Иван Толстой: 23 марта во французском городе Осер по дороге из Парижа на юг скончался поэт, переводчик, мемуарист, многолетний сотрудник парижского бюро Радио Свобода Василий Павлович Бетаки. Ему было 82 года. Сегодня я предлагаю вашему вниманию большое биографическое интервью, которое я записал 12 лет назад в Париже, и которое почему-то не вышло в эфир ни тогда, ни потом. Узнав о смерти Василия Павловича, я понял, что пробил час готовить эту программу и корю себя за то, что не сделал этого при жизни поэта. Об основных этапах своей судьбы Василий Бетаки расскажет сам, а я только добавлю, что проработав полтора десятилетия на Радио Свобода, с начала 70-х до конца 80-х, Василий Павлович как мало кто другой обогатил наш архив поэтическими темами, рассказал о нескольких сотнях книг и авторов. Лишь малая часть его выступлений была впоследствии переработана в сборник «Русская поэзия за 30 лет».
Стихи в программе читает автор. Запись 2001 года.
На белые с чeрным мозаики белые с черным чайки
Усаживаются важно, и на мгновенье влажно
Становится на полу...
Чайки не улетают — чайки на месте тают:
На черном мраморе белые контуры
На века остаются в углу...
A слуги пучками кидают в тяжелые ванны лаванду,
Спорит голый философ с полуголым другим, —
А потом
Оба идут в таверну надраться, никак не подозревая,
Что элегический дистих Горация, рифму приобретая,
Станет русским стихом...
Вот и ушли они, важные!.. Им завесы подняв, мальчишки
Получили монетки влажные и — прямиком на базар,
А я сюда эту рифму принесу в записной книжке
И прилажу, как только все они
Прекратят мне мозолить глаза,
И укреплю —
Тут, где на белые с чeрным мозаики
белые с черным чайки,
Как обычно, садятся важно, и на мгновенье — влажно
Становится на полу...
Василий Бетаки: Мой отец был футуристом, основателем группы «Ничевоки» в Ростове. Потом он был одним из первых художником кино. И было собственно в русском кино двое, которые начали, два художника – Еней и он. Учился он в Строгановке с Маяковским, Бурлюками и со всей компанией.
Иван Толстой: Отца звали?
Василий Бетаки: Павел Васильевич Бетаки. Вырос я в Петербурге, в Ленинграде, если хотите. До блокады, когда мне было 11 лет, я жил в нормальной семье.
Иван Толстой: Отца помните?
Василий Бетаки: Конечно, помню, мне было 11 лет, когда он умер. В блокаду - и отец, и мать. Он хотел добровольцем пойти, его не брали, он был на два года старше, чем тогда брали. Эвакуация тоже не удалась, часть Ленфильма успела уехать, часть не успела, оказалась в блокаде, мы там и остались.
Иван Толстой: Что снял отец в кино?
Василий Бетаки: «Закройщик из Торжка» (он художник), «Черная пыль, или Блестящая карьера», «13» и знаменитый в свое время фильм, за которую они получили, по-моему, Сталинскую премию, - «Профессор Мамлок», который шел на экране ровно полгода, а потом его сняли, чтобы его близко не было, потому что был заключен договор Молотова-Риббентропа, и фильм полетел.
Иван Толстой: О чем был фильм?
Василий Бетаки: Фильм был о еврее-профессоре, которого во время прихода нацистов всяко треплют. И потом, когда он выходит на балкон что-то сказать такое, его расстреливают. Я не помню, чей это был роман и чей сценарий, но во всяком случае режиссеры Минкин и Раппопорт.
Иван Толстой: Как вспоминается блокада, какие-нибудь картины?
Василий Бетаки: Картины? Я вам могу назвать не картины, а цифры. Когда родители умерли, я в течение почти полугода, пять с половиной месяцев, в основном, промышлял крысами. Был у меня молоток, были крысьи норки и была мебель, которую можно было, соответственно, колоть и топить. Крысу молотком и на сковородку. Я думаю, что по примерному подсчету штук 500 я съел за это время, пока попал потом в детдом, эвакуацию и так далее.
Иван Толстой: Какого крыса вкуса?
Василий Бетаки: Куриного, как белое мясо, только косточек много, потому что она маленькая.
Иван Толстой: Ее надо посолить?
Василий Бетаки: Конечно.
Иван Толстой: А первую крысу когда съели?
Василий Бетаки: Первую я хотел… Как охотиться? Я сделал лук и хотел ее подстрелить, но ничего получалось, она пискнула и убежала. Тогда я прозаически взял молоток, и охота стала удаваться.
Иван Толстой: Вождя краснокожих из вас не получилось?
Василий Бетаки: Нет, никак.
Иван Толстой: Противно было первую есть?
Василий Бетаки: Да нет. Какое там противно, когда 125 грамм хлеба в день мокрого выдавали в булочной еще, и в очереди постоять надо было. Я просто был очень крепкий парень, видимо.
Иван Толстой: А шкурка, хвост?
Василий Бетаки: Выкидывал в мусор, естественно, куда же их девать. Пальто шить, что ли?
Иван Толстой: Родители умерли и где вы жили, в той же квартире?
Василий Бетаки: Да, в той же квартире, поскольку квартира была не совсем отдельная, квартира была на две семьи: одну половину, две больших комнаты и маленькую мы занимали, и тоже две больших комнаты и маленькую занимал известный тогда киноактер, в основном, немого кино Александр Григорьевич Пантелеев, кстати, отец адмирала Пантелеева, довольно известного, который был комендантом Кронштадта во время войны, и так далее. Так вот, Пантелеев. Когда он уехал, я остался практически один, потом уже пошел сам в ближайшее не то РОНО, не то еще что-то сказал, что мне надоело одному, сосед уехал, родители умерли, а я тут месяца два болтаюсь. Мне кто-то подсказал в булочной, что, мол, сходи. Я сходил, и меня в детдом отправили. Это было весной, в апреле 42-го, а в августе детский дом уехал в Горьковскую область.
Иван Толстой: И вы с ним?
Василий Бетаки: Да.
Иван Толстой: Кто похоронил родителей?
Василий Бетаки: Не знаю. Отец в больнице умер, так что его сначала свезли в больницу, кто и где – неизвестно. Мать при мне, но тогда еще был Пантелеев, он позвонил в Кронштадт, вызвал матросов, которые увезли. Вот и все.
Иван Толстой: Детдом в Горьковской области?
Василий Бетаки: Оттуда я уехал в Ростов, когда Ростов освободили, то я уехал в Ростов к бабушке и теткам. Бабушка – это мать отца.
Иван Толстой: А что дети между собой говорили о войне во время войны?
Василий Бетаки: Черт его знает, я не помню, право, не помню, что между собой. Всякое, как всегда, что дети говорят. Играли в войну кто помладше.
Иван Толстой: Во время войны играли в войну?
Василий Бетаки: Да, конечно, кто помладше - играли. Я был в таком возрасте - 12-13 лет, так что и дети, и не дети, ни то, ни се.
Иван Толстой: Как проходил ваш день, когда родители умерли, и вы были один дома?
Василий Бетаки: Читал и за крысами охотился. В булочную выходил получить по карточке 125 грамм хлеба, и все.
Иван Толстой: Людоедство было?
Василий Бетаки: Понятия не имею, я не видел. Говорили, что да.
Иван Толстой: Вам никто не угрожал?
Василий Бетаки: Никогда. Один раз, правда, меня сбил с ног какой-то парень и эту пайку несчастную отобрал. Но я вернулся в булочную и попросил, чтобы мне завтрашнюю выдали.
Иван Толстой: Зимой было или весной?
Василий Бетаки: Зимой, все зимой. Отец умер в начале января, мама в конце марта, а апрель, май и июнь я пробыл один, в июне в детдом попал.
Иван Толстой: А что-то из земли можно было вытащить, что-то росло в земле?
Василий Бетаки: Не знаю, по-моему, ничего. Куда я ходил? С Моховой улицы не видно было.
Иван Толстой: Вы на Моховой жили?
Василий Бетаки: Да. На Моховой в той самой квартире, которая когда-то была салон Хитрово.
Иван Толстой: Какой дом?
Василий Бетаки: 41.
Иван Толстой: Люди в своем поведении, в отношениях изменились по сравнению с довоенным временем, если вы это помните? Были люди во время блокады злые?
Василий Бетаки: Я людей не видел.
Иван Толстой: В булочной в очереди?
Василий Бетаки: Разве что. Конечно, злые. Одни злые, другие совершенно с пустыми глазами. Кто-то разговаривал, кто-то нет, большинство не хотело даже разговаривать ни с кем. Такое впечатление.
Иван Толстой: Вы читали книги о блокаде потом?
Василий Бетаки: Гадость всякую читал.
Иван Толстой: В каком смысле гадость?
Василий Бетаки: Чаковского пролистал – все вранье. Единственное, у кого есть действительно блокада, но это на десяти страницах всего, – это у Каверина в «Двух капитанах». Вот там она так, как есть. Как это ни смешно, но это единственное, что я читал.
Иван Толстой: А вот эта книга - «Блокада» Гранина и Адамовича?
Василий Бетаки: Не знаю, не читал.
Иван Толстой: А Солсбери?
Василий Бетаки: Солсбери – это документальная книга, тут никакой, ни быта, ни психологии нет, того, что вас интересует, а документальная, она и есть документальная.
Иван Толстой: А какая, если в самых кратких выражениях сказать, какая психологи была бы самая правдивая в описании, что нужно было бы сказать?
Василий Бетаки: Я не умею, я не прозаик.
Иван Толстой: Скажите стихами.
Василий Бетаки: Не умею. Экспромты тоже не пишу. Не знаю. Я думаю, что во многом, почти во всем, кроме двух-трех дежурных патриотических фраз, которых я нигде не слышал во время блокады, в остальном прав Каверин.
Иван Толстой: А радио слушалось?
Василий Бетаки: Не выключалось, выключать было нельзя.
Иван Толстой: Как нельзя?
Василий Бетаки: Запрещено было выключать радио.
Иван Толстой: Ленинградское радио нельзя было выключать?
Василий Бетаки: Нет.
Иван Толстой: Это так называемая точка на кухне?
Василий Бетаки: Да. Но она не на кухне была – в комнате.
Иван Толстой: Что передавало радио, в основном?
Василий Бетаки: В основном, всякие известия, марши, очень бодрые разговорчики на ту же тему, все на военную, естественно.
Иван Толстой: А верил передачам радио?
Василий Бетаки: Да нет. Я с детства был воспитан в двойном: в школе говорят то-то, в газетах (я читать рано научился) говорят то-то. Ты не спорь, пусть говорят, а на самом деле для себя знай, что это так-то, так-то и так-то.
Иван Толстой: Это кто так говорил?
Василий Бетаки: Отец.
Иван Толстой: А мама?
Василий Бетаки: То же самое. Она меньше понимала во многих вещах, она все-таки пианистка, учила детей в свое время играть на рояли и все.
Иван Толстой: Понимание того, что вся пропаганда – брехня, - это понимание было свойственно большей части населения?
Василий Бетаки: В то время не могу сказать, не знаю. Во всяком случае, когда у нас дома собирались, то осторожности особой не было, потому что, видимо, собирались люди очень уж свои. Я при этих разговорах всегда присутствовал, спать меня не гнали. «Пускай он знает, – говорили, - только не болтает».
Иван Толстой: Василий Павлович, у вас какая-то приключенческая ветвь восходит, вы от пирата какого-то?
Василий Бетаки: Я, собственно говоря, седьмой. Я даже не знаю имени этого пирата, только его сына. Потому что известно только одно, это из Военно-морского архива: Афанасий Бетаки переведен из пансиона иностранных единоверцев в Морской кадетский корпус князя Урусова. Выпущен в каком-то году, по-моему, 1796-м. Отец его по каперскому листу греческий капитан на русских судах. Что такое каперский лист, знаете? Каперский лист – это королевские пираты, короче говоря. Он пират, но его не имеют права, если его поймают, повесить, а должны обменять как военнопленного. То есть, пират, который работает на правительство и половину добычи (капитан Дрейк отдавал четверть добычи английской королеве в свое время), а екатерининские пираты на Черном море отдавали половину. Это все-таки наши, как-никак.
Затем его сын, соответственно, был офицером морской пехоты, поскольку полк князя Урусова – это морская пехота, команды исполнявшая. У Афанасия было два сына, один из них Виктор, другой Василий. Так вот, Виктор был в свое время военным комендантом Пятигорска, соседом и приятелем Лермонтова, он же и составлял протокол о смерти, он же и отвозил его в Тарханы. Так что фигура известная, она в «Лермонтовской энциклопедии» у Андроникова есть.
А другой, младший, который мой прямой предок (у старшего детей не было), был лейб-гвардейцем, потом с князем Барятинским в последний вечер вдруг услышал, что заварушка на площади, дело было в 1825 году 14 декабря, и оказался на площади, сам не зная, что, чего и как. Дело в том, что из лейб-гусар там были 4 человека – князь Барятинский и три поручика, и все. Барятинский в Сибирь загремел, а поручики, естественно, на Кавказ в разжалованном виде и прочее. Но поскольку у него на Кавказе был брат родной, то он довольно быстро снова в офицеры выслужился.
Иван Толстой: А поближе к нашим дням?
Василий Бетаки: Его сын был один из первых людей, который распустил пять деревень своих на оброк, еще без реформ, крепостных своих распустил. Его все ругали, смеялись – чудак, говорят. Уже его сын, мой дед, который был одним из первых выпускников теперешнего института ЛИИЖТ, тогда это был только образованный Институт путей сообщения, поскольку он занимался дорогами железными и не железными. Деда я знал, он умер, когда мне было почти 6 лет. Он меня учил на токарном станочке что-то деревянное вытачивать, вообще с инструментами обращаться и прочее. Он, конечно, был давно на пенсии. Потому что главный инженер Северокавказской железной дороги, который был, как я теперь говорю, дурак, потому что у него заседал стачечный комитет 1902 года, почему найти не могли. У тайного советника, генерала и главного инженера заседает стачечный комитет – ну, извините. Он был народник.
Отец совсем иной позиции был человек. Футурист, но тут же быстро понявший, что с футуристами тоже не по дороге.
Иван Толстой: Как вы вернулись в Ленинград после блокады?
Василий Бетаки: Обыкновенно. Мой двоюродный брат по матери прислал приглашение, я вернулся и получил свою комнату опять, где и жил.
Иван Толстой: Вам было уже сколько лет после блокады?
Василий Бетаки: Так нет, я вернулся не после блокады, а после войны. Я 30-го года, соответственно, было 15.
Иван Толстой: И в школу ту же?
Василий Бетаки: Нет, не в ту же, в вечернюю школу, а днем в Художественное ремесленное реставраторов, было такое специально для реставрации музеев, дворцов - сделали специально ремесленное. Я на скульптурное отделение туда и попал, поэтому в вечерней школе учился. Правда, не работал после этого ни разу по специальности. Поступил на Восточный, в 48-м половину факультета разогнали. Хороших студентов не выгнали, разогнали тех, кто похуже, и меня в том числе разогнали. Потом в Педагогический на один год. Были всякие неприятности очередные за литературный кружок. Кого-то из приятелей прихватили. Я увидел такое дело, взял рюкзачок, сказал управдому, что я уезжаю на Кавказ, летом, подумаешь, рюкзачок взял и все, и пять лет не возвращался. Тогда учителей было нужно было много, я в сельских школах на Дону каждый год в другой школе работал. А в 56-м вернулся.
Иван Толстой: А комната?
Василий Бетаки: Комната пропала, зато я уцелел. Потом оказалось, что из нашей компании из 5 человек трех посадили за какой-то литературный кружок, какая-то чепуха была, мы никакой политикой не занимались.
Иван Толстой: Вы абсолютно убеждены, что если бы вы не уехали с рюкзачком, то вам сидеть?
Василий Бетаки: Не абсолютно, может, да, может, нет. До сих пор не знаю. Поди спроси кого.
Иван Толстой: А куда же вы вернулись, где же жили потом?
Василий Бетаки: Я потом вернулся к двоюродному брату, у него сначала жил два месяца примерно, а потом меня взяли в Павловск работать экскурсоводом, дали временно летнюю комнатку в парке. Но дело в том, что Анна Ивановна Зеленова, директор Павловска, она через два месяца (видимо, я пришелся ко двору) сделала меня главным методистом музея и старшим научным сотрудником. Заочника, заметьте, Литинститута в то время еще. Я 10 лет почти проработал замдиректора по экскурсионно-методической работе.
Иван Толстой: А стихи когда возникли?
Василий Бетаки: Не знаю, думаю, что до Павловска, но поздно, лет в 20.
В белом фонтане вода стеной.
Длинная пьяцца Навона.
Жарко? Так прислонись спиной,
Охладит любая колонна,
Даже если ей
только триста лет,
Опыт с жарой бороться
У нее есть, а у тебя - нет,
И ещё - как вода из колодца -
Воздух из тяжких церковных дверей
Прохладою по ногам...
Не знаю, спускался ли Пётр
с этих вытертых ступеней,
Но Микель-Анджело - там!
Поставь, если хочешь свечку. Возьми.
А лучше -
стань частью от
Улиц, где смешаны боги с людьми,
И с этим светом - тот.
Ищешь ты Бога, или богов -
Этот слоёный пирог
Из семи холмов с начинкой веков
И тебе кусок приберёг:
Вдоль парапета платаны толпятся
Над желтой водой реки.
Мимо таверн, церквей, палаццо -
Весёлые каблучки.
Женский смех на руинах миров
Воистину неистребим,
Вечен Amor - А наоборот
Читается Roma - Рим.
Но это известно, само собой,
Зачитано аж до дыр -
По-русски есть перевертыш другой:
Рим - Мир.
И вот - со всех семи холмов
Катится ночь. И вот -
Неизвестно кто, зачем, у кого
Подсохшие лавры крадёт -
И смешиваются
Стен квадраты
С колоннами,
И спешиваются
Императоры,
А пешие статуи
Становятся конными.
Над ними фонарный белый шар,
И если взглянуть построже -
Неважно, форум или базар -
Почти что одно и то же!
----
Во все глазницы глядит на Рим,
Вокруг себя Колизей:
Вдруг снова сведут с Палатина над ним
Больших полосатых зверей?
И цезарь в ложу изволит войти
В лавровом венке?
Да нет -
Тут полосаты только коты
А лавром пахнет обед...
Василий Бетаки: Тогда, в 48-49 году, когда я учился, разные студенческие кружки, прочее, разные литобъединения. Но я из тех времен почти никого не помню, кроме Натальи Осиповны Грудининой, которая меня тогда защищала, потому что я болтал лишнее, и она несколько раз меня защищала, чтобы меня из литкружков не выгнали – это я помню. И еще Маргарита Степановна Довлатова, тетка, которая Сережу воспитывала. А когда я в 56 вернулся, я зашел, стал с приятелями ходить, с каким-то литераторами молодыми по издательствам, и тут Довлатова сказала: «Я первый номер выпускаю альманаха «Молодой Ленинград». Взяла у меня одно стихотворение туда. Потом через несколько дней познакомила с другим мальчиком, помладше меня, у которого три стихотворения, правда, короткие были в том же номере напечатаны, там же мы и познакомились – это был мой друг Саша Кушнер. У Маргариты Степановны в кабинете мы и познакомились. Я у Довлатовых вообще бывал в доме, но больше с Борей дружил, авантюристом, чем с Сережей.
Иван Толстой: А вы эмиграцию вы зачем уехали?
Василий Бетаки: Зачем? Наверное, на этот вопрос ответить нельзя. В данном случае не потому, что в первую внутреннюю эмиграцию уехал. В первую боялся, что посадят. Во вторую… Да нет, печатался, я уже как переводчик был достаточно известен, своих стихов у меня, правда, вышла плохая книжка, известность она мне не принесла, а переводы, безусловно, Байрон, и так далее - это все было, я вполне был на коне. Много было всяких мотивов. В том числе один самый смешной скажу: я понимал, что меня никогда не выпустят, мир хотел посмотреть, поездить. Я понимал, что меня никогда не выпустят, я не выездной явно. Но это не единственная причина. Я не могу точно сказать, ощущение, что настало.
Но, правда, была еще одна опасность: я примерно за 10 лет до эмиграции, то есть в 63 или 64 году, уже связался довольно плотно с Парижем и Франкфуртом, и мне домой привозили книги моряки и прочие, которые переправлялись, и мое дело было, чтобы их дома не держать. Раздавать, я 10 лет этим занимался. Может быть, нервы не выдержали, захотелось уехать. Потому что подпольная работа, хотя и небольшая, но подпольная.
Иван Толстой: А каким образом, если не секрет, вы связались с Парижем и Франкфуртом?
Василий Бетаки: В музее еще познакомился с некоторыми людьми, видимо, доверие возникло, пошли по парку гулять.
Иван Толстой: А кто предложил, что вам книги будут присылать?
Василий Бетаки: Человек из Франкфурта.
Иван Толстой: То есть не вы сами попросили?
Василий Бетаки: Нет. Спросил: хотите ли? Рискованно, конечно, зато интересно.
Иван Толстой: Какую самую первую книжку привезли?
Василий Бетаки: Не помню. Там пачками, в том числе «посевовский» «Мастер и Маргарита», позже была, через год после того, как вышла в журнале, вышла «посевовская» «Мастер и Маргарита» с кусочками вставок курсивных. Это было очень здорово, мне их три штуки привезли, соответственно, себе оставил одну.
Иван Толстой: Большого формата или маленькие?
Василий Бетаки: Крохотные. Во всяком случае могу сказать, что «Грани» у меня бывали, «Посев» не всегда, но «Грани» приходили более регулярно, чем «Юность» или «Новый мир», которые я выписывал.
Иван Толстой: А вы уже стали что-то посылать на Запад?
Василий Бетаки: Я стал посылать не столько свое даже, поскольку без меня меня женили, меня ввели в редколлегию «Граней» представителем по поэзии, о чем мне сообщили, предложили. Я сказал: «Пожалуйста, только не пишите на журнале». «А мы, - говорит, - на журнале редколлегию не пишем». Один из приехавших объяснял мне. Я говорю: «Пожалуйста». Мое дело было собирать стихи, которые мне нравятся, и соответственно, всякими способами через разных людей переправлять. Может быть, вся эта деятельность мне несколько на нервы действовала, и это была тоже одна из причин эмиграции.
Иван Толстой: Интересно, что вас не разоблачили органы.
Василий Бетаки: Знаете, когда везешь в портфеле десяток книжек и меняешь транспорт все время, а потом где-нибудь прогуляешься, опять какой-нибудь транспорт. Это было слишком непредставимо: член Союза писателей, средне известный, переводчик. Я не отсвечивал. Но эта двойная жизнь действовала на нервы.
Иван Толстой: А иностранное радио на русском языке слушали?
Василий Бетаки: Да, только очень трудно было. Слушать их на Выборгской было невозможно, потому что на Вульфова и Петроградской стояла глушилка, не знаю, может быть до сих пор там стоят.
Иван Толстой: Свободу можно было слушать тогда?
Василий Бетаки: Я только ее и слушал. Остальное все, благоглупости Виктора Французова, извините, один раз послушаешь, больше не захочешь. Голос Америки ужасно дурацкая тогда была. На даче в Рощине, там можно было слушать спокойно без всякой глушки.
Иван Толстой: Помните какие-то передачи из тех лет?
Василий Бетаки: Да нет, не помню. Я слушал в основном известия и литературные передачи.
Иван Толстой: А какие-нибудь фамилии помните?
Василий Бетаки: Тогдашние фамилии нет, пожалуй, не помню почти никого. Где-то поближе к эмиграции Матусевич запомнился, поближе к моей эмиграции, он тогда появился только, видимо. Может быть, как-то ложная память задним числом. Я не ручаюсь за это. Имен я не помню. Слышно было не очень хорошо, хоть и в Рощине.
Иван Толстой: День эмиграции, когда это было?
Василий Бетаки: Это 18 апреля 73-го года.
Иван Толстой: Вена?
Василий Бетаки: Вена - неделя. Там было все хорошо, потому что я с языком. Я приехал и действительно как турист себя вел всю неделю. Потом Рим. В Риме с конца апреля и до середины сентября, вернее, не Рим, а Остия, прямо второй дом от моря все лето. Это был хороший курорт. Ждал долго визу, потому что визу мне делала «Русская мысль» сюда, сразу в Париж, и это была довольно долгая история.
Иван Толстой: В Париж вы приехали осенью 73- года. Чем в самое первое время занялись?
Василий Бетаки: Первое время занялся рецензированием передач Свободы в конторе Макса Ефимовича Раллиса, будем так ее называть.
Иван Толстой: Где она располагалась?
Василий Бетаки: Располагалась на бульваре Сен-Жермен 100 с чем-то, не то 6, не то 8, не помню, на самом верху.
Иван Толстой: Самого Раллиса вы знали?
Василий Бетаки: Еще бы!
Иван Толстой: Расскажите, что был за человек?
Василий Бетаки: Хороший был человек. Хороший человек, очень образованный, очень знающий, остроумный. Кстати, я не знаю, жив ли он сейчас. Потому что он лет 15 тому назад перебрался в Орлеан, я его раза два видел, один раз приезжал, мы где-то виделись, по-моему, у Синявских, другой раз я к нему заходил в Орлеане, сидели с ним долго.
Иван Толстой: Фотографий его не сохранилось?
Василий Бетаки: Нет, не сохранилось.
Иван Толстой: Когда вы въехали в Париж, кто здесь уже был из русских третьей волны?
Василий Бетаки: Из третьей волны здесь были только Синявские, которые приехали на три недели раньше меня и с которыми я познакомился у Никиты Струве в доме, вернее, даже не у Никиты Струве, а в электричке. Мы ехали к Никите Струве, и они ехали в этом же вагоне. Я смотрю, говорю: «Вы Синявский?». Он говорит: «Да». Так мы и познакомились. Он меня не знал, конечно.
Иван Толстой: И Мария была не такая еще.
Василий Бетаки: В каком смысле не такая? Она была тоненькая и очень красивая – это да. А в остальном такая же.
Иван Толстой: Такая же резкая?
Василий Бетаки: Да. Мы подружились в 73 году.
Иван Толстой: За 27 лет полных, скажите, ваше представление об эмиграции прежней, условно говоря, об эмиграции первой как трансформировалось?
Василий Бетаки: Очень странно. Дело в том, что было, по крайней мере, два-три человека, я их всех не помню, но одного хорошо помню, он очень меня приветствовал и очень подружился со мной - это был Владимир Васильевич Вейдле, он же написал предисловие к моей книге, которая в Париже вышла в «ИМКА-Пресс». Получилось так: я в «Русскую мысль» в первые дни приходил, вдруг бежит Кирилл Померанцев, такой был старик-сотрудник, и говорит: «Вы Павлович или не Павлович?». Я говорю: «Да, а что?». «Берите трубку». Тот представляется: «Я Владимир Васильевич Вейдле, профессор. Я когда-то вашего отца знал. Если вы можете, приезжайте прямо сейчас ко мне, потому что вами заинтересовался, - вопрос Павлович или не Павлович даже был не мой, а художника Юрия Анненкова, который лежит, не встает и тяжело болеет. Мы сейчас поедем к нему».
Я поехал к Вейдле, он меня повез к Анненкову, который тоже учился в свое время в Строгановке и как-то были знакомы с отцом в ранние времена, в юности. Нас, правда, пустили к нему на 20 минут, потому что он тяжело себя чувствовал, через два месяца после этого умер.
Иван Толстой: Это было у него дома?
Василий Бетаки: Это было сначала дома. Потом его увезли в больницу.
Иван Толстой: А зачем вы были ему нужны, что он хотел?
Василий Бетаки: Посмотреть.
Иван Толстой: Потому что знал отца?
Василий Бетаки: В том-то и дело, он по Строгановке его знал.
Иван Толстой: Какой был Анненков?
Василий Бетаки: Тощий очень, как восковой, мрачный.
Иван Толстой: О чем поговорили?
Василий Бетаки: Он меня расспрашивал, в основном.
Иван Толстой: Какая была манера говорить? Грассировал?
Василий Бетаки: Да.
Иван Толстой: Они все грассировали.
Василий Бетаки: Кроме Вейдле, он на пяти языках говорил и ни на каком не было акцента, - насколько я понимаю, насколько я слышал английский, мог судить. Французский я не мог, я приехал без единого французского слова. Переводил с английского много лет до того, немецкий довольно прилично знал и все, больше ничего.
Иван Толстой: Общение с Вейдле продолжилось?
Василий Бетаки: Да, продолжилось до самой его смерти.
Иван Толстой: Он умер в 79-м?
Василий Бетаки: В 79-м, совершенно верно. Причем я в это время как раз уезжал, вернулся, а мне сказали, что он умер, его вдова.
Иван Толстой: Какой был человек?
Василий Бетаки: Замечательный был человек. Я не умею характеристики давать, так что это бесполезный вопрос.
Иван Толстой: Скажите, вы в какой-то момент вы попали на Радио Свобода. Это было еще на рю де Ренн?
Василий Бетаки: На Ренн, конечно. Меня Раллис привел туда недели через две или три, когда я рецензировал, потом я вопросник составлял для матросов и прочее по тому, кто как слушал радио.
Иван Толстой: Это вы вопросник составляли?
Василий Бетаки: Я не знаю, может быть, теперешний давно не мой.
Иван Толстой: Но прежде был до вас какой-нибудь вопросник?
Василий Бетаки: До меня, по-моему, не было. Я не знаю толком. Но он попросил меня сделать вопросник, и мы с ним это дело разрабатывали. Он меня послал к Бахраху, который на Ренн работал, Александр Васильевич тут же меня потащил в какой-то китайский кабак, и мы с ним очень долго разговаривали. И он сказал: «Знаете, мы вас фрилансом возьмем». Он просто сам мог тогда распоряжаться. Директор был американец, который по-русски не говорил.
Иван Толстой: Билл Коди.
Василий Бетаки: Коди, совершенно верно, в его время. Такой смешной розовый старик был. Меня фрилансом взяли, по две передачи в неделю делал 20 лет подряд.
Иван Толстой: О чем?
Василий Бетаки: Это был «Поэт говорит о поэзии» и «Нестареющая Европа» об архитектуре европейских столиц. Поскольку со времен Павловска, работая в музее, я считал себя в какой-то мере вправе, поскольку я ее знал неплохо.
Иван Толстой: Чье название рубрики?
Василий Бетаки: «Поэт о поэзии», название рубрики, был там какой-то сукин сын Златкин, который там работал у Бахраха редактором младшим. Потом через недели две, как я стал там работать, вдруг - раз - и его нет. Оказывается, кто-то обнаружил, что он его когда-то допрашивал. Какого-то из Маркишей, не помню, кого, помню, что Маркиша (Давида. - Примеч. ИвТ.). Тот то ли перед комиссией Конгресса, то ли где-то присягу дал, что будет говорить правду, и назвал Златкина. Его через два дня не было, так что я его плохо помню.
Иван Толстой: Как звали Златкина?
Василий Бетаки: Не помню, понятия не имею, как его звали.
Иван Толстой: Сколько вы проработали на Свободе?
Василий Бетаки: 20 лет.
Иван Толстой: Почему прекратилось сотрудничество?
Василий Бетаки: Да просто потому, что парижское бюро в 88 году… Нет, не 20. В 88 году меня отправили на так называемую предпенсию, поэтому 20 лет у меня стажа считается, а с 74 по 88 – это 14 лет фактической работы, 20 я считаюсь там. Ликвидировали сначала всю культурную программу в Париже и оставили только двух репортеров, Фатиму Салказанову и Сему Мирского, который был директором бюро. Они только двое остались, всех остальных, тем более фрилансов в первую очередь, естественно. Меня отправили на так называемую предпенсию, как раз мне было 57 с половиной, даже 58 и, собственно говоря, тем дело и кончилось.
Иван Толстой: Чем отличается предпенсия от пенсии?
Василий Бетаки: Тем, что вы получаете не пенсию, а безработицу, но не обязаны искать работу, даже вам не позволяется искать работу. Но это немножко больше, чем пенсия в моем случае.
Иван Толстой: То есть, безработица лучше, чем пенсия?
Василий Бетаки: Да. Потому что для пенсии надо было тогда 38 лет стажа, а у меня было 14. Потом, когда я с предпенсии в 65 перешел на пенсию, то это стало заметно, она стала меньше, чем предпенсия.
Иван Толстой: Вы по-прежнему получаете пенсию от Радио?
Василий Бетаки: Французскую пенсию. Причем тут Радио? От Радио получают пенсию только штатные сотрудники и те, которые 12 лет там проработали. То есть, по времени – да, но я никогда не был штатным сотрудником, поэтому обыкновенная французская пенсия по стажу.
Иван Толстой: Когда переехали с Ренн на Рапп?
Василий Бетаки: По-моему, я не помню, в 78-м или 79-и.
Иван Толстой: Кто еще вам помнится на Ренн?
Василий Бетаки: На Ренн никого больше.
Иван Толстой: Билл Коди, Бахрах, Вейдле.
Василий Бетаки: Вейдле был такой же фриланс, как я.
Иван Толстой: Кто приходил?
Василий Бетаки: Я не помню.
Иван Толстой: Синявские?
Василий Бетаки: Синявские приходили.
Иван Толстой: Еще?
Василий Бетаки: Еще, когда приехал Максимов, он несколько раз пришел и потом иногда приходил раз в месяц, больше не приходил. Раз в месяц, потому что он рассказывал о «Континенте», который выходил четыре раза в год, но как-то раз в месяц выступал там. Но он был даже не фриланс, а просто приглашенный.
Иван Толстой: Вы ведь приехали за полгода до Максимова? Когда вышел первый номер«Континент»?
Василий Бетаки: Даты не помню. Знаю, что я для 4 номера по его просьбе перевел, кстати, оказалось, впервые в России такое произошло, что я перевел «Венок сонетов» Сейферта, тогда он еще не был лауреатом, перевел его венком сонетов же. Как мне сказал большой знаток всяких таких вещей Эдуард Штейн покойный, - это впервые на русском языке. С тех пор «Венок сонетов» печатался несколько раз, потом, когда свободно стало, и в «Иностранной литературе» он печатался, и вошел в «Строфы века», в переводной том Витковского.
Иван Толстой: Когда началось ваше сотрудничество с «Континентом»?
Василий Бетаки: После этого перевода, когда очень он понравился Максимову. Правда, мне его Синявская дала. Максимов спросил ее, кто бы перевел, она сразу сказала, что Бетаки, и дала мне для перевода «Венок» по-чешски, плюс подстрочник, потому что без подстрочника я бы не обошелся, я читаю очень-очень слабо.
Иван Толстой: А кто делал подстрочник?
Василий Бетаки: Подстрочник делал очень известный физик Франтишек Яноух, который в Швеции был тогда, сейчас не знаю, где он.
Иван Толстой: Он знал русский?
Василий Бетаки: Свободно. Жена у него вообще русская из Киева, он свободно говорил по-русски, и он сделал прекрасный подстрочник. Подлинник мне тоже приходился.
Иван Толстой: Что для вас было самым главным в 70 годы в Париже, в чем было отдохновение самое большее у вас?
Василий Бетаки: Не знаю, в чем. Все – и передачи, когда я делал о поэтах самых разных, и английских, американских, французских немного, но больше всего, конечно, о русских поэтах. Мне говорил мой покойный приятель уже потом, когда я приехал в Питер, Леня Агеев, что в Доме писателей заключали пари: кого следующим обосрет Бетаки по радио. Правда, я многих и хвалил. Естественно, когда я делал передачи про Соснору или про Кушнера, - это были действительно передачи с анализом поэзии. А иногда это были практически фельетоны по поводу некоторых весьма почтенных членов нашего почтенного Союза.
Иван Толстой: И потом эти передачи вошли в том, который издал Штейн?
Василий Бетаки: Да. Не все, во-первых. А во-вторых, я переделал их в статьи. Потому что одно дело - жанр радио, а другое дело – статья, которая печатается, это все-таки разный стиль. Я их все переписал. Штейн издал тогда эту книгу «Русская поэзия за 30 лет».
Иван Толстой: Кто, с вашей точки зрения, самые яркие фигуры русского Парижа были в те годы?
Василий Бетаки: Синявские, Максимов, из стариков Вейдле, безусловно. Струве забавная очень фигура. Француз, но совершенно обрусенный коллекционер Ренэ Герра - очень яркая фигура, он и до сих пор весьма яркий человек. В скандальном смысле покойный Володя Аллой был очень яркой личностью, со всеми ссорился, безусловно, со всеми ругался, но работал как лошадь, как издатель был немыслимый совершенно. Как он успевал все, я не знаю даже. Миша Шемякин, конечно, пока не уехал в Америку. Дело в том, что мы с ним с Питера были хорошо знакомы и здесь, конечно, виделись.
Иван Толстой: А кто появился раньше здесь?
Василий Бетаки: Шемякин на два года раньше меня появился. Он был единственный, кто появился таким образом, не путем эмиграции, а по приглашению Дины Верни, по-моему. Он, когда я приехал, позвонил, тут же пригласил на очередной вернисаж, он вполне был на ногах.
Иван Толстой: А еще был Бруй.
Василий Бетаки: Бруй, да.
Иван Толстой: Он вообще раньше всех появился.
Василий Бетаки: Я не знаю, я с ним мало знаком и ничего особенного не могу сказать. Но знаю, что есть такой Бруй, что желтые звездочки на синем фоне рисует всю жизнь, больше ничего. Я как-то всерьез его не принимаю.
Иван Толстой: Он как-то не очень участвует в местной жизни.
Василий Бетаки: Право не знаю. Я не видел.
Иван Толстой: Какой сейчас круг общения?
Василий Бетаки: Как вы понимаете, умер Максимов, умер еще раньше Галич, остались одни Синявские, сейчас одна Мария осталась, как вы знаете, Андрей тоже умер. Какой круг общения? Да нет у меня здешнего круга общения. Французы есть более-менее.
Иван Толстой: С французами вы сходитесь?
Василий Бетаки: Да.
Иван Толстой: На почве?
Василий Бетаки: Разной. Литература, просто разговоры. Знакомые или подруги моей жены, которая преподает информатику в французской Высшей школе информатики и электроники. Оттуда, естественно, люди бывают.
Иван Толстой: Как ваш французский - хорош?
Василий Бетаки: Сейчас вполне. Конечно, с акцентом и, конечно, с ошибками, потому что у меня никогда не было времени заниматься языком, я честно скажу, что даже грамматики не знаю. Но читаю любые книги, вплоть до довольно трудного Вольтера и Рабле в подлинном виде читаю, даже старофранцузский. Говорю свободно, но с ошибками до сих пор. У меня никогда не было времени заниматься в каком-нибудь учебном заведении, поэтому я грамматики не знаю. Как щенка бросают в воду – он плывет, вот так у меня французский. Свободный. но неправильный.
Иван Толстой: Вы переводчик с колоссальным временным стажем. Ваше мнение о возможности перевода вообще русской поэзии или иностранной поэзии на русский язык? Наверное, сам ответ содержится в том, что раз вы переводите, значит она переводима. Как вы относитесь к мнению о том, что языки непередаваемы один в другом?
Василий Бетаки: В какой-то мере это так, но каждый, как говорил Маршак, каждый раз – это исключение. Собственно, лучше ничего не скажешь: каждый раз – это исключение.
Сильвия Плат, американская или английская, как хотите, поэтесса, которая жила и в Англии, и в Америке. Писала она всего 7 лет, за это время написала около 250 стихотворений. В издательстве «Захаров» в Москве вышла в прошлом году книга в моем переводе. А сейчас я готовлю полное собрание стихов Сильвии Плат для «Литературных памятников» Академии наук.
Два стихотворения.
«Овцы в тумане»
Шагают холмы в белизну.
Люди ли, звёзды ли,
Разочарованно глядят на меня.
Белый вздох остался от поезда.
Ах, ржавый цвет медлительного коня!
Стук копыт, грустящие колокола.
И всё утро
темнее становится утро,
И гуще мгла...
Позабытый цветок одинок.
Во мне, в глубине тишина.
И сердце сжимается:
Даль полей – и конца ей не вижу,
Прямо в небо грозит увести она,
В эту беззвёздную и сиротливую
Тёмную жижу.
Еще одно стихотворение Сильвии Плат, которое называется «Туда»:
Далеко ли ещё?
Далеко ли?
Колёса Круппа крутятся.
И в центре этой крутящейся воли –
Рожи горилл оголтелые.
Стук не устаёт, выбивая
С громкостью пушек:
«Нету его, нету его, нету…»
Это Россия. Это –
То, через что должна я
Пройти. Я тащу своё тело –
Та ли война, или другая –
Через солому теплушек…
Взятку дать? Вздор!
Да и что едят эти колёса, колёса,
Закреплённые на дугах рессор,
Ненасытные боги?
Отпустить серебряный поводок воли?
Далеко ли ещё?
Далеко ли?
Неумолимые боги
Знают только одно: «туда».
Я – опущенное письмо.
Я лечу к какому-то имени
И к двум глазам. Ну да,
Может, к себе самой?
Будет ли там хлеб,
Будет ли там тепло?
Грязь. Тут такая грязь!
Остановка в поле.
Не слазь!
Далеко ли?…
Медсёстры проходят ритуалы
Омовенья под кранами.
Вода – как монашеские вуали.
Сёстры прикасаются к раненым.
Кровь и поныне вперёд посылает мужчин,
(их ведь всегда посылали…).
Палатки. Кукольный госпиталь.
Крики. Оттуда ли?
Снаружи
Руки да ноги валяются грудами.
А мужчин, точнее то, что
Осталось от них – ведь ни один не цел –
Эта кровь толкает вперёд, вперёд
Эти поршни –
В следующую милю,
В следующий час, день, год…
Несколько поколений сломанных стрел.
Далеко ли?
Далеко ли ещё? Не знаю…
На ногах у меня грязь,
Красная, скользкая, густая –
С этой земли я встаю в агонии,
Я ребро адамово,
Не в силах стереть ничего – ни
Прошлое, ни саму себя я.
Паровоз оскалился, дышит, пар выпуская –
Зубы дьявола…
Я в вагоне.
В конце всего этого есть минута такая –
Капля росы без боли…
Далеко ли ещё?
Далеко ли?
Как невелико, как незаметно
Это место, куда я…
Но отчего все эти препятствия?
Не знаю. Тело
Женщины.
Юбки обгорелые. Маска смертная.
Люди в чёрном.
Кто-то над ней молитвы читает.
Дети в венках из цветов.
Грохот взрывов,
Щёлканье ружей мелкое.
Нас опять огонь разделяет.
Неужели нет спокойного места,
Которое просто
Образовалось бы в воздухе,
Так чтоб никто до него не дотронулся?
Не бывает!
Поезд
Тащит себя и вопит,
Этот зверь знает только движенье,
Только алчное «туда, туда, туда»…
Вспышки освещают лицо в пятнах красных и чёрных…
Я похороню раненых,
Сосчитаю и похороню мёртвых,
Пусть их души
Корчатся в росах очищенья.
И фимиам
Испарится из моего следа.
Качаются вагоны.
Да это ведь колыбели! Это –
Я вылупляюсь из коконов прошлого,
Из этих лиц, тоски, досок, бинта –
И вот из чёрного вагона, переехавшего Лету,
Выхожу к тебе, как младенец чиста.
