорят, Максим Горький считал, что для искоренения расизма людям следует чаще умываться и только. А чем же пахнут русские для тех, кому важен русский дух? Нельзя сказать, что русский дух благоухает духами "Соtty", хотя не пахнет этими духами и француз-лягушатник. Русский запах даже в изображении почвенников часто связан с перегаром, сапогами, потом, портянками, сырым луком, квашеной капустой, солёными грибочками, квасом. Есть тут сладостный букет? Нет, пожалуй. Но и ничего неприятного нет. Даже портянки чем-то симпатичны. Всё своё. И вот это-то и есть главное: свой и в грязных портянках хорош. Чужой, меняющий носки каждые два часа и обливающийся дезодорантами и одеколонами, всё равно грязный и вонючий. Здесь всё так же как с Бабой-Ягой, только вместо противопоставления мёртвых и живых два других супостата: кореш и вражина, свой и чужой.

Но бывает не то чтобы чужой запах, и не то чтобы свой, но дурманящий, одуряющий, божественный, неземной, уносящий. Отсюда религиозное значение запахов и всяческие воскурения: ладан, кадило. У Алексея Фёдоровича Лосева есть многостраничные рассуждения о благолепии и теплоте запаха восковой свечи в противоположность нечестивому духу свечи стеариновой. Ноздри, конечно, один из главных человеческих органов. Но орган этот, данный человеку природой, воспитывается, впрочем, как и всё прочее, культурой. И тут ни убавить, ни прибавить: кому и горький хрен малина, кому бланманже - полынь.

Теперь не о запахах вообще, а о конкретном запахе, об одном из самых стойких советских запахов. Вспоминает политзек эпохи перестройки, эстонский журналист Хейки Ахонен.

По данным Детской энциклопедии человек способен отличать от десяти до десяти тысяч разных запахов. Животные, особенно собаки, отличают намного больше, но и десять тысяч - это много, очень много информации. Заключённые в местах заключения, где доступ информации ограничен, развивают как бы антенную информацию - нюх. В тюрьме вас встретит всегда специфический общий запах: смесь всех базовых запахов. От последних легко отличить запахи большой и маленькой камеры, бани, карцера, отстойника и баланды. Последняя провожает вас по всем коридорам, где её раздавали.

Она текла из бачков на пол и оказалась смытой мойщиками в щели в полу. Сила запахов зависит от конструкции полов. В таллинской тюрьме воняет гуще, чем в Крестах. А в пермской вообще баландой не пахнет: там запах почти стерильный, как в морге.

После этапа вас потрясает запах чего угодно, поскольку на этапе общий фон вони преобладающий. Этот фон - смесь ароматов рыбы, мочи и насилия. Впервые я понял значение запахов как информации во время первой посадки в тюрьму, когда меня сразу сунули в так называемый "шкаф". Это каменный мешок без света. Я сидел там несколько часов и вдруг услышал шаги и лязг металла. Через некоторое время почувствовал некий новый запах. Опустился на колени у двери и внюхался основательно. Пахло как будто подсолнухом и овощными очистками. Только позже узнал, что на ужин был винегрет.

Говоря о запахах, нужно, конечно, отметить яркие моменты. Запах рыбы во время голодовки, запах сала в посылке фраера. Если менты рядом с карцером картошку и лук жарят, каждую лишнюю каплю подсолнечного масла чувствуешь. Или запах духов жены начальника по режиму, она же тюремный стоматолог, проходящей по коридору. А мыло туалетное: ведь не на умывание его тратить! Лучше уж другу дать понюхать. Но самое ценное - это запах чифиря. Что касается развития нюха, то он, пожалуй, более развит у элиты. Ей куда важней не прикоснуться к поганым, опущенным, вонючим, у которых и нюх, и любое другое чутьё притуплены.

Что можно бесспорно отличить на нюх - это обстановку, её запах. Ведь не зря говорят, что пахнет тем-то или тем-то, подразумевая ситуацию, положение дел.

О запахах своей алжирской юности вспоминает французский эссеист Луи Мартинес.

Форуму предшествует рынок, шумный квадратный базар. Бакалея сильна, первична. В своё время бакалея была осью мировой политики. Недаром во многих языках одно и то же слово означает колонию и колониальные товары: специи, пряности. Империя, настоящая империя, заморская - не что иное, как стратегическое пространство, военно-морское, охраняющее обмен ароматами: борьба за чай, борьба за кофе, за корицу, ваниль, порошки, стручки, зёрнышки.

Когда хочу воскресить образ спокойной французской колониальной империи, я заглядываю в бакалею в моём городе в Провансе, где еврей из Туниса торгует заморскими недорогими чудесами, где на кулях с рисом отпечатался пот далёких грузчиков. Одного там не хватает, в этой городской лавке: незабываемого запаха бурой бараньей шерсти, из которой ткали бурнусы. Он остался по ту сторону моря, в хранилище детской памяти. А в моём прежнем алжирском городе между почтамтом и лицеем имени генерала, прославившегося отвагой и выкуриванием строптивых арабских племён, - запах бензина. Он связывал нас с цивилизацией. Улица Революции, где теснились нищие евреи, пахла немытой бедностью, острым соусом и детским бельём. А дальше открывался огромный арабский базар с горшками из глины, с пыльными коврами, медными подносами; негры торговали жёлтыми и оранжевыми кореньями, порошками, а покупатели шумно толпились у отсеченных тупоглазых бараньих голов.

Летом по террасам скользил дух гладилен и запеченных на угольях перцев. А спустившись к порту по ступенчатой улице Генуи, можно было почуять все оттенки симфонии: серую ржавчину перил посредине покатой улицы, тёплый предбанный ветерок у хамама, где ночевали бедняки и куда в назначенное время входили окутанные белым саваном одноглазые женщины, где крикливые испанки-хохотуньи, напевая, жарили свежие сардинки. Один поворот вправо - и ко всему примешивался мокрый запах моря, влажной солью оседавший на затылках и голых по локоть руках.

В последние дни колониальной трагедии не стало этих острых запахов. К морской соли примешался дым отчаянных пожаров. Июльское солнце глушило все оттенки цветов и запахов, кроме пароходной блевотины и пылающего асфальта. В последующие десятилетия исчезли бурнусы, женские ослепительные саваны и даже рыжие лохмотья. В крови, в пулемётных очередях и разрывах гранат стёрлись острые контрасты имперских времён. Арабская молодёжь в джинсах и корректные кадровики в тёмных очках, из бывших боевиков, заменили статистов библейского неторопливого рассказа. Улетучились запахи колониальных времён, а потомки бывших заклятых врагов толкутся в марсельских универмагах в искусственной кондиционированной прохладе, в скромном пластмассовом и нейлоновом душке, и их смуглые пальцы тянутся к мертвенной шкуре целлофановых оболочек.

Ещё один отпрыск империи: британский радиорежиссёр Фрэнк Уильямс. Он хорошо помнит не колониальные, а имперские запахи.

Незрячий тотчас бы узнал английский дом по запаху. Это запах сырости, несвежести, плохой кухни, неуюта. Есть, конечно, хоть и редко, запахи приятные.

Ими пахнет в детстве в деревне: запах дров в камине, свежеиспеченного хлеба, яблок в погребе, свежего навоза в конюшне. Я помню все эти прелести...

Но ещё крепче въелись в ноздри запахи моей "public school", привилегированной частной школы.

Любое сугубо мужское общество примитивно, и наше общежитие при школе -семьдесят мальчиков плюс преподаватель-надзиратель - не было исключением. Всячески выдвигалась на первый план физическая сторона жизни: спорт, холодный душ, подъём спозаранку, уроки натощак, телесные наказания. Как будто нам вдалбливали, что бытие определяет сознание. А бытием был въедливый, беспощадный, вездесущий запах физиологических отправлений.

Ты входишь в общежитие после занятий и сразу нос чует где-то слева доминанту в букете ароматов: запах уборной, не пронзительный, как в России, а сладостно-гнилой. Три шага в сторону, буквально три шага, и ты уже в зоне раздевалки. Там висят наши спортивные костюмы. В прачечную их сдают только в конце четверти. Нет, душ тоже есть, но с ним связан запах пота, грязи и сырости.

А за углом торжественная и радостная встреча с обонятельным обертоном - запахом варёной капусты. Мальчикам полагается есть капусту. Она дёшева и богата витамином Ц. Ни дня без капусты! В этой банальной картине есть нечто стопроцентно английское. За все эти запахи мои родители платили и платили много, и всё время напоминали, что это лучшие годы моей жизни, и я должен быть счастлив. И точно также поступали тысячи других родителей во всей Великобритании. Разве родители могут быть неправы?

Да, моча, пот, варёная капуста - моё счастливое имперское детство.

Теперь не о социально- или политически окрашенных запахах, а о запахе как жанровой проблеме. Вспоминает художник Олег Васильев.

Мне с детства памятен запах Третьяковской галереи. Он всегда для меня свидетельствовал об атмосфере настоящего искусства. Запах произведений искусства говорит о его рукотворности. Должен ли художник добиваться передачи запаха? Нужно ли это? Не знаю. Для меня говорить о запахах значит говорить о памяти, о времени.

Запах нашего старого дома в Сокольниках. Этот дом построил англичанин перед революцией, а сломали его в шестидесятых. Но это особый рассказ. А сейчас выходной день. Папа, двоюродный брат и я едем на трамвае в Богородское. Весна, почки, серёжки на осинах, вдоль тропинок и в ложбинах прелая листва. Я вновь и вновь пытаюсь запечатлеть тонущий в лучах золотого света поток прошедших дней, облетевших листьев. Они лежат ворохами перед мысленным взором, и от их аромата кружится голова. Огонь вещей и краски. Краски имеют температуру. Красный - горячий, синий - холодный. Они пахнут маслом и скипидаром. Это как призыв к работе. Краски смешались. Это месиво что-то напоминает мне: мокрую землю, глину. Мои краски пахнут прошлогодней прелой листвой. Я готов положить их на холст. Теперь только слушать и слушаться.

Тема последнего монолога - запах в музыке. Говорит музыкант из Ганновера Валерий Брайнин-Пассек.

Я процитирую отрывок из романа Германа Гессе "Игра в бисер": "То ли в день нашего похода за бузиной, то ли на следующий день я вдруг натолкнулся на песню Шуберта "Весенние надежды". Первые же аккорды аккомпанемента ошеломили меня радостью узнавания. Они словно пахли, как пахла срезанная ветка бузины. С этого часа для меня ассоциация - ранняя весна, запах бузины, шубертовский аккорд- есть величина постоянная и абсолютно достоверная. Стоит мне взять этот аккорд, как я немедленно и непременно слышу терпкий запах бузины. Я могу объяснить, растолковать, какая возникает у меня ассоциация, но я не в силах сделать так, чтобы моя частная ассоциация вызывала хотя бы у одного из вас точно такую же."

Здесь всё сказано. С одной стороны, во многих языках слово "слышать" означает и восприятие звуков и восприятие запахов. Но с другой, вы не обнаружите почти ни одного музыкального произведения на тему запахов. Зрительные образы музыка пытается живописать. Тут вам и затонувший собор, и девушка с волосами цвета льна. Но перед запахами честный композитор должен спасовать. Музыка - победа над случайным, запах - торжество случайного. Музыка с помощью структурных средств пытается иногда имитировать зрительные структуры. Обычно ей это плохо удаётся. Но если при помощи одного космоса можно хоть как-то имитировать другой космос, то невозможно космосом изобразить хаос.