Иван Толстой: Ровно 60 лет назад, рано утром 1 марта 1953 года в нашем эфире, на тогда еще очень коротких волнах прозвучали такие слова:
Диктор: Слушайте! Слушайте! Сегодня начинает свои передачи новая Радиостанция Освобождение!
Иван Толстой: Десять лет тому назад, когда я готовил радиоцикл «Полвека в эфире», я тоже рассказывал о самом первом дне нашей работы. И я говорил тогда, что первую передачу вел наш знаменитый диктор Сергей Дубровский. Но это, как я позднее понял, было неправдой. Другой человек был у нашего микрофона, не рыцарь антисоветской радиопропаганды, а страшный для многих и тлетворный советский агент. Более того, кое-кто до сих пор уверен, что наш первый диктор впоследствии стал убийцей. Так это или не так, мы попробуем сегодня разобраться.
Но зачем же я назвал этого человека Сергеем Дубровским? Я был введен в заблуждение, и у заблуждения этого были некоторые корни.
Чтобы понять их, надо поставить вещи на свои места, поговорить о смысле возникновения – шесть десятилетий тому назад – большой станции, вещающей на десятках языков порабощенных, как тогда говорилось, народов. Кто и зачем создал наше радио? Почему первая передача получилась такой, а не иной? И кто же произнес в микрофон первые слова?
В эфире передача «Говорит Радиостанция Освобождение: К истории первого дня вещания».
Звучит Гимн Свободной России, написанный композитором Александром Гречаниновым еще в дни Февральской революции 1917 года. Мы обратимся попозже к этому произведению, которое наши звукорежиссеры на протяжении 60-лет брали для написания на его основе радио-позывных.
Политическая предыстория Радио Освобождение восходит к первым же послевоенным месяцам 1945 года. Конечно, заграничная идеологическая борьба с советским режимом началась задолго до Второй мировой войны, известны документы и свидетельства 20-х годов об участии российских эмигрантов в различных антисоветских радионачинаниях – с территории Германии, Чехословакии, балтийских стран и Китая. Гитлеровский режим также использовал Русское Зарубежье в своей пропаганде. Но то, что режим был гитлеровским, нисколько не оправдывает режима сталинского, и американские послевоенные радиоусилия никак не могут быть поставлены в тот же ряд, - хотя именно это и пытаются сделать некоторые патриоты.
Послевоенная политическая активность русских эмигрантов стояла на трех основных китах.
Кит первый. Европа, развороченная Европа 40-х годов ежедневно давала пример неустроенности, неокончательности послевоенного мира. Побеждены были только вермахт и нацизм, но был совершенно неясен международный политический уклад, мало просматривались судьбы отдельных правительств, партий и движений. В этой внутренне подвижной, нестабильной ситуации, при постоянных разговорах о неизбежности Третьей мировой войны, перемещенные лица, дипийцы (DP – Displaced Persons и шире – многие русские эмигранты вообще) ощущали повышенное внимание к себе.
Экономически они невероятно страдали, их рабочая занятость, финансовое положение и быт находились в состоянии чудовищной неопределенности, правовая ситуация была никак не прояснена, тем не менее политически они были в центре европейского внимания, и наиболее активные из них сделали всё, чтобы использовать это внимание в своих интересах.
Представим себе: после нескольких лет мытарств и страданий вдруг сама русскость оказалась возможной профессией. Холодная война востребовала знание ими родного языка и советских реалий. Работать руками можно было и где-нибудь в Марокко, на заводах фирмы «Шварц-Омон» (как, например, работал дипиец историк Николай Ульянов; запомним это имя; как раз Ульянов и взял себе в качестве псевдонима фамилию Шварц-Омонский), но писать-то публицистические статьи хотелось все-таки в гуще единомышленников. Холодная война такую возможность предоставляла. Это был первый кит.
Теперь - второй. Соединенные Штаты выстраивали свою новую внешнюю политику. К концу войны роль и эффективность массовой пропаганды была абсолютно очевидна всем, кто следил за развитием политических событий в Европе. Правильно и вовремя поданной информацией можно было заставить сотни тысяч и миллионы людей выбирать свою судьбу. Несмотря на не прекращавшиеся разговоры о Третьей мировой войне, специалисты по манипуляции массовым сознанием хорошо понимали, что победителем из новой бойни выйдет, скорее всего, тот, кто лучше умеет разговаривать. А то, что человеческий разговор многократно дешевле автоматной очереди (не говоря уже о танковой операции), и объяснять было не нужно. И поэтому инструментом в психологической войне с соперником решили сделать советских эмигрантов. Причем, решили это сделать обе стороны – и Вашингтон, и Москва. Но некоторые эмигранты оказались обоюдоострыми.
Наконец, третий кит. Эмигранты просто-напросто искали средства к существованию. И когда Соединенные Штаты объявили о своей программе поддержки русских беженцев, сотни политически активных людей с радостью влились в организационные структуры, оплачиваемые из-за океана.
В 1947-1948 годах правительство Соединенных Штатов выработало общий план борьбы с коммунизмом, по которому находившихся в Западной Европе эмигрантов следовало собирать под единой крышей исследовательских и пропагандистских учреждений. Легче всего оказалось объединить диаспору из Восточной Европы. Это были в подавляющем большинстве культурные, образованные люди, часто с высшим образованием, со знанием европейских языков, аккуратные и исполнительные, которые немедленно приступили к работе на созданной американцами радиостанции Свободная Европа. Трений между американской администрацией и восточно-европейскими эмигрантами почти не было: венгры, поляки, чехословаки, болгары были людьми, с которыми работа спорилась.
Эмигранты же из Советского Союза были не подарком. Представители американских правительственных учреждений еще в конце 40-х годов поставили перед лидерами эмигрантских групп и объединений вопрос о консолидации сил – с тем, чтобы создать пропагандистскую радиостанцию (по примеру Радио Свободная Европа). Не скрывалось, что целью такой радиостанции было, как говорил из политиков, «создание предпосылок для наступательных операций в холодной войне».
Кто руководил, кто координировал всю эту политику? Это был Американский Комитет Освобождения России (American Committee for Liberation of Russia – сокращенно: Amcomlib). Он был создан в Нью-Йорке как частная организация и зарегистрирован 18 января 1951. Амкомлиб выразил готовность материально поддержать новый антибольшевистский центр в Европе.
О том, какие конфликты могли раздирать беженцев, можно судить по следующей истории.
На конференции в Фюссене в январе 1951 четыре русских эмигрантских группы впервые договорились о совместной работе. Между тем, произошла маленькая с виду замена в одном названии: Американский Комитет Освобождения России неожиданно решил называться Американским Комитетом Освобождения Народов Советского Союза, из чего, как посчитали некоторые ригористы, вытекало изменение его политики. (В самом деле: это разные вещи - освобождать Россию и освобождать народы Советского Союза). После протеста, заявленного историком Сергеем Мельгуновым, название изменилось на компромиссное: Американский Комитет Освобождения Народов России.
На новой конференции в Штутгарте в августе 1951 года четыре русских группы выработали совместную политическую платформу и издали декларацию, с которой Американский комитет согласился.
Прошло еще некоторое время, и в октябре 1951 года на конференции в Висбадене произошло неожиданное событие: представитель Американского Комитета без предупреждения пригласил к участию несколько групп из национальных меньшинств, явно сепаратистского толка. Русские группы, за исключением марксистских, протестовали против этого действия, так что Висбаденская конференция закончилась без результата.
Затем последовали длительные переговоры Амкомлиба с отдельными группами. Наконец, все со всеми примирились, и 16 октября 1952 года в Мюнхене был формально создан КЦАБ (Координационный Центр Антибольшевистской Борьбы) и принят его Статут с ясной формулой о непредрешенчестве будущей структуры и будущего устройства в России.
Диктор: Слушайте! Слушайте! Сегодня начинает свои передачи новая Радиостанция Освобождение!
Звучит все это вполне представительно и импозантно, однако очень быстро стало понятно, что попытка Американского Комитета создать единый фронт и объединить различные группы российской политической эмиграции не удается. Например, крайние монархисты и меньшевики: и те, и другие – предрешенцы, но их конечные цели – противоположны. Противоестественное их объединение лишь усиливало взаимную враждебность. Столь же безнадежна была попытка объединить русские и сепаратистские организации, которые враждебно относились не только к власти, но и олицетворявшим ее русским. Они ничего не хотели слышать не только о целостности российского государства, но и о правах русского народа. Раскол, который вносили в КЦАБ сепаратисты, объективно шел на пользу Сталину. А поскольку все эмигрантские организации были пронизаны агентами Лубянки, то получался любопытный парадокс: внутри СССР советские власти подавляли сепаратистские настроения, а в эмигрантской среде они их – поощряли.
Можно разглядеть и еще более запутанную ситуацию: если принять тезис, что Америка стремилась к развалу Советского Союза, то американская дирекция радио должна была поддерживать сепаратизм националов только в их радиопрограммах, но не в повседневной жизни. А советские агенты должны были действовать наоборот: разлагать самих эмигрантов, но стремиться снизить сепаратистский дух их радиопередач.
Поэтому беря какой-нибудь старый текст радиопередачи, нынешний историк холодной войны каждый раз вынужден решать непростую загадку тактического происхождения и политической инспирированности того или иного радио-скрипта.
В результате, 1 марта 1953 года под общей вывеской Радио Освобождение нашли себе приют представители параллельных, никак друг с другом не связанных многочисленных организаций.
Впрочем, отсутствие эмигрантского единства волновало американцев куда больше, чем самих русских беженцев. В изгнаннической среде бытовало, например, такое мнение: «Лучше раскол теперь, чем гражданская война потом».
С другой стороны, кандидатура Мельгунова была крайне неудачна на таком посту. Трудно придумать более неподходящего человека. Мельгунов был по природе своей – тактиком, а по темпераменту – холериком. Но хотя он и входил после революции в московский Тактический центр, его тактика слишком часто приводила его к поражению. Мельгунову в эмигрантские годы приходилось много раз сворачивать свои проекты, закрывать свои издания, отказываться от намеченных планов. Он был человеком крайне неуживчивым, и холерический характер мешал ему выдерживать коалицию с попутчиками. Рано или поздно Сергей Петрович обрушивался на компаньонов с упреками, обижал других, обижался сам и оставался в проигрыше.
При этом, никто из бывших его союзников не мог упрекнуть его в нечестности или в предательстве. Нет, все дело ограничивалось мельгуновским максимализмом, неспособностью к конструктивным компромиссам.
Главным политическим тезисом Мельгунова было непредрешенчество, под которым он традиционно понимал то, что никто из эмигрантов отдельно, никакая из политических групп не вправе «назначать», какой будет освобожденная Россия, какую форму правления она примет, какой уклад ей полезен, а какой вреден. Мельгунов требовал, чтобы все, кто хочет с ним объединиться, приняли непредрешенчество как аксиому. Понятно, что сторонников у него собиралось немного.
Отделиться в будущем от России хотели политически активные изгнанники – прибалты, среднеазиаты, кавказцы, татары, башкиры, белорусы, но, может быть, громче всех об этом заявляли украинцы. Принять позицию Мельгунова они не могли: их отвергла бы активная часть их собственных диаспор. А Мельгунов с единомышленниками не мог сесть за один стол переговоров с тем, кто мечтал расчленить Россию в ее дореволюционных - или новых - рамках.
В такой обстановке Американский Комитет через своих посланцев в Европе сообщал, что финансирование будет открыто только в случае примирения политических и национальных групп на единой платформе.
Путем невероятных усилий, на исторически краткий миг (длившийся девять месяцев – с осени 1952 до лета 1953) подобное примирение состоялось. Но, как писал журналист Анатолий Михайловский, «повседневная атмосфера внутри и вокруг Координационного Центра – это был какой-то котел политических страстей, интриг, ущемленных национальных и личных самолюбий».
С середины лета 1953 года центробежные силы разогнали недолговечных союзников по своим углам.
Важно и то, что американское руководство станции если и знало какой-то язык радиовещания, то разве что русский, а остальных не понимало. Таджики на радио были бесконтрольней, а потому – свободнее. Но русским спуску не было.
С другой стороны, экстремизм русских был постоянной головной болью американской администрации. Абсолютно все радиопередачи русской редакции сперва печатались на машинке, потом проходили несколько читок и проверок редакторами нескольких уровней, затем, после внесения всей необходимой правки, передача записывалась на пленку и лишь после этого пускалась в эфир (подчеркиваю: в записи!) В общем, как на ленинградском или московском радио. Только оценка фактов была, само собой, противоположной.
О степени политического авантюризма некоторых эмигрантов говорит, в частности, такой пример: эмигрант Федонюк (один из свидетелей защиты на парижском процессе Виктора Кравченко) всерьез предлагал, например, выкрасть Андрея Януарьевича Вышинского и «допросить его в нейтральных водах».
Можно ли было пускать подобных людей к микрофону?
Когда же КЦАБ на пленарном заседании в Тегернзее весной 1953-го, несмотря на сопротивление четырех русских групп, принял в члены еще несколько нерусских организаций, дело дошло до раскола. Из Центра вышли 4 нерусских группы вместе с русской Лигой Борьбы за Народную Свободу (группа Бориса Николаевского). Эти отколовшиеся организации и группы образовали в июле 1953 года так называемый Межнациональный Антибольшевистский Координационный Центр.
Американский Комитет, который за короткий срок снова переменил свое название на Американский Комитет Освобождения от Большевизма, потребовал от КЦАБа договорится с Парижским Блоком националов. Согласия достигнуто не было, и 1 сентября 1953 года Амкомлиб прекратил финансовую помощь КЦАБу.
Станция полностью перешла в американские руки, и русские, а также все прочие сотрудники превратились из интеллектуальных и моральных владельцев этого пропагандистского аппарата в обычных журналистов и переводчиков, ходящих в студию, как на работу.
Итак, политического единства не получилось, всё расползлось. Строить единый фронт на будущем не удавалось, поскольку будущее рисовалось всеми по-разному.
Что же оставалось? Оставалось прошлое. Часто – индивидуальное, у каждого своё. А иногда обще-легендарное, почти мифическое.
И эмигранты понесли к микрофону свои мифы. Одним из них оказался, например, миф о Ленинграде (не Петербурге, а именно Ленинграде). Певцом этого мифа стал вовсе не ленинградец, а уроженец Павлодара Леонид Александрович Павловский, известный в эмиграции под псевдонимом Леонид Пылаев. В 30-е годы он провел в сталинском заключении 5 лет; вернувшись, никак не мог трудоустроиться и побывал на приеме у самого Михаила Ивановича Калинина, публично обещавшего поддержку всем оступившимся, но услышал от Всесоюзного старосты: «Упорным надо быть, молодой человек, упорным». В годы войны Павловский попал в плен. Его литературные и артистические способности помогли ему найти себе применение: «Песенка эмигранта как раз об этом».
Леонид Пылаев:
Я по-немецки научился жить, как жмоты,
Я по-французски двадцать лет такси водил,
По-негритянски я танцую все фокстроты,
А по-английски, как сапожник, виски пил.
А почему? А потому, что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант.
А потому, что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант.
Я по-бразильски научился есть бананы,
Их очень много в этой сказочной стране,
Я их жевал, как в зоопарках обезьяны,
Как мы жевали вражьи пули на войне.
А почему? А потому, что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант,
А потому, что я покинул Ленинград.
А потому, что я сегодня эмигрант.
На Уолл стрите я учился быть банкиром,
Я, как банкир, гулял по Пятой авеню,
Я спал на травке за общественным сортиром,
Но никого, поверьте, в этом не виню.
А почему? А потому что я покинул Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант,
А потому, что я покинул Ленинград.
А потому, что я сегодня эмигрант.
Мы по планетке прошагали с богом в ногу,
Я часто этого попутчика бранил,
Но весь мой путь, всю эмигрантскую дорогу,
Он уверял, что ленинградцев полюбил.
А почему? А потому, что отстояли Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант,
А потому, что отстояли Ленинград.
А потому, что я сегодня эмигрант.
Иван Толстой: Пылаев много выступал по линии известной нацистской организации «Венета» (входившей в Министерство рейхспропаганды), в которой служили десятки советских артистов, музыкантов, художников, журналистов и писателей, оказавшихся на оккупированных территориях. В частности, известный ленинградский театральный режиссер Сергей Эрнестович Радлов. Перед войной Радлов успел поставить целый ряд ярких спектаклей, в частности, по пьесам Шекспира, а переводчицей была его жена – поэт Анна Радлова. Эту чету знал, конечно, весь театрально-художественный Советский Союз. В Пятигорске Сергей Эрнестович со своей труппой также попал под оккупацию. В его труппе было много актеров, известных с довоенных времен: Николай Крюков, Тамара Якобсон, Касаткина-Трофимова и другие. Был среди них и Борис Виноградов. Давайте его фамилию мы также запомним.
После пятигорских выступлений (сперва при советской власти, затем - при гитлеровцах) Радловский театр был вывезен в Запорожье, а оттуда в Берлин, где труппа выступать под бомбежками уже не могла и раскололась. Хотя война еще шла, сам Радлов с небольшим составом перебрался на юг Франции, а несколько актеров (среди них Борис Виноградов) стали дожидаться конца войны в Германии.
Во второй половине 44-го Радлов переехал в освобожденный Париж, давал спектакли в лагерях соотечественников-репатриантов, то есть тех, кто дожидался возвращения в Советский Союз. У Сергея Эрнестовича и его жены не было никакого сомнения в том, что его театральная активность среди своих сослужит ему самую лучшую службу в глазах советских властей после войны.
В середине 45-го их с женой вызвали в Москву. Друзья были уверены, что они летят за благодарностью и чуть ли не наградами. Всем виделось новое для них назначение и возрождение театра. Но в Москве Радловых арестовали и дали каждому по 10 лет – за сотрудничество с оккупантами. Анна Радлова скончалась в лагере в 49-м, Сергей Эрнестович освободился в 53-м, не мог устроиться ни в один театр Москвы и Ленинграда, вынужден был перебраться в Прибалтику, где служил, как это называлось, «очередным режиссером» в театрах Даугавпилса и Риги. Скончался он в столице Латвии 58-м году. На его надгробии – последние слова Гамлета в переводе Анны Радловой:
Пусть будет так… Горацио, я мертв.
А ты живешь – так расскажи правдиво
Все обо мне и о моих делах
Всем, кто захочет знать.
Диктор: Слушайте! Слушайте! Сегодня начинает свои передачи новая Радиостанция Освобождение!
Иван Толстой: Мы в сегодняшней программе все время приводим начало дикторского чтения программного документа – политического обращения новой радиостанции к слушателям. Обращение это интересно, прежде всего, потому, что с 17 года никому из эмигрантов не удавалось выйти на такую трибуну, с которой можно было громко и напрямую произнести речь перед советским народом. Ни газеты, ни листовки, ни тем более журналы и книги не могли и близко рассчитывать на столь многочисленную аудиторию. Радио в этом смысле было уникальным инструментом пропаганды (или, если угодно, контрпропаганды).
Но что радио хотело сказать о самом себе? Эмигранты должны были впервые предстать перед народом без посредников и предложить свой план освобождения, - отсюда и название организации.
Вокруг первого текста много было сломано немало копий. Что значило обратиться к слушателям? Это значило заявить о своем пути – о том, кто мы и куда идем. А кто мы? И куда, в самом деле, идем?
Написать программное обращение было поручено молодому историку из Ленинграда Николаю Ульянову, попавшему на Запад в годы войны. Тому самому – с псевдонимом Шварц-Омонский. Первый вариант текста Николая Ивановича в эфир не пошел. Вот что говорилось в этом забракованном обращении:
«Соотечественники! Наконец, у нас есть наш собственный голос. Сталинский полицейский террор принуждает нас к молчанию у себя дома, но за рубежом мы можем говорить бесстрашно и беспрепятственно. Наша первая задача – провозгласить волю к свободе. Воля сопротивляться коммунистической тирании не иссякла в нашем народе. Мы, русские, как и все нерусские народы Советского Союза, полны решимости уничтожить коммунистическое иго и вернуть украденную у нас свободу. Где бы мы ни были, в Советском Союзе или здесь, на свободе, за рубежом, - мы все единодушны, мы все хотим одного: падения кремлевской власти. (…) Мы все, молодые и старые, одной крови и одного духа с вами, с теми, кто живут и страдают за сталинским железным занавесом. Мы разделяем вашу скорбь, вашу мысль, вашу волю. И мы верим, что наш голос – это ваш голос».
И дальше – о Координационном Центре, об идеалах Февральской революции, о политическом непредрешенчестве, о праве на свободу совести, о борьбе с террором, о гибели культуры, об агрессивной внешней политике коммунизма.
У автора этого обращения Николая Ульянова и директора всех программ Владимира Вейдле были сложные отношения. Ульянов был человеком правых убеждений, Вейдле – вполне левых. Он предлагал бороться не с коммунизмом вообще, а с партийной диктатурой. «Мы не должны, - объяснял он, - обращать внимание на коммунистов где-нибудь в Уругвае». А Николай Иванович Ульянов не желал оставить без фонаря ни одного марксиста.
Но Вейдле был директором, начальником, а Ульянов всего лишь главным редактором Русской редакции, то есть шишкой поменьше. Пришлось идти на уступки, текст – переписывать. Но благодаря объявленным идеалам Февральской революции удалось все же отстоять и некоторые политические постулаты.
Вот как в результате звучало в эфире наше первое заявление:
Диктор: Слушайте, слушайте! Сегодня начинает свои передачи новая радиостанция «Освобождение»!
Соотечественники! С давних пор советская власть скрывает от вас самый факт существования эмиграции. Лишь изредка упоминается о ней в печати - и то в связи с каким-нибудь скандальным случаем невозвращенства видного лица или с другим, неприятным для Советов фактом, вроде процесса Кравченко. Во все остальное время о нас не говорят ни плохого, ни хорошего. В тех редких случаях, когда советская власть бывает вынуждена что-то о нас говорить, она честит нас не иначе, как «белобандитами», «реакционерами», «реставраторами» или «наемниками англо-американского империализма». Она тщательно скрывает тот факт, что в подавляющем большинстве современная эмиграция стоит на демократических позициях, что самая ткань ее изменилась. В эмиграцию пришли сотни тысяч новых выходцев из Советского Союза. По преимуществу, крестьян и рабочих. Среди них немало вчерашних комсомольцев, партийцев, солдат и офицеров армии. В эмиграции представлены почти все народы Советского Союза. И вот мы хотим, чтобы вы знали, что живя за границей в условиях свободы, мы не забыли о своем долге перед родиной. Мы противопоставляем этому строю принцип последовательного народовластия, впервые провозглашенного у нас февральской революцией. Мы – враги как реставрации абсолютизма, так и утверждения какой бы то ни было новой диктатуры на месте большевизма после окончательного его уничтожения. Мы - за полное предоставление свободы совести и права религиозного проповедования. Мы не только за ликвидацию эксплуатации человека человеком, мы за ликвидацию эксплуатацию человека партией и государством.
Иван Толстой: Я не забыл про обещание рассказать о дикторе. Но сперва – немного об истории нашей музыкальной заставки. Вот что рассказывал в программе 68-го года сотрудник нью-йоркского бюро Свободы Михаил Коряков.
Тогда только что вышла из печати автобиография этого замечательного композитора, автора опер «Добрыня Никитич» и «Женитьба», нескольких симфоний, множества романсов, а также Гимна Свободной России. Мне было поручено взять интервью у Гречанинова для нашей русской зарубежной радиостанции, голос которой зазвучал в эфире 1 марта 1953 года.
Александр Тихонович проявил большой интерес к замыслу, если угодно, концепции русской зарубежной радиостанции,
и он тогда же написал обращение к нашим будущим радиослушателям. Потом возникла мысль - радиостанция должна иметь свой позывной. Откуда его взять? Не взять ли его из гречаниновского Гимна Свободной России? Так и сделали. Прошло с тех пор 15 лет. Для нынешней русской молодежи, для наших новых радиослушателей, пожалуй, будет не бесполезно, если мы сейчас вспомним первые дни Радиостанции Свобода.
Диктор: Как вы только слышали, композитор Александр Тихонович Гречанинов был одним из тех, кто как бы присутствовал при зарождении нашей радиостанции. Его давно приглашали вернуться в Россию, но он не соглашался. Так, например, в 1944 году, по случаю 80-летия со дня рождения, в Москве было устроено несколько гречаниновских концертов. Исполнялись Четвертая симфония Гречанинова, отрывки из оперы «Добрыня Никитич», на камерном вечере исполнялись первые трио, а также песни. Но Гречанинов, как известно, много и плодотворно работал в области духовной музыки. Эти его произведения не исполнялись в Москве, и это не ускользнуло от внимания Гречанинова, когда он получил из Москвы программы и афиши юбилейных концертов. Несмотря на приглашение, Гречанинов предпочел остаться, как он говорил, «в чужих краях». Почему? Об этом он говорил в собственноручно написанном им обращении к слушателям нашей радиостанции. Оно было передано 15 лет назад.
Диктор: «Я, композитор Александр Тихонович Гречанинов, родился в Москве, в которой хотел бы прожить и свои последние дни. Мне была близка музыка всех родов, я писал оперы и симфонии, хоры и романсы. Но самым близким родом для меня всегда была музыка хоровая и, в частности, музыка для церкви. У нас в России этот род почти не культивируется. Вот почему я должен был из нее уехать и жить в чужих краях. Но я глубоко верю, что у нас на родине опять засияет свобода, свобода для всякого творчества и, в том числе, для всех родов искусств, а для меня самого дорогого и любимого - для музыки».
Иван Толстой: Отрывок из программы 24 марта 68-го года. А вот как вспоминал Гречанинов те мартовские дни 17-го.
Диктор: «Весть о Февральской революции 1917 года была встречена в Москве с большим энтузиазмом. Народ высыпал на улицу - у всех в петлицах красные цветы и люди восторженно обнимаются, со слезами на глазах от счастья.
Мы с Марией Григорьевной тоже в толпе, но недолго - нужен новый гимн. Я бросаюсь домой, и через полчаса музыка для гимна была готова. Но слова? Первые две строки - «Да здравствует Россия, свободная страна» - я взял из Сологуба, дальнейшее мне не нравилось. Как быть? Звоню Бальмонту. Он ко мне моментально приходит и через несколько минут готов и текст гимна. Еду на Кузнецкий мост в издательство Гутхеля. Не теряя времени, он тот час же отправляется в нотопечатню, и в середине следующего дня окно магазина уже украшено было новым Гимном Свободной России. Весь доход от продажи идет в пользу освобожденных политических. Короткое время все театры были закрыты, а когда они открылись, на первом же спектакле по возобновлении в Большом театре гимн, под управлением Купера, был исполнен хором и оркестром, наряду с «Марсельезой».
Иван Толстой: И теперь остается рассказать о том самом первом дикторе. Его звали Борис Виноградов, и находился он 1 марта 53-го года в той же студии, что и другие участники программы. Почему же вместо него возникло имя Сергея Дубровского? Почему упорно совершается подмена? Вот, например, свидетельство нашего популярного ведущего Леонида Пылаева, запись 1978 года.
Леонид Пылаев: Мне обязательно хочется вспомнить первого диктора на Радиостанции Освобождение Сергея Николаевича Дубровского, который, к сожалению, преждевременно скончался, проработав с нами на радио очень короткое, слишком короткое время. Почтим его память!
Иван Толстой: Почему диктор Виктория Семенова подтвердила пылаевские слова, и в 2002-м году я с легким сердцем говорил в той программе:
Первое марта 1953 года. Все готово к записи. В студии – наш первый диктор, Сергей Николаевич Дубровский, бывший московский актер, ушедший на фронт с театром и разлученный войною со своей семьей: женой, детьми и тещей - знаменитой Верой Пашенной. Дубровскому поручено огласить воззвание. После него – прозвучат первые радионовости. Их будет читать юная Виктория Семенова.
Помнит ли она тот день полвека спустя?
Виктория Семенова: Да, конечно, это было очень у нас напряженно, мы все волновались, была студия, в эту студию никого не пускали, там только был режиссер, Сергей Николаевич за микрофоном, я тоже наготове, потому что я после него читала текст. И наше начальство, и директор, и все находились в контроль раум.
Иван Толстой: Фрагмент из программы 2002 года. Куда же из воспоминаний наших ветеранов делся Борис Виноградов, подлинный диктор, читавший политическое обращение? Виноградов был вытеснен из памяти, вытеснен по закону выталкивания неприятной информации, которая мешает светлым воспоминаниям. Делается это, как говорят психологи, не сознательно. Таков защитный механизм мышления.
Почему же Борис Виноградов не угоден ветеранам? Ведь в ту минуту, когда он – 1-го марта 53-го - сидел у микрофона, он был другом и приятелем многих своих коллег.
Разгадка – в его судьбе. Довоенный ленинградский актер, участник труппы театра Сергея Радлова, в любимом радловском «Гамлете» игравший Лаэрта. Да-да, я не фантазирую, игравший Лаэрта, ранившего, как все помнят, датского принца отравленным клинком.
Потом была эвакуация, гитлеровцы на Северном Кавказе, Берлин, раскол радловской труппы, возвращение четы Радловых в Советский Союз, их арест, лагерь и полузапрет на профессию.
А Виноградов? Борис Иванович никуда поначалу не возвращался. Он даже сыграл в одном из немецких фильмов, то ли в конце войны, то ли после, какую-то антисоветскую роль (я еще не смог отыскать этого фильма; может быть, кто-то из наших слушателей поможет?). После такой роли о возвращении речи быть не могло.
Наступили 50-е. Борис Виноградов успешно прошел конкурс на место диктора открывающейся Радиостанции Освобождение. Да и компания у него там подбиралась по интересам. Еще до станции он в Мюнхене сблизился с группой русских актеров-эмигрантов. Нет, не радловцев уже, а дубровцев: Сергей Николаевич Дубровский носил эту фамилию как псевдоним. В Москве его знали как мхатовского актера Болховского. Настоящая фамилия Сергея Николаевича - Сверчков. Путь как у многих: 41 год, плен, случайные заработки, бегство от советских репатриационных комиссий, Нью-Йорк. А вот в Америке Болховскому-Сверчкову-Дубровскому удалось по-настоящему профессионально развернуться: в начале 50-х он основывает в Нью-Йорке театр русской драмы. На этот раз его режиссерский псевдоним – Островский.
Нельзя не удивиться такому обилию фамилий. Причина, чаще всего, бывала прозаической: попытка уйти от постоянного преследования со стороны советских агентов, даже не агентов, а чиновников, которые портили кровь, регулярно подавая в американскую администрацию доносы на эмигрантов. Многослойные псевдонимы позволяли затянуть чиновное расследование и пожить какое-то время спокойно.
Там же, кстати, в труппе Сергея Николаевича, играет юная Виктория Семенова.
Когда в Мюнхене начинаются приготовления к открытию новой радиостанции, русских актеров приглашают переехать в Европу. И здесь, вспоминает Виктория Григорьевна Семенова, на сцене одного из баварских клубов, Дубровский ставит «Горе от ума» и сам играет Фамусова. Семенова – Софью. А Чацкого – Борис Виноградов. Дружба между ними – не разлей вода.
И вот приблизилось открытие радио. На радио, кстати, у Виноградова-Чацкого была своя Софья – Соня Заксе, немка, оказавшаяся в советской зоне Германии и мечтавшая оттуда бежать. Бежать ей помогли, но и связали ее обязательствами. По словам Виктории Семеновой, хорошенькая рыжая Соня Заксе стала советским агентом. Она сидела на входе в радиостанцию и записывала всех приходящих. Через ее руки проходили все паспорта. Ценное место.
1 марта 53-го года Борис Виноградов занял свое место у микрофона и прочел на запись текст политического заявления Координационного Совета Антибольшевистской Борьбы. Прочел от начала и до конца. И больше никто это заявление на радио не записывал. Исторический факт.
Судьбой своей Борис Иванович Виноградов доволен не был и этого не скрывал. Грустил, много пил, мечтал вернуться в Советский Союз. Его отговаривали, напоминали об известных случаях репатриации, говорили: да вот, вспомните хотя бы Сергея Радлова, где он теперь? Где его жена-переводчица Шекспира? Виноградов качал головой, всё понимал. Но домой – хотелось.
Особенно Виноградова поддерживал Дубровский. Дух в нем поддерживал, но от возвращения на родину старался отвести. А жена Соня Заксе действовала, как в мелодраматической пьесе: она подсовывала ему письма от советских чиновников и доброжелателей, обещавших Борису Ивановичу молочные реки и кисельные берега. Уговоры и увещевания Дубровского становились невыносимыми.
И Виноградов не выдержал. Дальше придется излагать историю, полностью основанную на страстных воспоминаниях, невероятных слухах, ничем не подтвержденных деталях. Но других источников у меня нет, а программа наша, как-никак, называется, Мифы и репутации.
Не выдержав душевного напряжения, Виноградов согласился на план советского посольства, причем, того посольства, которое находилось не в Германии, а в Париже. Как рассказывает Виктория Семенова, право на родину следовало заработать и Виноградов (с помощью Сони или самостоятельно) Сергея Дубровского отравил. Что-то подсыпал во время прощального ужина.
Ну, зачем, зачем Борис Иванович в радловском театре играл Лаэрта? Лучше бы этого не знать, потому что мелодрама набирает обороты.
После прощальной встречи Виноградов с женой отбыл в Париж. Дубровский тем временем слег. Ему становилось все хуже и хуже. Жена и сын его были в эти дни в Америке, выправляли документы. Друзья решили везти Сергея Николаевича в больницу.
25 октября 55 года Сергей Дубровский в возрасте 57 лет скончался от скоротечного цирроза печени. Разговоры о насильственной смерти не утихали. Я не знаю, было ли начато расследование, но то вообще была пора скандальных отравлений эмигрантов. Вспомним знаменитый случай Николая Хохлова, советского агента, который должен был выстрелить капсулой с ядом в лицо НТСовца Околовича, но отказался выполнять задание и разоблачил себя, за что был отравлен радиоактивным таллием. По-видимому, таллиевое отравление чуть было не отправило на тот свет Викторию Семенову: она стала случайной жертвой, метили в ее мужа Михаила Мондича. Было ли в стремительной болезни Сергея Дубровского нечто подобное? Я не знаю.
Коллеги на радио были потрясены. Но как описать их реакцию, когда несколько месяцев спустя Виноградов с Соней Заксе, как ни в чем не бывало, вернулись из Парижа и попросились обратно на станцию?
Соня, между прочим, была принята, но в другой отдел, про Бориса Ивановича сотрудники радио дружно сказали, что если его возьмут, они объявят забастовку.
В первых числах июля 1956 года, как сообщает эмигрантская газета «Доброволец», супруги Виноградовы выехали из Мюнхена в Восточный Берлин. Оттуда Виноградов говорил по телефону с одним из своих мюнхенских приятелей, а Соня «прислала благодарственное письмо своему начальнику за хорошее к ней отношение и сообщила, что она на службу больше не вернется, так как уезжает с мужем в Москву».
Уехали Виноградовы не в Москву, а в Ленинград, и опровергли распространенное представление о том, что репатриантам хороших мест в СССР никто не предоставит. Но, во-первых, если верить слухам, Борис Иванович был не простым возвращенцем, а как-никак, Лаэртом, а, во-вторых, место он получил именно по специальности. Его взяли в труппу Театра Ленсовета. По иронии судьбы, Театрам имени Ленинского Совета назывался предвоенный Театр Сергея Радлова, но в 56-м году речь шла о совершенно другом театре, из которого только что ушел Николай Павлович Акимов.
В Театре Ленсовета Борис Виноградов пробыл целых 11 лет. За это время с ним случился инсульт, потом Соня Заксе Бориса Ивановича оставила и вернулась к себе в Мюнхен. Рассказывают, что в последние годы Виноградов попал почему-то в Казахстан, и было ему там, по слухам, не очень сладко. Не знаю, это совсем темная страница его биографии.
Но в промежутке между Театром Ленсовета и Казахстаном в артистической карьере Виноградова был непродолжительный вставной эпизод: он снялся в пропагандистском советском фильме «Здравствуйте, дети!» 1962 года, режиссера Марка Донского. Картина эта не стоила бы ни одной строки в истории кинематографа, если бы не судьба нашего героя. Борис Иванович сыграл там роль британского пастора, фигуры отрицательной, но, благодаря поздней оттепели, все-таки сдержанно-отрицательной. В сталинские годы от этого персонажа мокрого места бы не оставили. И хотя 62-й год – это пора хрущевский гонений на церковь, пастору Виноградову разрешено хранить свое западное коварное достоинство.
Картина посвящена пионерлагерю Артек, хотя он так напрямую не назван, просто обычный советский супер-шикарный лагерь на берегу Черного мора, каких у нас пруд пруди. В лагерь прибывает целый десант иностранных детей в сопровождении взрослых. Дружба, ссоры, характеры, приключения, расовые предрассудки… Наши, разумеется, во всем берут верх. Фильм есть в интернете, желающие выкинуть псу под хвост полтора часа могут его посмотреть. Нам же интересны лишь некоторые кратчайшие эпизоды.
Например, такой. На террасе лагеря сидит пастор и слушает по радио музыку. Проходит старший пионервожатый (совершенно чекистского вида). Интересуется, что это за музыкальный концерт? Мало того, что пастор отвечает: это не концерт, а утренняя месса из Собора Святого Петра в Ватикане. Уже крамола. Так еще и камера наплывает на пасторский коротковолновый радиоприемник. Кадр буквально звенит обличительной деталью: это маленькая фирменная коробочка с надписью: SONY. Теперь – крупно: лицо Виноградова.
Какая все-таки тонкая издевка, для тех, кто понимает, конечно. Бывший сотрудник вражеского радио, он и в кино теперь обречен играть отрицательных персонажей и даже (вроде как по специальности своей, подрывной специальности) слушать своих, наших врагов. Но простой советский зритель и не поймет ядовитого намека. А кто надо – должен подло съежиться. Так, вероятно, думали кино-консультанты в штатском. В общем, мелодрама подымается здесь до самой непритязательной публицистики.
Но и этого мало. Японская девочка, гостья Артека, внезапно падает от приступа лучевой болезни – болезни, полученной при атомной бомбежке Хиросимы. Врачи, специально вызванные к ее постели (и не простые врачи, а целый консилиум международных светил), бьются за ее жизнь. Тут же, под окнами ходит и пастор. И не поможет несчастной японке его Бог, Бог бессилен, как бессильна вся хваленая западная медицина и наука, изобретшая страшное оружие. Все они ханжи и человеконенавистники. И Борис Виноградов, побывавший у немцев, вечно теперь несет печать ада.
Умирает японская девочка, отравленная лучевой болезнью. Отравленная, отравленная… Сколько же отравлений суждено перенести нашему Лаэрту? И случайно ли дают ему эту пасторскую роль в кино-агитке?
Смотрели ли этот фильм бывшие соратники Бориса Ивановича по Радиостанции Освобождение? Честно говоря, не знаю. А если смотрели, то обратили ли внимание на все эти намеки? На эту игру с идеологическим противником? Контрразведчики тоже любят язвительно посмеяться.
Прошло еще несколько лет, и Бориса Виноградова перевели работать куда-то в Казахстан. Еще предстоит узнать, как он провел свои закатные годы. Но были они, судя по некоторым рассказам, не сахар. Соня Заксе бросила его, вернулась в Германию. Он писал ей из Средней Азии, жаловался на судьбу, просил продать какие-то часы, прислать брюки.
Всё это, повторяю, нуждается в проверке, проверке, проверке. У меня нет никакого желания попусту обижать покойного.
Ясно только одно: ветераны радио не желали отдавать Борису Ивановичу историческую честь называться первым нашим диктором. Их можно понять.
Но это был он, именно он. Вот почему рано утром 1 марта 53 года из коротковолновых радиоприемников раздался голос Бориса Виноградова:
Диктор: Слушайте! Слушайте! Сегодня начинает свои передачи новая Радиостанция Освобождение!
Иван Толстой: На этом мы заканчиваем программу «Говорит Радиостанция Освобождение», приуроченную к 60-летию первой передачи русской редакции. Всех ветеранов, всех несправедливо уволенных и тех, кто по-прежнему работает на нашем радио – позвольте поздравить со славным юбилеем! Будьте здоровы, друзья!
