Иван Толстой: Панорама заглушенных программ. Литература, история, воспоминания, идеология, музыка – все это впервые без звуковых помех. Так, как это делалось в студии Свободы – в Мюнхене, Париже, Нью-Йорке и Лондоне.
Наши 80-е. Программа «Культура и политика». Мюнхенская студия. 17-е августа 81-го.

Диктор: Говорит Радио Свобода. «Культура и политика». Начнем с несколько необычной темы, с нового автора. Тема - трудовые будни управления иностранного вещания Гостелерадио Союза СССР. Автор – Рената Кибак, до недавнего времени - сотрудница Венгерской редакции этого управления. Первый ее очерк можно было бы назвать так: «Моя милиция меня бережет. От кого и от чего? Почему кишит милицейскими чинами здание Радиокомитета?» У микрофона Рената Кибак.

Рената Кибак: Казалось бы, сущий пустяк. Стоит ли вообще обращать внимание на то, что у входа на Пятницкой, на Шаболовке, в Останкино денно и нощно бдит вооруженная милиция? Но меня поражала особая строгость, с которой они пропускают мимо себя людей. Неважно - входят те или выходят. Это целый ритуал. Например, чтобы войти или выйти, человек должен протянуть одному из милиционеров постоянное удостоверение в раскрытом виде. Блюстителей закона, как правило, не менее двух, они практически полностью или частично загораживают проход. Почти всегда они берут это удостоверение в руки (сейчас оно большей частью называется «пропуском»), внимательно его разглядывают, потом поднимают глаза на лицо человека. Когда как. Некоторые – резко, другие - с медлинкой. Но никогда не делают это естественно, просто, обычно. Этот взгляд всегда какой-то рентгеновский и каждый раз в нем мелькает подозрительность. Итак, личность сверена он делает шаг в сторону и освобождает проход. Если ему протягивают временный пропуск с паспортом, тогда процедура длится немногим больше - он должен сверять не только бумагу с человеком, но и бумаги между собой. От пропуска отрывается какой-то корешок. Кстати, такой пропуск выписывается в двух экземплярах, один из которых остается в том бюро, где тебе его дали. Выдается он на основании специальной заявки, на которой имеются в обязательном порядке две соответствующие подписи и один штемпель. По субботам и воскресеньям, а также по праздничным дням такие заявки (особенно это касается внештатных дикторов, иностранных) должны быть поданы заранее, еще с пятницы, в Отдел режима. В остальные же дни, что касается опять иностранных подданных, которые приглашены той или иной редакцией, кто-то из сотрудников обязаны за ними спуститься и показывать в бюро пропусков еще и свой постоянный пропуск или удостоверение, а также расписываться как бы в том, что берет этот живой иностранный груз на свою душу. Также он должен и провожать иностранного гостя после того, как на временном удостоверении написано с точностью время выхода до минут, стоит подпись и печать редакции.
Все это сложно. Это я поняла гораздо позднее. Вначале же меня задевало само присутствие вооруженных милиционеров, а также их взгляд. И вот застрял в моей голове вопрос: от кого именно защищается такая авторитетная государственная организация? Не от проходящих же мимо советских граждан. Сама мысль об этом нелепа. О возможности некоего бандитского нападения тоже не подумаешь. Или же допускается мысль, что посторонние могут войти, игнорируя табличку «Вход строго по пропускам». Ну, так для этого было бы достаточно одного вахтера, пусть даже милиционера, который скучал бы себе в сторонке, как это обычно и бывает у дверей министерств других государственных организаций, научно-исследовательских институтов и так далее. Но нет, здание Гостелерадио охраняется почище Спасской башни Кремля. Почему? Должна же быть причина. Если не «от кого», значит, остается «почему». И вот я сама работаю на радио, внимательно вокруг себя посматриваю, привыкаю к обстановке, к моим новым обязанностям, к людям. Мне заботливо помогают, объясняют, и я понимаю: они до того привыкли к окружающим нелепостям, что просто не замечают их, приспособились к ним. От коллектива веет теплом, сердечностью. Я отношусь к ним так же. Уж так между людьми водится. Рада, что попала среди добрых людей. Вижу, что другие цапаются между собой. Ну и слава богу, что мы не такие. Работу полюбила сразу. И, казалось бы, другие в голове мысли, заботы, порой ни минуты свободной. До пустых ли размышлений человеку? Но все же каждый раз, когда мне нужно было пройти мимо милиционера по этажам и показывать при этом пропуск, нет, нет, да кольнет: а почему они здесь? Оказалось, их целый гарнизон. Ты сталкиваешься с ними на каждом этаже - в коридорах, в лифтах, в буфетах. Они повсюду. Они заглядывают в каждый угол, в каждую дверь, ночами вышагивают по коридорам. Нет, это не пожарники. Пожарники - сами по себе, у тех другой царь и бог. Да и тех как раз почти и не видно. Строгие посты загораживают намертво коридоры, ведущие в эфирные студии. Вход туда запрещен. Право на это дает специальный эфирный пропуск. Его тоже имеют далеко не все дикторы. Все по усмотрению сверху. Спрашивается: неужели кем-то допускается такая нелепая мысль, что кто-то из нас вдруг прорвется втихаря, или даже с пистолетом в руках, в эфирные студии и начнет плести что-то типа того, что «над Испанией чистое небо», вновь, мол. Чужих в здании нет, это точно, потому что нас уже строго настрого проверили у входа. Значит, напрашивается вполне, кажется, логичный вывод: даже нам, проверенным распроверенным сотрудникам не доверяют. В дальнейшем я узнаю, что наши рабочие телефоны прослушиваются постоянно, более того, некоторые их записи долго хранятся. Временами прослушиваются домашние телефоны. Ни для кого из нас не секрет, что в каждом отделе имеется сотрудник, в обязанности которого входит что следует, кому следует доложить. Иногда среди таких попадаются и честные люди. Видимо, эта обязанность их тяготит. В таких случаях мы сами его жалеем, делам вид, что не имеем ни о чем никакого понятия. Мы вынуждены даже между собой играть в кошки-мышки. Другие наши связи также проверяются. Заграничная корреспонденция строго ограничивается, а то и вовсе резко прерывается. Контакты с иностранцами? О таком и говорить не приходится. Забегу немного вперед и расскажу о том, что произошло в самом конце 80-го года. Как-то вечером один из польских дикторов обратился к нашему венгерскому составу с вопросом: «У вас тоже было собрание?». Нет у нас ничего такого не было. А что у них было? «Собрание, - повторяет. Наш руководитель говорил почти час о том, что именно нам можно будет впредь делать, а что - нельзя. Вообще это так неожиданно и странно. Правда, он совсем откровенно не говорил, но дал ясно всем понять, чтобы даже здесь, на радио, советские сотрудники не общались бы с иностранными. А в другом месте и подавно запрещено. Сперва бумагу надо иметь. Неужели у вас об этом еще не говорили?». Нет, у нас ни о чем таком еще не говорили. Я подумала, что, видимо, это связано с событиями в Польше и касается только их отдела. Сказала ему, что наверняка что-то там недопонял. Зачем видеть все в таком мрачном свете? Через день-два такие собрания прошли уже по всем отделам. В нашем тоже повесили лаконичное объявление: впредь контактные материалы (то есть интервью с иностранцами) должны быть напечатаны в трех экземплярах (вместо двух ранее). Для их подготовки предварительно нужно подать заявление на имя такого-то, третий экземпляр вручить в отделе сотруднику такому-то. Тот, мол, знает, куда его нести дальше. А это означает, что если ты раньше более или менее спокойно мог взять магнитофон и уноситься за интервью, то теперь сперва нужно написать бумагу с просьбой на имя такого-то и ждать его визу, соответственно, если он тебе вообще разрешит с кем-нибудь встретится. Хотя, вполне возможно, что и разрешат, но не с кем-нибудь, а именно с тем-то и там-то. Однако, пока тебе такую бумагу подпишут, именно того-то в Москве и след простынет. Может быть, речь только о том, чтобы не было утечки информации? Как-никак в этих зданиях и «белый ТАСС», и разные иностранные газеты и журналы. О простых же материалах в новостях или любых бумагах, вплоть до туалетной, мы все строго предупреждены - не имеем право их выносить. Правда, последнее можно было бы вносить, потому что, хотя милиция имеет право обыскивать наши сумки, но делает она это редко и явно неохотно. К тому же, им издали видно, что именно кто несет в своих кошелках - кто фрукты в буфете отхватил, кто хвостик рыбки, а кому и мясца неожиданно перепало или же на заказ человек раскошелился. Мало ли, всякое бывает. Таким уж точно ни до каких-либо материалов. И то, что касается «белого ТАССа», то он действительно хранится за семью замками и печатями. А те, кто его читают, и на собственную мать зарычат, если та там случайно появится и протянет руку хотя бы к одному листку. Нет, на таких все Гостелерадио держится. Так некогда и Земля на трех китах держалась. Правда, к «белому ТАССу» даже моя рука непонятным образом иногда добиралась. Тогда читала разные серии этого добра вверх ногами из рук какого-нибудь товарища, чье внимание было полностью поглощено тем же, и он уже просто не смог бы еще и меня рядом заметить. Смешнее всего то, что этим летом, просматривая советскую прессу, я обратила внимание на сообщение о неких драконовских исламских законах, которые предусматривают непостижимые телесные наказания в духе глухого Средневековья за довольно безгрешные погрешности. А смешно это было потому, что эту новость я читала в «белом ТАССе» не позднее, чем года два тому назад. Возможно, даже на полгода раньше. Что ж, остаются иностранные газеты и журналы. Но где они остаются? Что в них написано? Кто их читает? Помню, раз в году наша секретарша сообщала: «Внимание, товарищи! К сведению башковитых. Завтра будут составляться списки на доступ к иноземным чтиву. Напрягайтесь, граждане, вспоминайте, кто на каком чего кумекает, и давайте, давайте, раскатывайте губу. До завтра». Правда, говорили только о «Шпигеле» и «Фигаро». За ночь раскатывала губу еще на что-то. Но как я ни старалась приходить пораньше на работу, списки всегда уже были, якобы, куда-то кому-то отданы. И, чтобы вписаться на ходу, нужно было ждать чьи-то разрешения, визы, которые так и не приходили никогда. Вообще сомневаюсь, чтобы кто-то в нашем отделе видел такие журналы в глаза. Так зачем же московскому радио гарнизон? Ну никак не выходило у меня из головы. Но бывает же так, что у человека случайно застревает в голове фраза, на которую он вначале не обратил должного внимания и, вдруг, какими-то необъяснимыми ассоциациями она всплывает. Однажды я вдруг столкнулась по коридору с человеком, которого предпочитала бы видеть только издали, если без него и совсем нельзя. Такая уж у него должность. Конечно, я улыбнулась ему с особом почтением и заторопилась дальше. А в ушах зазвенела вдруг фраза, которую я услышала от него еще в тот момент, когда заполняла первые анкеты на Гостелерадио: «Работа у нас почетная, но требует особой ответственности. То, что выходит в эфир из этого здания - не просто передачи. Это голос и совесть ЦК КПСС!». «Вот оно что! - осенило меня. Ну, конечно, такое не то, что гарнизоном, скоро уже целой армией не защитишь!».

Иван Толстой: Выпуск «Культуры и политики» продолжается, эфир 18-го августа 81-го.

Диктор: Размышления о войне, победах и отступлениях. Говорит Виктор Некрасов.

Виктор Некрасов: В настольном календаре на 1981 год, вышедшем в московском издательстве «Политическая литература», я прочитал, что 40 лет тому назад, 11 июля 1941 года, началась героическая оборона Киева. Взявши тут же 12-й том «Большой Советской Энциклопедии», я узнал, что, в результате поражения Юго-западного фронта, потеряна была почти вся левобережная Украина, но героическая оборона Киева сыграла важную роль в ходе войны – на 2 месяца было задержано наступление немцев на главном, московском направлении. Через 24 года после обороны, длившейся 2 месяца, Киев награжден был Золотой Звездой и присвоено было ему звание города-героя. Я не сомневаюсь, что во время этой тяжелой двухмесячной обороны защитники города проявили и стойкость, и героизм, но сама та операция, именуемая Киевской, можно ли ею гордиться? И по праву ли Киев стал вдруг героем, наравне с Одессой и Севастополем, городами, которые тоже, в конце концов, пали. Севастополь дважды, после упорной борьбы, переходил в руки врага. Во время Крымской кампании 1854-55 годов и в октябре 1941 года. Но обе те, действительно героические, обороны вписали славные страницы в историю нашей родины. 127 лет тому назад русские войска оставили северную сторону Севастополя и перешли на южную по приказу главнокомандующего Крыма Горчакова. Советские войска в 1941 году оставили город тоже по приказу Ставки верховного командования и еще 3 дня, до 4 июля, оказывали сопротивление немцам в Херсонесе. Одесская операция 1941 года закончилась эвакуацией 86 тысяч защитников Одессы на Крымский полуостров тоже по приказу Ставки. А Киев? Не знаю, но я ничего не читал про такой приказ. А в «Большой Советской Энциклопедии» сказано, что 15 сентября 1-я немецкая танковая группа и 17 армия соединились в районе Лохвицы и замкнули кольцо окружения вокруг киевской группировки советских войск, 21-й, 5-й и 26-й армий. 19 сентября советские войска оставили Киев и начали отход на Восток. В связи с нарушением связи и управления выход из окружения происходил неорганизованно и привел к тяжелым потерям. Так, черным по белому, написано в «БСЭ». В переводе на менее официальный язык, операция закончилась паническим бегством. Но мы знаем, что не только потерями противника и захваченной территорией определяется победа. Кутузов под Бородино оставил на поле брани почти половину своей армии, около 60 тысяч, и начал отход к Москве. И все же это была победа. В свой черед Наполеон, когда ему доложили про чудовищные потери, понял, хотя во всеуслышание провозгласил Бородинское сражение тоже своей победой, что если Риволи, Маренго, Аустерлиц, Фридланд или Ваграм можно назвать настоящими победами, то для Бородина надо придумать какое-то другое определение. Киевская операция 1941 года закончилась полным поражением. Пленными немцы захватили почти полностью три армии - 5-ю, 37-ю и 26-ю, 665 тысяч человек, и, кроме того, 884 танка и 3700 орудий. Это - по немецким, возможно и преувеличенным, данным. По советским сведениям, к началу сентября 1941 года на довольствии состояло на Юго-западном фронте 667 тысяч человек, из которых более 150 тысяч вышло из окружения. Иными словами, даже по советским сведениям потери в людском составе превышают полмиллиона. Командующий Юго-западным фронтом генерал Кирпонос покончил самоубийством. Подведем итог. Невеселый, скажем прямо. Хотя основной, через 4 года - красный флаг над Рейхстагом. Но, кроме того, 20 миллионов погибших! Цифра, которую советское правительство любит тыкать в глаза своим бывшим союзникам. И зря тычит. Основная масса наших потерь приходится на первый год войны, и Киевское окружение (называют его еще и Бориспольским или Лохвицким) - одно из самых страшных звеньев этой трагедии. И трагедии страшной. 4 года подряд, до самого начала войны, Сталин упорно и старательно уничтожал цвет советской армии. Вряд ли надо перечислять фамилии, они всем известны. А сколько погибло безвестных, начиная от командиров дивизий до командиров батальонов. А война была уже на пороге. Еще в 1936 году маршал Тухачевский на 2-й сессии ЦИК СССР публично предостерегал: Германия готовится к внезапному нападению, немецкая армия готова к сокрушительному молниеносному удару, и немцы начнут войну первыми, чтобы обеспечить неожиданность наступления. Тухачевского не послушали. Через год расстреляли. В результате этой сталинской, мягко выражаясь, чистки, ко дню так называемого «вероломного нападения» только 7 процентов офицеров Красной армии имели высшее образование. А 37 процентов не имели даже полного среднего образования. 75 процентов командиров занимали свои должности менее одного года. К чему же это все привело, не могло не привести? А к тому, что против таких квалифицированных профессионалов военного искусства как генерал фельдмаршал фон Рундштедт и генерал Гудериан, вдвинут был полуграмотный, хотя и маршал, Буденный, про которого тот же фон Рундштедт сказал: «Усы громадные, а мозгов чуть-чуть». Правда, через день после прорыва немцев к линии укрепления вдоль реки Ирпень, героя гражданской войны заменили другим героем, тоже маршалом, Тимошенко. Но было уже поздно - немцы вошли в Киев. Вспоминаю, как моя мать нарочито бодрым голосом говорила мне по телефону из осажденного Киева в Ростов, где я тогда работал: «А у нас тут в цирке труппа лилипутов выступает с программой «Киев был, есть и будет советским». Что же, лилипуты не ошиблись. Киев и раньше, и во время лилпиутских выступлений был советским, а с ноября 1943 года опять стал советским. Но где-то посередине, в течение 25 месяцев, был под оккупацией. Думаю, что это не вина солдат, которые обороняли Киев.

Диктор: Говорил Виктор Некрасов. А сейчас слово его молодому коллеге писателю и журналисту Сергею Довлатову, который очередное эссе из серии «Простые люди» посвятил одной советской проблеме, столь же неизбывной сколь и кричащей.

Сергей Довлатов: Гостиниц на своем веку перевидал я множество. Были среди них роскошные интуристовские отели, с мягкими коврами, цветными телевизорами и голубыми унитазами. Попадались и шаткие захолустные развалюхи с вывеской "Дом колхозника". Путешествовать мне довелось в жизни на самых различных уровнях. Иногда в качестве журналиста партийной газеты, чаще в качестве рядового советского гражданина. Хочу заметить - безобразия творятся на всех мыслимых уровнях советской действительности. Помню, я оказался в столице Калмыкии Элисте. В кармане лежало удостоверение газеты "Известия". Плюс рекомендательные записки Липкина и Наймана - наиболее известных переводчиков с калмыкского. Поселили меня в единственной каменной гостинице "Интурист". Отдельной комнаты получить не удалось. Соседом по номеру оказался крупный финансовый работник из Москвы. Целыми днями он ел воблу и пил чай из термоса. В помещении стоял невыносимый запах рыбы. А ночью мой сосед внезапно умер - скончался без единого звука. Уснул и не проснулся. Его остановившиеся глаза были широко раскрыты, на одеяле поблескивала рыбья чешуя. Я спустился вниз. За стойкой администрации дремал молодой калмык с головой, напоминавшей пушечное ядро. Я взволнованно рассказал ему о случившемся. Калмык даже головы не повернул, я, повысив голос, повторил свой рассказ. Калмык слегка ожил и негромко запричитал: "Умер, совсем умер! Ай-яй-яй, совсем умер человек, большой человек из Москвы!". Я выждал минуту и сказал: "Надо что-то предпринять. Например, позвонить врачу. Вызвать милицию". Калмык, тихонько раскачиваясь, продолжал бормотать: "Ай-яй-яй, умер человек, большой начальник умер, профессор!". Я отправился завтракать, потом зашел в министерство, выполнил какие-то журналистские задания. Вернулся к часу. Покойник был на месте. Запах рыбы все еще наполнял помещение. Я снова пошел к администратору. Выразил свои претензии более энергично. Калмык миролюбиво произнес: "Зачем сердиться? Вас было двое, сейчас ты один. Можешь девушку пригласить". "Какую девушку, - заорал я, - немедленно уберите труп! Я не могу там больше оставаться". Через полчаса я съехал. Перебрался в местный "Дом колхозника". Уезжая, предложил калмыку записать мои данные. Калмык отказался. "Зачем?". "А вдруг это я его придушил?". "Нет, - сказал калмык, - ты хороший человек, только слишком нервный". Чем кончилось это дело, я не знаю.
Разумеется, удостоверение партийной газеты несколько скрашивает командировочные мытарства. Обыкновенным советским людям приходится гораздо хуже. Остановиться в гостинице практически невозможно - мест не хватает. Можно остановиться у друзей. Что значит обречь их на тяжкое испытание. Ведь редкая семья имеет больше двух комнат. А многие семьи ютятся в одной. Можно купить туристскую палатку. Устанавливать ее летом в пригородных местах, около водоемов. Этот способ годиться для молодых и закаленных. А если вы не слишком молоды? И не обладаете железным здоровьем? Тогда хуже. Остается вокзал, комната транзитных пассажиров, жесткие деревянные скамейки. А то и камера отделения милиции, если вас сочтут подозрительным незнакомцем. Короче, неофициальное путешествие - дело хлопотное и безрадостное. Командированным живется лучше. Ответственным работникам с хорошим, внушительным удостоверением еще лучше. Но и они порой испытывают всяческие курьезные затруднения. Мой друг, старший инженер "Ленпроекта", рассказывал:
"Приезжаю в Ростов около 12-ти ночи. Захожу в ближайшую гостиницу. Протягиваю свои бумаги. Слышу:
- Мест нет.
Начинаю волноваться.
- Я, - говорю, - старший инженер "Ленпроекта".
- Мест нет.
- Что ж, мне по улице всю ночь болтаться?
- Мест нет.
- Вы, - говорю, - за это ответите!
А служащий вдруг тихо произносит:
- Купи себе петуха.
- Что? - не понял я.
- Купи себе петуха.
- Какого еще петуха? Что за неуместные шутки?!
А он и говорит:
- Купи себе петуха и ему морочь голову".

Я растерялся, отошел. Тут подходит ко мне грузинского вида человек: «Суньте, - говорит, - в паспорт десятку». Я, конечно, возмутился, однако делать нечего. Подхожу к окошку, даю администратору свой паспорт. Оттуда выглядывает розовая десятирублевая купюра. Служащий поглядел, небрежно оборонил бумажку в ящик стола и на все уснувшее здание провозгласил: «А кто это к нам приехал?» «Из Ленпаркета!» «Пожалуйте в номер люкс». «Хотел я начальству пожаловаться, закончил мой друг, - однако раздумал. Не имеет смысла. Ведь это происходит на каждом шагу».

Иван Толстой: «Культура и политика», август 81-го. Мы знакомим вас с незаглушенными программами 80-х. Без политических тем не обходился, разумеется, ни один эфирный день. Кубинская проблема. Эфир 20-го августа 81-го.

Виктор Федосеев: Вы слушаете радиожурнал «Права человека». Ведет передачу Виктор Федосеев. Жизнь в современном мире как бы поделена на две части. В одних странах уважение к правам человека и человеческого достоинства легли в основу государственных конституций, законов и общественных нравов. Тут каждый может быть уверен, что не будет арестован ни за что, ни про что, не будет судим и обвинен без достаточно тщательного рассмотрения обстоятельств дела, без использования всех легальных средств в свою защиту. Тут каждый знает, что имеет право исповедовать любые взгляды, высказывать критические суждения о режиме своей страны или ее правительстве. Человек знает, что жизнь его, свобода остаются при этом вне опасности. Это даже не рассматривается гражданами как исключительное благодеяние - они к этому привыкли, так же как привыкли есть завтрак по утрам. И есть в нашем современном мире другие страны, где уста скованы страхом, где тюрьмы набиты узниками совести, где жертвы политического террора насчитываются сотнями, тысячами, десятками тысяч. Вот один из мало, к сожалению, известных примеров. В 1969 году испанцы оставили свою бывшую колонию Экваториальную Гвинею. После этого там воцарился диктатор Франсиско Масиас Нгема. Нгема убил 50 тысяч из своих 350 тысяч подданных. Многих он убил собственными руками. 100 тысяч жителей Экваториальной Гвинеи вынуждены были бежать из страны. Себе самому Нгема положил баснословную зарплату в 5 миллионов долларов. 10 лет, вплоть до 1979 года, когда он был свергнут и казнен, покойный людоед Франсиско Масиас Нгема действовал во имя научного социализма и сулил совершить в Экваториальной Гвинее научное, вернее, национальное чудо. А его власть утвердилась при поддержке другого диктатора, Фиделя Кастро. 500 кубинских советников присутствовало в Экваториальной Гвинее с начала и до бесславного конца правления Нгема. Террор, жестокость, бесправие и бесчеловечность экспортируются в наши дни из одной страны в другую как контрабандный товар. О международных связях современного терроризма, о роли в этих связях, в частности, Фиделя Кастро обстоятельно рассказала в своей книге «Сеть террора» американская журналистка Клэр Стерлинг. У микрофона кандидат философских наук Борис Шрагин.

Борис Шрагин: Первые годы после того как он захватил власть на Кубе, Фидель Кастро объявлял себя революционером нового типа, не сталинистом, и даже не марксистом. Он представлял осуществленную им на Кубе революцию как первый этап в историческом развитии, как начало вооруженной борьбы народов третьего мира против империализма и колониализма. С первых лет своего правления Фидель Кастро занялся экспортом своей революции в другие страны. С одним из примеров того как он это делал, мы только что познакомились. Кроме того, Клэр Стерлинг сообщает, что в специальных тренировочных лагерях на Кубе проводили специальную подготовку по 1500 партизан из разных стран Латинской Америки, начиная с 1964 года. В 1968 году в поведении Фиделя Кастро произошел решительный перелом. Он уже больше не декларировал свою независимость от кого бы то ни было, он перестал идеологически маневрировать между Советским Союзом и коммунистическим Китаем, позволяя себе время от времени антисоветские и антисталинские выпады. С 1968 года кубинский диктатор превратился в верного друга СССР. Что же, собственно, произошло? Ответ - ни для кого не тайна. Кастро довел Кубу до экономического разорения, до полного хозяйственного краха. А советское руководство согласилось взять его полностью на свое иждивение. Вот, что пишет об этом Клэр Стерлинг в своей книге «Сеть террора».

«Условия были достаточно щедрыми, чтобы превратить народ в 7 или 8 миллионов в беззащитно зависимый от советских подачек. К 1978 году журнал «Тайм» сообщал, что СССР предоставляет Кубе 6 миллионов долларов в день в виде прямых субсидий и ссуд, продает Кубе 190 тысяч тонн нефти ежедневно по половинной международной цене, что СССР покупает у Кубы 3,5 миллиона тонн сахара в год по цене, в 4 раза превышающий международную. СССР также полностью взял на себя снабжение кубинской армии. Как выразился один западный дипломат: «Кастро оказался в закладе по самые брови».

Дорого стала обходиться Куба советскому народу, который и сам живет не богато. Но и Фиделю Кастро пришлось платить недешевую, хотя и своеобразную, плату. Он вынужден был полностью отказаться от суверенитета в своей международной политике. Но еще важнее было то, что кубинская служба безопасности оказалась под полным контролем КГБ. Клэр Стерлинг пишет:

«Как часть сделки Кастро принял также 500 советских советников (через 10 лет их сделалось 10 тысяч), которые были размещены в кубинском экономическом секторе, в вооруженных силах, в органах безопасности. Полковник КГБ Виктор Семенов получил кабинет прямо в штаб квартире директората госбезопасности в Гаване. 25 кубинских агентов (а позднее – 50) должны были ежегодно отбираться с его одобрением для прохождения учебы в Москве. Все решения об операциях кубинской госбезопасности, ее бюджет оказались под контролем полковника Семенова. С тех пор и поныне Куба является единственным советским государством сателлитом, разведывательная служба которого непосредственно субсидируется Советским Союзом».

Большинство из только что приведенных сведений было сообщено бывшим резидентом кубинской разведки в Париже перебежчиком Орландо Кастро Хидальго в его показаниях Сенатской комиссии США. Они чрезвычайно важны потому, что как раз с 1968 года Куба превратилась в важнейший центр международного терроризма. Клэр Стерлинг пишет:

«Немногие из террористических групп, о которых говорится в этой книге, обнаружили прямые связи с Москвой. Но ни одна из них не могла начать и продолжать функционировать без помощи Гаваны или палестинского сопротивления. Или, наконец, обоих. Они, вероятно, не понимали сначала, что они попадают в тесный круг, все радиусы которого проходят через Москву. Но если это было неясно в 1970 году, то к 1989-у стало секретом Полишинеля. Сами террористы говорили об этом в залах судов, в личных признаниях, в свидетельствах очевидцев, в интервью, в заявлениях для прессы и опубликованных воспоминаниях».

Клэр Стерлинг отмечает, что после 1968 года интерес к разжиганию террористической деятельности в Латинской Америке у кубинцев заметно ослабел. Он переместился в районы, которые с геополитической точки зрения больше всего интересовали Советский Союз. Орландо Кастро Хидальго, имя которого уже упоминалось, рассказал, что в 1968 году, после знаменитых студенческих беспорядков, он переправил на Кубу, в летние лагеря, около 2 тысяч молодых французов и около тысяч из других стран Европы. Оттуда они вернулись террористами и развернули убийства, похищения, ограбления банков, захваты самолетов, взрывы бомб по всей Западной Европе и Ближнему Востоку, от Ирландии, Испании, Германии и Италии до арабских нефтяных государств, Турции и Ирана. Тренировка террористов стала своеобразной кубинской профессией. Когда полковник эль Каддафи, диктатор Ливии, решил подключиться к международной террористической сети, первые тренировочные лагеря на ливийской территории устраивали кубинские инструкторы. Там, между прочим, прошли и школу баскские сепаратисты, которые до сих пор, непрерывно совершая нападения на испанских военных и полицейских, ставят под угрозу само существование молодого демократического строя в этой стране. Такие же тренировочные лагеря для террористов агенты Фиделя Кастро организовали и в Сирии. Палестинские террористы тоже учились у кубинцев, пока из их рядов не вышли не менее эффективные учителя. Однако не одна только организация международного терроризма составляет функцию Кубы. Другая ее задача - прямая посылка своих солдат в те районы, в которых особенно заинтересован Советский Союз. Клэр Стерлинг пишет:

«Давно прошли те времена, когда Кремль объявлял посылку кубинского экспедиционного корпуса в Африку авантюризмом. Это было в 60-е годы. Такие же действия Фиделя Кастро в 70-е годы стали в глазах Кремля актами международной пролетарской солидарности. Кубинская армия стала для него бесценным вкладом, ибо ее можно направлять туда, где неудобно появляться советским солдатам и где кубинская армия ведет советские имперские войны».

В современном мире есть страны, где права человека уважают, и другие, где эти права грубо попираются. Рассказ Клэр Стерлинг о международной роли Фиделя Кастро раскрыл некоторые международные механизмы, в результате действия которых стран второго сорта становится больше.

Иван Толстой: Иерархия у детей. Программа Культура и политика, 23-е августа 81 года.

Аркадий Львов: Дети – самый чуткий социальный барометр. С удивительной быстротой и точностью они улавливают глубинные изменения социальной жизни, и отражают их в своем поведении. Став полноправными гражданами, а с годами и хозяевами власти, они определяют новые нормы социальной и государственной жизни. После великих потрясений общества, вроде Октябрьской революции, они долгие годы продолжают играть в революцию. По первому впечатлению, в этом можно увидеть некоторое отставание от хода истории, возврат к прошлому. Как объясняют советские спецы по педагогике и идеологии - возврат к героическому прошлому. В действительности же, здесь имеет место не отставание, не возврат к прошлому, хотя бы и героическому, а все тот же взгляд вперед, взгляд в будущее, ибо революция провозглашает принципы, которые обществу предстоит реализовать. Меж тысяч красных полотнищ в кровавом тумане реет голубая мечта человечества о равенстве, братстве и свободе. И дети, с их обостренным чувством правды и справедливости, стремятся реализовать в играх мечту своих отцов. Однако, новое время, новые песни. Проходит угар революции, угар Октября, хозяева партии становится хозяевами власти, не только власти, но и всей жизни, даже в самых малых ее мелочах, и утверждаются новые нравы. Принципы и лозунги революции остаются для митингов и партийных съездов, а в повседневной жизни они обретают типичные свойства театрального реквизита, назначение которого - поддержать иллюзию, что революция продолжается. На самом же деле идет фундаментальный процесс перерождения общества, которое похерило революционные лозунги равенства, братства и свободы и формирует новый класс господ. Дети продолжают еще играть в революцию, но уже не по собственной воле, а по воле своих пионерских и комсомольских вожаков, которые выполняют наказ партии продолжать традиции дедов и отцов. А традиции дедов и отцов, которые оглушали мир залпами «Авроры» - уже экспонат музея краеведения, где в стеклянном озере плавают птицы со стеклянными глазами. И на месте традиции революции, которая похвалялась утвердить всемирный дух товарищества, формируются новые традиции: начальника и подчиненного, рядового партийца и партийного босса, шофера и хозяина. Дети уже не в играх, а в повседневных отношениях между собой точно и безошибочно следуют этому новому духу, духу кастовости. Работа по окончании университета в Западной Украине, в русской школе, где, в основном, учились дети офицеров из дислоцированных здесь воинских частей и КГБ, я впервые в столь чистом, почти лабораторном варианте, столкнулся с новым явлением нашей соцдействительности - четкой иерархии по чинам отцов в отношениях между детьми. Генеральских отпрысков здесь не было, но были полковничьи дети. И товарищи их, у которых папы были майоры и капитаны, говорили: «У них в семье – папаха». Папаха - головной убор генеральского образца, который из всего старшего нашего офицерского состава имеют право носить только полковники. И папаха в их глазах становилась символом генеральского достоинства. 40-летнему капитану или даже майору едва ли удастся выйти в генералы, а 40-летний полковник это почти генерал. И, стало быть, его дети - это почти генеральские дети. И для их однокашников, которые имеют своими отцами майоров и капитанов, они были не просто на более высоком уровне, а на уровне недосягаемом. Разумеется, капитанские и майорские дети, в свою очередь, смотрели с высока на лейтенантских отпрысков. Однако, это был взгляд не из другого иерархического слоя, а взгляд в границах того же слоя, где вполне возможно, в перспективе, перемешивание. В то время как перемешивание с генералами исключалось даже в перспективе. Интересно, однако, что дети капитанов и майоров КГБ имели свою особую шкалу, которая, если перевести ее в армейские измерения, вполне могла быть приравнена к полковничьей, а в известном смысле стояла даже несколько выше. Как сказал однажды один восьмиклассник, большой любитель истории: «Главное - не папаха, главное - какого цвета погон». А его сестра, шестиклассница, выразилась еще точнее, подравшись со своей подругой, дочерью армейца: «Мы твоего папу можем забрать, а вы нашего забрать не можете». В это распределение социальных ролей учителя вносили свою лепту. Выработалась стереотипная фраза, которую они повторяли из урока в урок, когда доходило до детей начальства. Папа папой, а я тебе поставлю, что заслужил. Так, в угоду, разумеется, справедливости и равенству, которое обязательно для всех в государстве рабочих и крестьян, школярам вдалбливалась в голову мысль о папах, которые не такие папы как остальные, и их детях, которые, ежели учитель ставит им залуженный трояк или кол, все-таки не ровня другим мальчикам и девочкам. В первые послевоенные годы перенесение духа армейской иерархи в школу, в дворовую жизнь ребят было, пожалуй, наиболее характерным поскольку военно-чиновная иерархия в те времена сопрягалась, как правило, с имущественной. С самолетами, поездами, пароходами генералы и полковники вывозили из оккупированных стран одежду, посуду, мебель. И квартиры их, хотя и без вкуса, были до отказу набиты добром. В нищие те годы, на фоне общего разорения и голода, богатства эти представлялись фантастическими, и хотя простые советские люди негодовали, однако, наряду с негодованием, испытывали то же чувство, какое в веках пронесли их предки – почтение к богатству. Кроме того, офицеры в те годы были наиболее высокооплачиваемой категорией служащих , и это еще раз подтверждало известную народную примету: деньги идут к деньгам. С годами, особенно после смерти Сталина, положение стало быстро меняться. На первый план стали выдвигаться работники партаппарата и соворганов, которые, хотя и не имели высокой зарплаты, зато, благодаря тому, что в их руках находились все ключи к заводам, фабрикам, колхозам и другим очагам экономических благ, бесспорно стали государственной и имущественной элитой страны. И, опять-таки, немедленно нашло это отражение в поведении и психологии детей. Дети партаппаратчиков, благодаря тому, что семьи их тяготели к контактам по ведомственному признаку, в сущности, образовали свой особый круг. Со временем, когда партаппаратчики стали строить для себя отдельные жилые дома, даже целые жилые массивы, больницы и санатории, круг их становился все определеннее, все плотнее. И вот парадокс: дети партаппаратчиков стали свысока, порой даже презрительно, смотреть на собственных отцов, которые недавно были селянами или сыновьями селян, и стали формировать новый слой, новую касту со всеми признаками наследственной власти и наследственного богатства. В круг этот привлекаются только дети из военных, академической среды и семей хозяев производства, то есть директоров заводов, начальников конструкторских бюро, ведущих инженеров и, конечно, врачей, которые, хотя и не хозяева производства, но все равно очень нужны. Закрытых школ для них пока еще нет, но имеется большое число всяких спецшкол и интернатов, куда случайные, то есть просто потому, что они проживают в данном микрорайоне, дети не попадают. Однако и здесь, хотя эти школы для немногих, формируют свои социальные слои с четкими признаками иерархии, которая закрепляется прямой зависимостью школы от своих учеников, через родителей, которые школам выколачивают материалы для строительства и ремонта, учебное оборудование и пособия, путевки в лагеря и деньги на экскурсии. И, само собою, всякие блага для администрации школы и лично директора, который недавно сам был работником обкома или райкома. В этой атмосфере кастовости складываются новые нормы морали, основанные на чувствах исключительности и вседозволенности. Воспитание чувства исключительности, чувства кастовости - явление сегодня вполне будничное. И, отправляясь в школу, первоклассник со звездочкой октябренка, где барельеф Володи Ульянова-Ленина, основателя первого в мире государства рабочих и крестьян, приносит из дому психологию готового барчука, которому, по праву партийного первородства, надлежит быть над своими однокашниками.

Иван Толстой: Самиздатская статья Болховского о Каунасском памятнике тамиздатчику. Из передачи «Документы и люди», 30-е сентября 81-го. Читают дикторы Юрий Готовчиков и Нина Румянцева.

Диктор: Мужичишка с сидором пристально вглядывается вдаль. Из Пруссии на родную землю несет он тамиздат. Надо благополучно миновать пограничные засады. Колючей проволоки еще, слава богу, нет, ее еще только изобретают англичане для буров. Я снимаю шапку перед книгоношей. Много событий пронеслось с тех давних пор и над Литвой, и над Россией, а свободное слово по-прежнему ходит с оглядкой по городам и весям. К могилам безымянных солдат возлагаются венки. Я могу лишь пересказать кое-какие факты, известные мне, о литовских разносчиках запрещенной литературы на рубеже 19 и 20 веков. Память оживляет памятники, не только цветы. Издательство «Летописец», Санкт-Петербург, 1907 год, выпустило книгу «Революционное движение в России в докладах министра Муравьева». Доклады эти именовались тогда так: «Всеподданнейший отчет министра юстиции по делам о государственных преступлениях за 1897 год» и «Краткий обзор противоправительственного движения в империи в течение 1894-97 годов». Цитируем:

«Национально-сепаративными стремлениями проникнута и некоторая часть литовского населения северо-западного края.
Мероприятия правительства, направленные к ослаблению польского влияния на коренных обитателей Литвы в связи с введением преподавания литовского языка как обязательного предмета в Сувалкской и Мариампольской гимназиях, в Вейверской учительской семинарии, а также во всех начальных школах Сувалкской губернии, дав сильный толчок влечению литовской молодежи к образованию, вместе с тем пробудили в ней чувство национального самосознания. В 1886 году между воспитанниками Московского университета обрадовался тайный кружок литвоманов, члены которого деятельно занялись национальной пропагандой и вступили в оживленное сношение не только со студентами единоплеменниками других высших учебных заведений, но и с выдающимися литовскими агитаторами в Литве и заграницей. Благодаря содействию этих лиц, начиная с 1889 года в городе Тильзите стали печататься на литовском языке: ежемесячный журнал под заглавием «Varpas» («Колокол»), имевший в виду интеллигентный круг читателей, и газета «Ukininkas» («Хозяин»), предназначавшаяся исключительно для распространения среди крестьянского населения. Одновременно с появлением «Ukininkas», ксендзы приступили к печатанию в том же Тильзите специальной ультарклерикальной газеты «Обозрение», а затем ежемесячного журнала «Страж отчизны», обратив их в орудие пропаганды крайней религиозной нетерпимости и фанатической ненависти к русской государственности и православной вере. В видах той же преступной агитации, редакции упомянутых периодических изданий печатали на литовском языке под различными наименованиями календари, а также отдельные брошюры. Слепая преданность католического населения своему духовенству создала благоприятные условия для восприятия ксендзовских внушений, а почти поголовная грамотность литовцев в значительной степени содействовала широкому сбыту подпольных заграничных изданий, которые вследствие этого стали в большом количестве тайно водворяться в пределы империи. Наиболее выдающимися, в количественном отношении, за отчетный период представляются нижеследующие случаи тайного водворения литовских заграничных изданий.
Первый. 3 тысячи 8000 брошюр и 200 номеров газет были отобраны в феврале 1894 года у Казимира Удраса, Антона Бружиса и Юрия Беляка.
Второй. 1709 экземплров противоправительственных изданий в 1895 году оказалось при Антоне Беляке.
И третий. Более 2 тысяч экземпляров, в том числе 800 календарей, обнаружены были в 1896 году у Шведаса, Каспутисов и других. Все поименованные лица, за исключением эмигрировавшего в Америку Юрия Беляка, понесли наказание в установленном порядке.
Страницы 48 по 51.

Таков, разумеется, неполный перечень имен и цифр, стоящих за памятником безыменному книгоноше.