Иван Толстой: Возвращение Сергея Виноградского. Ученый о себе и своей эпохе.
Передо мной толстая книга увеличенного формата в 800 страниц – «Летопись нашей жизни». По существу, исповедь микробиолога Сергея Виноградского, книга, сама судьба которой несколько раз была под угрозой. Дважды мог погибнуть ее автор, и наконец, рукопись притаилась и спряталась от архивистов.
Но как Сергей Николаевич оказался, несмотря на все чудовищные удары рока и жизненные потери, счастливчиком, так повезло и рукописи его: она попала в заботливые и умные руки историков, которые понимали, с чьим наследием имеют дело. И вот открывается она теперь таким предисловием: «Вклад великого русского микробиолога Сергея Николаевича Виноградского…»
О скольких российских ученых ХХ века можно с уверенностью сказать «великий»?
Прежде, чем мы начнем знакомиться с «Летописью нашей жизни», позвольте мне огласить свое предисловие. Хоть я и не биолог, но имя Виноградского знаю со своих 17 лет, когда по ошибке судьбы поступил в Медицинский институт. На занятиях по микробиологии произносили это имя. В какой-то извилине отложилось.
В 37 лет я поступил в штат Радио Свобода в Праге, которая располагалось на чешской улице Винохрадска. Никакой связи, разумеется, не было. Но как только я взял архивную пленку с самой первой передачей Радио Свобода 53-го года, там был некролог русскому ученому. Вот давайте мы и начнем сегодня с этого некролога. Итак, 1-е марта 1953-го, самая первая передача Русской службы Радио Освобождения. Новость читает диктор Сергей Дубровский.
Сергей Дубровский: В среду в Париже скончался в возрасте 96 лет известный русский биохимик Сергей Николаевич Виноградский. Он был в свое время директором Института экспериментальной медицины в Петрограде. Виноградский родился в Киеве в 1856 году. После захвата власти большевиками в 1917 году он жил во Франции и в 1924 году был избран членом французской Академии наук.
Иван Толстой: Эта новость 1953 года уложилась в 30 секунд. Дадим теперь к ней 50-минутный комментарий.
В конце 2013 года в Москве в издательстве «МАКС Пресс» вышел автобиографический сборник Сергея Виноградского, подготовленный Архивом Российской Академии наук и Институтом микробиологии имени Виноградского, - «Летопись нашей жизни». Составление, подготовка текста, комментарии, переводы с французского – Натальи Колотиловой и Галины Савиной. У нашего микрофона Галина Савина.
Галина Савина: Сергей Николаевич Виноградский был выдающийся ученый, который единодушно будет поставлен в первый ряд выдающихся с его коллегами и не только коллегами. Он по профессии микробиолог, но личных учеников и школы не оставил, но все микробиологи считают его Учителем с большой буквы за его вклад в эту науку. Сергей Николаевич вынужден был эмигрировать из России в 1920 году из Одессы. Он прожил долгую жизнь до 96 лет в Бри-Конт-Робер, в пригороде Парижа, где ему Институт Пастера предоставил и жилье возможность работать, у него была там лаборатория, опытное поле, все дела, которые ему были необходимы.
Вот собственно во Франции он третий раз стал выдающимся, потому что его открытия французского периода, невзирая на его возраст, вошли в науку, он считается законодателем и основателем такого направления как микробиологическая экология. Его центральное открытие — это хемосинтез. То есть для людей науки достаточно одного слова, чтобы понимать масштаб. Как пишет академик Заварзин во вступлении к книге, фотосинтез складывался долго, многие люди принимали участие, то этот человек один умозрительно, силой своего ума сделал такое открытие, которое сейчас вообще рассматривается даже шире, чем при его жизни. Это открытие прозвучало, и он сразу стал знаменитым. Но в принципе личность очень интересная, он был виртуозным музыкантом, он был альпинистом — это то, о чем многие люди не знали никогда. Что он музыкант, знали, конечно, а то, что он увлекался альпинизмом, практически никто не знал. Он в Швейцарских Альпах почти все вершины покорил.
Сергей Николаевич был выдающимся предпринимателем, как все считают.
Марина Сорокина: Что особенно важно.
Иван Толстой: Это прозвучала реплика историка науки Марины Сорокиной, которая и навела меня на эту книжную новинку, спасибо ей.
Галина Савина: Потому что на Украине он получил в наследство местечко, сейчас это называется Городок - это такой дом в Хмельницкой области. Он там развел такое хозяйство интенсивное, что, по-моему, до сих пор все удивляются. Получал огромную прибыль, в тот момент из науки ушел. Потом он в науку вернулся уже в эмиграции — второй его подход к науке был. В сущност,и эта книжка — это его воспоминания, которые, видимо, он предполагал оставить семье. Но так сложилось, что одна из его дочерей, третья по счету, Екатерина Сергеевна, сочла нужным в 60-е годы это все передать сюда.
Иван Толстой: Я прерву здесь архивиста Галину Савину, чтобы познакомить вас с фрагментами из летописи Сергея Виноградского как раз того периода, когда он жил под Одессой в Городке. И выберу для этого наиболее драматические страницы – времен революции и хаоса гражданской войны.
Дано мне дальше было знать, что отныне лес должен отпускаться не по назначенной мною цене, а по той, которую определило общество. Решение это принесла мне депутация, предводимая неким хорошо распропагандированным малым, который хоть и вежливым, но угрожающим тоном советовал беспрекословно покоряться порядкам, которые будут введены обществом. А не то... Все это не оставляло сомнений, что песня моя в Городке спета и что в ближайшем будущем придется оставить хозяйство в таких невозможных для меня условиях. К счастью, мое хозяйничанье тут же закончилось самым нормальным образом — сдачей фольварков в аренду сахарному заводу. Сделка состоялась целиком по инициативе Маранца, представителя завода, который приехал меня о том просить, и принял все мои условия. Весь инвентарь был сдан ему по уплаченной мною за него цене, без всякой скидки на амортизацию. Контракт состоялся для меня на необычайно выгодных условиях и таким образом я сразу освободился от ведения хозяйства в ненормальных условиях. Не помню только в точности, когда он состоялся, но так как у меня не сохранилось в памяти никаких данных о хозяйственных работах в 1917 году, то я полагаю, что тогда фольварки уже перешли к арендатору. Хозяйство мое, значит, длилось всего два года, может быть три. Спрашивал себя: чем объясняется такая предприимчивая сговорчивость заводского управления в лице Маранца в современных, столь мало объясняющих обстоятельствах? Причину надо искать в том, что Маранц, очень способный и бойкий еврей, был в энтузиазме от революции и от Керенского, и, видимо, надеялся, что с ним наступила пора широкого и беспрепятственного развития всякой деятельности. Такая вера его пришлась мне кстати. Между тем, пока Февральская революция проводила свои медовые месяцы, Керенский разъезжал по всей России, побывал и поблизости, в Каменце, везде говоря речи и собираясь в качестве Главковерха вести «свободный народ к победе».
Одновременно с этими «многообещающими» событиями оживился и городокский дом, часто пустовавший во время войны. Приехали Костя с Таней, Милюня с немкой. Он, отличившись на Северо-западном фронте, был назначен на Юго-Западный, и занят был организацией На-до-ра-бюза. С ним съехались еще два крупных инженера, работавших на фронте. Один из них — Васильев, «друг Керенского», держал себя сухо, почти не разговаривал со старорежимными хозяевами, обреченными на ликвидацию. (Его же, этого «друга», впоследствии видел жалким беженцем!)
Покончив с этим, - продолжает свою летопись Сергей Николаевич Виноградский, - отправился отдыхать и купаться в море в Одессу на дачу Камлета. Сколько я там пробыл — не помню, но поспешный вызов оттуда в Городок определяется исторической датой — крушением Юго-Западного фронта. До того Русская республиканская армия, предводимая Керенским, будто бы одерживала успехи, вызывая ликование и оптимистические комментарии газет. Но торжество это длилось всего несколько дней. Помню, как я в указанный день расположился с газетой на веранде в ожидании новых успехов, и похолодел: фронт сломан, войска бросили фронт и двигаются домой восвояси, занимаясь по дороге грабежами. Вскочил с с кресла, собрался и в тот же день уехал в Городок. Железнодорожное движение не было еще нарушено, доехал без задержек до Ярмолинец, но выйдя из поезда, не нашел лошадей ни своих, ни наемных. К счастью, несколько знакомых городокских евреев предложили мне место в их шарабанчике. Доехал до темноты и нашел там уже Костю, приехавшего с фронта на аутомобиле. Ни в какой мере не условившись, съехались с ним под влиянием одних и тех же опасений.
Костя настаивал на оставлении Городка. По его мнению, положение еще более грозное, чем то, что я себе представлял. Взяв с собой все, что можно взять, надо оставить дом и уходить, притом полями и окольными путями, выбрав направление, где менее всего шансов встретиться с бандами. Нельзя ли остаться хоть сутки, чтобы лучше разобрать вещи? - Нет. Для укладки ночь, а завтра утром выезжать.
Так и решили. Немедленно принялись за разборку и укладку. Но что можно взять с собой? Очевидно, только носильные вещи, кое-какие бумаги и мелочи, ценные по воспоминаниям с ними связанными. Книг полные шкафы, отчасти ценные издания, ноты, музыкальные инструменты и много чего еще пришлось оставить. О двух роялях и мебели, кончено, никакой речи не могло быть. Успел кончить свою долю укладки к 3 часам ночи, но главная работа выпала Мамочке. (Мамочкой Сергей Николаевич Виноградский называет свою обожаемую жену Зинаиду Александровну - ИвТ). Спокойно, складно, умело, как всегда, возилась среди груд всяких вещей целую ночь напролет. Не только не прилегла, но даже не присела. Проснувшись после короткого сна после 5 часов утра я застал ее за работой, и опять-таки не только не услышал от нее жалобы на усталость он перенесенной энервирующей возни, да еще в состоянии нравственного угнетения, но как-то не было видно и признаков усталости. Так проявления их были скрыты, подавлены силой воли. Уже при мне она окончила молча свою работу, разогнулась, посмотрела на меня и, обняв меня, заплакала. Так мы стояли в Золотой комнате, крепко обнявшись и в слезах, но очень недолго. Этим мы расставались с местом, где прошли наши лучшие годы.
В Одессе был хаос, — продолжает Сергей Виноградский свою летопись, - власти то забирали в руки бразды, то исчезали. В продолжение 4-х месяцев город был во власти большевиков. Был Совдеп или ревком, издававший декреты и приводивший их в исполнение под охраной китайской стражи. Одно время, впрочем, короткое, город занял атаман Григорьев. Довольно долго им владели украинцы, которые ввели свою монету — карбованец, но царство их было неустойчивое, до кампании Петлюры, которая разыгралась позором. Несмотря на этот хаос, повальных грабежей и убийств не было, жизнь кое-как текла со всякими рода затруднениями и помехами во всякого рода областях.
Тот факт, что мы оказались вынужденными жить далеко от города в дачной местности, оказался чрезвычайно благоприятным в смысле спокойствия и безопасности. Никакая смута не доходила до нашего замка, прятавшегося в большом парке. Расстояние это часто причиняло тягостное неудобство, но о городских беспорядках мы узнавали только по отрывочным газетным сведениям, и только во время редких посещений города приходилось уходить от стрельбы на улицах или спешить мимо винного склада, разбиваемого солдатами.
И таким образом среди общей смуты вели свое тихое, уединенное существование. На первом плане была музыка, да и нечего было больше делать в течение поздней осени, зимы, ранней весны. Каждый день было пение, гаммы, вокализы, разучивание арий, романсов. Иногда шло прекрасно и я расточал похвалы иногда посредственно и скверно без ясной причины. Но с моей стороны была только подготовка для поступления в Консерваторию. Интересно было, как там пойдет. Поступив в Консерваторию, Ксения (это дочь Сергея Виноградского) попала в класс госпожи Рейдер, которая пользовалась тогда в Одессе репутацией лучшей учительницы и принимал в своей класс только учениц, обладавших хорошим голосом.
Иван Толстой: Так пишет в автобиографической «Летописи нашей жизни» выдающийся микробиолог Сергей Николаевич Виноградский, чья огромная рукопись была найдена в Архиве Российской Академии наук. Продолжаю чтение фрагментов из недавно вышедшей книги.
«1918-й. Год принес большую перемену. Павло Скоропадский, генерал царской службы и дальний родственник по материнской линии, вознесен был в немецкой оккупации на «гетманский престол», вакантный со времен Екатерины. Обернулись мы все украинцами, так сказать, номинально, стали считать карбованцами, плохо напечатанными, легко подделываемыми, курсом ниже рубля, и пока больше ничего. Но что удивительно — это то успокоение, которое почти внезапно наступило в крае. Беспорядки прекратились, вернулось некоторое доверие к устойчивости общего положения, оживилась торговля.
Костя побывал в Городке, провел там несколько дней в соприкосновении с разными слоями населения, встречал даже льстивый прием, дескать, «вы наш отец, а мы ваши дети», как рассказывал он, может быть в шутку. Дом найден был разграбленным. Ограблением руководил повар, прослуживший в доме с юности до седых волос и накопивший порядочный достаток, владевший хорошей усадьбой в селе. Он приводил банды солдат, ушедших с фронта, в дом, и если двери не поддавались, то вламывались в окно. Сад, мой плодовый сад, насаженный лучшими сортами яблок, Костя нашел превратившимся в едва проходимые джунгли, но среди этой мерзости запустения деревья были обвешаны великолепными плодами. Своими руками Костя набрал и уложил два больших ящика, которые отправил на мое имя в Одессу. Это был последний сувенир Городка. С тех пор ничего больше о нем не слышали. Факт сбора яблок указывает, что Костя побывал в Городке последний раз в конце августа или в начале сентября.
Хорошо летом в Одессе вблизи моря. Прошло оно еще раз на даче Камлета, но оставаться в ней еще на одну зиму представлялось как бедствие. Найти квартиру, однако, совсем было невозможно, несмотря на утомительнейшие поиски. В ту пору как раз вышла упомянутая неудача с квартирой мной нанятою, но из-под носа, так сказать, реквизированной. Тогда силою вещей всплыла мысль приобрести оседлость в Одессе. Покупка недвижимости представлялась рациональной с точки зрения финансовой, ввиду грозящего дальнейшего обесценивания карбованцев. После разных перипетий внимание сосредоточилось на поселке «Самопомощь», расположенном в недалеком расстоянии от дачи Камлета и приблизительно на таком же расстоянии от города, но по дороге на Большой Фонтан.
Потекли зимние месяцы относительно спокойно и уютно, - продолжает Сергей Николаевич Виноградский свою летопись, - без серьезных потрясений. Конечно, фон оставался тревожным, угнетали события быстро сменяющиеся, непрочность положения, беспокойство за участь Мамочки и прочих близких. Но ничего не мешало жить сообразно привычкам и в приличных условиях. Было чем питаться, было топливо дровяное, отличные герметические печки достаточно обогревали комнаты. И вот, продолжая свою информацию, погрузился в чтение источников по социализму, выдвинутому на первый план политическими событиями. Прежде всего, взялся за «Капитал» Карла Маркса и нудился над этим толстым томом неделю за неделей и продолжал бы еще долго, если бы меня не осенила мысль, привлекшая все мое внимание. Сделаны ли были где-либо опыты применения социалистической доктрины в ограниченных размерах отдельными группами людей? Что они дали и соответствуют ли они психологии человека нашей эпохи? Стал рыться в литературе и обрел в Одесской публичной библиотеке толстый том – John Gumphry Noyes, “Experimental Socialism”. Оказалось, что социализмом увлекались в Америке люди разных слоев общества еще в прошлом столетии. Увлекались не только на словах, в говорильнях, а на деле. Бросали насиженные места, собирали единомышленников и основывали в девственных областях колонии из сотен и тысяч членов. Судьбу этих опытов автор описывает очень подробно, она очень поучительна. Существование колоний было очень непродолжительно – 2-3 года. Изучение социализма при помощи индуктивного метода меня заинтересовало настолько, что я не только прочитал, но и написал статью «Экспериментальный социализм», надеясь найти случай ее напечатать и полагая, что эта публикация пригодна для заполнения существующего пробела в истории социалистической доктрины, которую стараются основать исключительно на политических и социальных фактов? vежду тем, как при введении ее в жизнь важнейшую роль играет фактор психологический. Статья осталась ненапечатанной, рукопись дактилографированная сохранилась в моих бумагах.
Иван Толстой: Хочу сделать маленькое примечание: в этом томе «Летопись моей жизни» Сергея Николаевича Виноградского статья экспериментальный социализм напечатана. Продолжаю чтение.
«Создав себе идею, - пишет Виноградский, - насколько пригодна в жизни доктрина чистого социализма - в насилии неповинного, обратился к ее исчадию — к большевизму. Материалом послужил доклад Ленина на VIII съезде РКП. Доклад пространный, сопровождавшийся дискуссией и полемикой. Картина большевизма получилась настолько полная и отчетливая, как только можно было желать. Она послужила мне материалом для статьи «Аутопортрет большевизма». Затем последовали еще два этюда о большевизме - «День неверного восстания» и «Деревня под игом Рабоче-Крестьянского правительства». Они написаны позже, уже в 19 году, и мы еще к ним вернемся. Публиковать их не удалось за отсутствием толстых журналов. На этих статьях я впервые себя испытал в качестве эссеиста. Они вызвали вкус к литературной работе, которой я придавался и далее, до конца моего одесского периода.
Такое относительно благополучное положение наше, - продолжает Сергей Николаевич Виноградский летопись своей жизни, — длилось недолго, оно пошатнулось с момента падения гетмана и ликвидации немецкого владычества. Когда в точности произошел переворот, не могу сказать, не имея ни записей, ни иных данных под рукой. Для нас крах этот выразился в появлении в поселке профессора Афанасьева, который был министром финансов в гетмановском правительстве и вынужден был бежать, как и сам гетман, от петлюровцев. Поселился он в поселке у одного своего приятеля недалеко от нас. С ним прибыл и его сын Игорь, с которым вскоре близко познакомились.
Петлюровщина, захватив всю Малороссию, держалась в Новороссии недолго. Банды Петлюры доходили до Одессы и проникли в нее, но удержались всего несколько дней. Вероятно потому, что их стали теснить большевики и что мужики его «армии» стали расходиться по домам. Набег их на Одессу остался незаметным для поселка, но не для Ксении (в данном случае это племянница Виноградского, хотя его дочь тоже звали Ксения), так как исчез тогда без вести ее брат Тоня. Оказалось, - через годы, - что его увезли петлюровцы. Его какая-то из властей притянула к исполнению воинской повинности, и стоял он часовым у склада. Петлюровцы разграбили склад и прихватили и его. Такие переходы из одной партизанщины в другую были тогда обычным делом. Позже узнали, что он в конце концов попал в Красную Армию, и там и протекала его несчастная карьера, окончившаяся инвалидностью и ранней смертью.
Иван Толстой: 1919 год. Летопись Сергея Николаевича Виноградского.
Петлюровщина была сравнительно скоро ликвидирована большевиками. В конце зимы 1918/1919-го они уже захватили Одессу, Николаев, Херсон и всю Новороссию. Одесса стала их главным центром на юге. И это не была та солдатско-мародерская вольница, которая под эгидой реввоенсовета хозяйничала в Одессе год тому назад в самом начале 18 года, это теперь был настоящий московский большевизм, сгребший в свои лапы весь Юг. Обыватели, о поселковых и говорить нечего, почувствовали, что теперь пришла самая беда. И действительно, жизнь стала каторгой. Каждый божий день приносил свои причины для тяжелых затруднений и тревог. В городе стали свирепствовать реквизиции и конфискации, на город наложена пятисотмиллионная контрибуция, ходят по квартирам. Пришли к нам искать оружие. А револьвер у меня был и не был даже запрятан. Повел их осматривать комнаты, а Ксения (в данном случае, это дочь Виноградского), как только эти фигуры отвернулись, успела выбросить револьвер в большой и густой куст, росший под окном. Другой раз тревожное известие: к Радкевичу (генералу верхней квартиры) идут обыскивать. Все это сначала носило случайный, неорганизованный характер, но судя по их газетам («Известия», «Коммунист») следовало ожидать в близком будущем мер с характером массового, сплошного грабежа. И вот главной заботой дня стало изобретение хитроумных способов прятанья вещей и всякого рода ценностей по чердачным закоулкам, между стропилами, в погребе, в саду. Но все это даже без сколько-нибудь прочной уверенности, что вещи не будут отрыты обыскивателями, накопившими большой опыт в такого рода операциях.
Наряду с разными тревогами пришлось вести и голодное существование. С приходом большевиков, как водится, подвоз прекратился, всякая торговля остановилась, хлеба нет! Заботливые о народном благосостоянии народа большевики стали где-то его выпекать и отпускать населению. Хлеб со значительной примесью гороховой муки представлял из себя темно-зеленую замазку отвратительного вкуса и запаха. Правильно говорила Ксении одна баба об этом хлебе: «Я його iм, а вiн мeне iсть». Дальше хлеб покупали как-то по случаю, у обывателей по цене 50 карбованцев за хлеб. Молоко удавалось достать в огромном молочном хозяйства Малаховского по соседству с поселком по цене 50 карбованцев за кварту. Сам ходил его добывать.
В течение лета, — продолжает Виноградский, - слухи о действиях Колчака и Деникина и Добровольческой армии подогревали душу и возбуждали горячие надежды. До половины июля, однако, не слышно было о каких-либо действиях в одесском районе. Помню, как я волновался в ожидании добровольцев. Только после половины июля 19 года стал доноситься дальний гул орудий, говорили, что идут какие-то бои в немецких колониях. Однако ожидания были в воздухе. Говорили, большевики приготовляются уходить. В начале августа признаки приближения добровольцев чувствовались все яснее. Наконец, 10 августа после тревожной ночи сильный гул доносился все время с дороги на Большой Фонтан. Было ощущение, что они где-то уже тут. С утра, впрочем, было тихо. Пошел купаться и наткнулся на гвоздь и глубоко проколол себе подошву. В это время летал аэроплан, а в море крейсировал катер под Андреевским флагом. Поспешил домой, и в это время разразилась канонада со стороны Большого Фонтана. Спешил, как мог, ковыляя домой, и сильно страдая. Когда подходил к поселку, пушечные выстрелы стали оглушительными. Успели пообедать при некотором затишье. Но после удары усилились с недалекими взрывами. Вышел в сад, расположился на траве под деревом и наблюдал облака от взрывов с воздуха. Генерал со своего балкона посоветовал поскорее убраться, так как снаряды разрываются в воздухе, шрапнельные. Все жители собрались тогда в погребе и просидели там часа два, пока длилась близкая канонада. Когда прекратилась, выглянули на улицу, куда высыпали все поселковые. Оказалось, в соседнем доме отбит угол, в другом -выбиты стекла, в третьем у зубного техника снаряд упал в комнату, где сидел его мальчик, которого засыпало, но не ранило. Есть одна жертва - толстый ресторатор Шошников, которого убило осколком, как только он вышел из дома, уходя к морю. Добровольцы уже будто бы на краю поселка или где-то поблизости.
Подходит к дому уже в темноте солдат с ружьем со штыком. Рекомендуется как полковник Буковский и спрашивает, дома ли генерал Радкевич. Жму руку, расспрашиваю. Высадились с парохода гладко, наступали без потерь, дошли до поселка и здесь проведут ночь. Избавление! Великий день! Стучат в окна, предлагают нести добровольцам провизию. Ксения уходит ее собирать, дело не легкое. Я плетусь, хромая, в собрание, где нахожу наших людей. На выражение моей радости некто Коссаговский из военных критикует операцию и сообщает по секрету, что добровольцев всего 900 человек офицеров. Радостное возбуждение сменяется опасением. Плетусь затем на так называемую Третью станцию, где, как говорят, расположился отряд добровольцев. Там, однако, тишина. Сквозь сумрак сначала ничего не видно. Потом разбираю несколько групп, расположившихся на траве. Вот и весь их отряд!».
Иван Толстой: После описания своего бегства через море в Турцию Сергей Николаевич продолжает.
«Омерзительное мое пребывание в Константинополе не стану описывать подробно, хотя помню его до мельчайших подробностей. В особенности не буду «жаловаться», хотя тогда не раз мне представлялось, что не выберусь я из него живым. Все ужасы, постигшие беженцев после меня, оставляют мои беды за флагом.
Тяжелая была весть о взятии большевиками Одессы уже 7 февраля 20 года. Всего пришлось пробыть в Константинополе 10 дней. Дней семь ютился в николаевском госпитале в большой палате с огромными окнами, в которой стекла были частью разбиты, а погода держалась ужасающая, снежная метель, снежные сугробы при сменяющихся морозе и оттепели. Была со мной шуба, и я ее не снимал ни днем, ни ночью. Ненастье это было источником большой муки. В гостиницах самых гнусных брали свыше 2 лир за самую дрянную комнату. Одолевал страх, что денег не хватит, а места на пароходе «Messagerie» и других нельзя было получить, все заняты на долгую эвакуацию воинских частей. Перспектива прозябания в этой яме неделями с истощением моих средств до нищенского положения. Или пока не подорвет здоровье старого человека непривычный образ жизни. Отсюда - решение выбраться во что бы то ни стало, хотя бы палубным пассажиром. Взял билет 4-го класса на «Souirah», который должен отойти на следующий день. Это было 7 февраля. На следующий день выехал из своей палаты в Сиркеджи (это железнодорожный вокзал Константинополя). Не пойдет, трубы лопнули от мороза, идет починка. Вещи оставил там, где попало, без всякой расписки. Куда деваться? Болтался по мокрому снегу мокрыми ногами, так как калоши пропали на первом пароходе “Dumont-Durville”. Рано утром на «Souirah». Не пускают: завтра. Пришлось устроиться в отельчике. Завтра утром на Сиркеджи. Опять завтра. Приютился в другом отельчике. Еще раз та же история: завтра. Только 12-го февраля утром дымит и готовится к отплытию. Но куда деться, где 4-й класс? Оказывается, какой-то десяток квадратных метров и там стоит пара лошадей и разбросан навоз. Вещи неизвестно где. Кого ни спросишь, все грубы и ничего не отвечают. Один из них сказал: «Обратитесь к стюарду третьего класса». Так и сделал. Тот за 300 франков впустил меня в кабинку 3-го класса, где и ели, и спали на чем попало, плюс 80 франков за питание. Спал я на столе. Там познакомился с товарищем по несчастью Николаем Ивановичем Бутовичем, очень богатым новороссийским помещиком, привыкшим к широкой жизни. Малым неунывающим, немного наивным, но приятным, всегда в наилучшем расположении духа. Хотя ему и пришлось бежать и все бросить, но он, де, успел уложить и отправить во Францию ценные коллекции, за которые надеется получить большие деньги, что позволит ему жить припеваючи, а к лету большевики будут уничтожены, и «мы с Вами вернемся домой». «Кроме того, и на мне, - говорил он, - кое-какие ценности, зашиты они… в моих перчатках». И он показывал руки в толстых желтых перчатках, на которых заметны там-сям мелкие стежки. «Здесь зашит один бриллиант, здесь другой», и так далее. Этот добродушный компаньон скрасил мне дни мореплавания и пребывания в Марселе, куда мы пришли 28 февраля. Погода все время была прекрасная, целый день можно было сидеть на верхней палубе. При других обстоятельствах предался бы, наверное. интенсивному любованию, а так только хороших впечатлений осталось у меня в памяти: мыс Мотопан, Мессина ночью, Корсика. Наконец, 28 февраля причалили в Марселе.
Такова истории моего спасения. Очевидно, мне не суждено было погибнуть в 63-летнем возрасте, а в более преклонном».
Иван Толстой: В 23 году Сергей Николаевич поселяется под Парижем в 30 километрах в городке Бри-Конт-Робер и начинает работать в одной из лабораторий Пастеровского института. Запись 25 года.
«Год страстей наших, как были страсти Господни. Поворотный год в жизни пожилых людей. До поры до времени они обыкновенно не замечают приближающейся старости, пока тяжелая болезнь или большое горе не нанесут им удар, от которого они не оправляются. Начинаются годы упадка, радость жизни уходит и заменяется страданиями телесными и душевными. Счастлив тот, у кого период упадка наступает поздно и скоро кончается смертью, или тот, кто, достигнув преклонных лет, умирает внезапно или в несколько дней от острого заболевания. Мамочке же моей божественной выпало на долю болеть хронической болезнью долгие годы - целых 15 лет, постепенно приходя в упадок. Годы страданий, борьбы с болезнью всеми доступными средствами, беспрерывной тревоги с моей стороны».
Иван Толстой: И теперь я снова обращаюсь к архивисту Галине Савиной, одному из составителей и комментаторов автобиографии Виноградского. Судьба переданной в Советский Союз рукописи.
Галина Савина: А дальше начинается детективная история, потому что академик Имшенецкийцкий, который был директором Института микробиологии, он в тот момент хотел учредить премию Виноградского, и поэтому все вещи, связанные с эмиграцией, он старался снивелировать. При том, что он предполагал издать воспоминания, их перепечатали очень в усеченном виде. И то не прошло: сказали, что это неинтересно, поскольку это не наука. Все это было положено к нему в сейф.
Потом он долго болел, потом ушел из жизни. Все это в сейфе продолжало сохраниться, самые ценные вещи — это воспоминания и три личных дневника. И в 90-е годы, когда у нас сами знаете что было, организационная неразбериха, две старые сотрудницы (одна из Института микробиологии, референт Имшенецкого, другая наша сотрудница, Тамара Львовна Молчанова), они это спасли, не дали потеряться, привезли в архив. В архиве тоже интересно сложилось, у нас необработанные материалы хранятся в отдельном хранилище, этикетка висит, с этой коробки этикетка слетела. Когда уже зная, что есть в архиве, мы очень долго не могли физически найти. Мы с Мариной Юрьевной (Сорокиной) проползли на брюхе по хранилищу, и когда уже отчаялись, мы нашли.
Иван Толстой: То есть в этой книге тексты Виноградского?
Галина Савина: Сергея Николаевича воспоминания, Сергея Николаевича публицистика, которая была никому неизвестна. Потому что он публиковал некоторые свои статьи, сидя в Одессе, он был не при делах, предпринимательство при советской власти закончилось. В это время он думал, чем себя занять, и нашел себе развлечение, решил свой социальный протест высказать в письме. Он написал несколько фельетонов, показал Овсянико-Куликовскому, тот взял одну из статей, опубликовал. То, что они были изданы в белогвардейской печати несколько статей, мы никогда не узнаем, потому что в Москве этих газет практически не найти, какие-то отдельные номера находили, конечно, но в принципе этот материал потом добавлял исследователь из Одессы Лучак Василий Алексеевич. То, что мы знаем, что опубликовано в России, он собрал. Было три больших очерка — это эссе такие серьезные, по объему большие. Он их назвал «Этюды о большевизме». Эти три больших очерка были приняты каким-то издательством, не знаю, каким, поскольку все рушилось и все эвакуировались, они не были изданы. Он их привез во Францию. Это осело в архиве Института Пастера, и они любезно передали.
Иван Толстой: Хотите, я выскажу догадку, почему они у него назывались фельетоном?
Галина Савина: Да, хочу.
Иван Толстой: Это не жанр - это тип публикаций, это от французского «фельетон» — ежедневный или еженедельный «подвал» в газете. Это не жанр искусства, не драматургический жанр.
Галина Савина: Время было нестабильное, не получилось ежедневно фельетоны отправлять в печать, хотя начало было положено достаточно ярко.
Иван Толстой: Из «Летописи нашей жизни» Сергея Виноградского. Запись 1939 года. Франция. Бри-Конт-Робер, в 30 километрах под Парижем, в департаменте Сена-и-Марна, где Виноградский жил и работал в лаборатории Пастеровского института.
Главка озаглавлена «Доживание».
«Со дня смерти Мамочки (напомню, что это жена Сергея Николаевича Зинаида Александровна, она скончалась в 1939 году) со дня смерти мамочки кончилась жизнь, началось доживание, до предела мне положенного. Дни потянулись пустынные и тоскливые. Шло от кризиса к кризису. Мысль: погас мой тихий светик, темно стало на свете, - неизменно вызывала слезы. Никто их не видел. 15 октября попытки отвлечься не удались. Сосредоточился на деле, которое несколько дней уже занимает и дает некоторую поддержку среди страшной пустоты, горя, тоски — восстановить в памяти всю жизнь, как бы пережить ее снова не для того, чтобы дать свою биографию, а для того, чтобы дать историю совместной жизни с мамочкой за 60 лет, попытаться познать во всех ее проявлениях божественную натуру моей Мамочки во всем ее величии. Станет ли кто читать? Сомнительно. Слишком все поглощены мелкими шкурными интересами. нет в семействе преемственности, не видно носителя традиций, да и по годам судя, не очень далеко то время, когда род наш совершенно вымрет. Все же, пока живу, пока могу думать, чувствовать писать, я не в состоянии допустить мысль, чтобы о Мамочке осталась память только как о бедненькой старушке, много, долго и безропотно болевшей. Хочу всеми помыслами и чувствами восстановить хотя бы для себя самого удивительной, идеальной чистоты и прелести личность, едва ли в надлежащей степени оцененную даже близкими людьми. Так родилась идея писать свою хронику, которую теперь заканчиваю. В ней найдут и мамину хронику, поскольку ее переживания переплелись с моими за 60 лет, иначе трудно было бы восстановить образ Мамочки как идеала жены и матери семейства. В декабре усилия встряхнутся. Если жить, надо поднять энергию, покориться не ставить горе на первом месте, попытаться поддержать интерес к работе и надежду найти в ней удовлетворение.
Иван Толстой: В записях Виноградского стоит 1940-й год, как известно, год оккупации Франции немецкими войсками. Виноградский пишет:
«В начале июня встал грозный вопрос: как дальше пойдет в виду нашествия немцев и крушения всей страны? Сидеть ли на месте или куда-нибудь деваться? Решил не двигаться с места, что бы ни произошло. Иля (это еще одна дочь Сергея Николаевича) стала собираться уезжать в Париж, где ей представлялось безопаснее. Тяжело нагрузив свою машину, она спросила Ксению, что та предполагает предпринять. «Где Сергей Николаевич будет, там и я». Дальше разговор не пошел.
Спешное бегство Или меня сначала очень шокировало, как проявление эгоизма и шкурничества. Позже, однако, убедился, что малодушия, отделяя судьбу свою от нашей, она не показала, моя судьба в Бри ее все-таки тревожила. Она успела побывать в институте, поговорить с тогдашним директором Рамоном, спросить инструкции, получить деньги, которые она привезла мне, пробираясь на своем велосипеде в самое тревожное время. Инструкция или, скорее, совет ее был — эвакуироваться в Париж, захватив по возможности наиболее ценные приборы. Удивляюсь, что этот совет вместе с настояниями Или и общей панической атмосферой вызвал было намерение изменить решение остаться и эвакуироваться в Париж, где найти убежище в зданиях института. Взялся даже за укладку вещей, того немногого, что можно было взять, отдал укладке даже часть ночи. К счастью, утро вернуло мне единственно разумное решение — не двигаться и охранять имущество институтское и свое своей персоной herr Professor’a, говорящего вдобавок по-немецки. Большая тяжесть спала с плеч, и дальше не приходило даже в голову беспокоиться о себе.
14 июня по дороге в Chevry-Cossigny, видной из моего окна, непрерывная серая полоса отступающих французских частей. В городе, по описанию Ксении, хаос, сцены отчаяния и полного беспорядка. Толпы солдат голодных, отбившихся от своих частей, масса жителей около мэрии, с криком и плачем требующих транспорта для эвакуации. Я носа никуда не показывал, не желая терзать без нужды душу таким зрелищем и сберегая силы. Но и мимо лаборатории тянутся жалкие группы людишек, старых и молодых, уходящих пешком и увозящих свое добро в ручных тележках и детских колясочках. Альфонс и Ферраль приходят прощаться со слезами. Моя попытка убедить их сидеть смирно не успокаивает их.
15 июня. Прибыли немцы, как и ожидали. Рано утром немного стрельбы - пулемет, пушечный выстрел. Ксения пошла на ферму. Мотоциклист. Два слова с ним. Потом два солдата заглядывают и просят граммофонных пластинок. Потом проносится какое-то начальство, останавливается, входит, бросает взгляд и молча исчезает. По дороге бесконечная лента пехоты, солдаты на улицах, и все…
Дальше был только постой то на один день, то на несколько. Толпились и слонялись там-сям солдаты, но никаких серьезных неприятностей не было. Нижние комнаты были предоставлены к постою, в верхних обитали по-прежнему. В результате институт не потерпел ни малейшего изъяна, о чем донес директору института после того, как ему уже при надвигающейся угрозе сообщил, что не двинусь отсюда. Мой образ действий произвел, по-видимому, большое впечатление по сравнению, надо полагать, с поголовным паническим бегством коллег. Само собой разумеется, в нем нет ни малейшего признака какой-либо реальной заслуги. В общем, трагедия страны мелькнула в нашем углу как инцидент, и быт снова вошел в свою колею», - заканчивает свои записи Сергей Николаевич Виноградский.
«Обработка десятого мемуара была окончена в конце августа, продолжал дальше без перерыва свою лабораторную возню, но в темпе значительно пониженном частью вследствие усталости от всего на свете, частью вследствие холодного и ненавистного зимнего сезона и невозможности поддерживать в лаборатории сносную температуру».
Иван Толстой: Оккупационная жизнь ученого описана не только им самим. Об июньских 1940 года днях Сергея Николаевича в Бри-Конт-Робер писала и его дочь Елена. Вот ее письмо американскому микробиологу Зельману Ваксману.
«Судьба так решила, что я должна была уехать в Париж на выходные. Весь город был в суматохе, и люди в безумии бежали из города на автомобилях, грузовиках, велосипедах, толкая детские коляски и ручные тележки. Зайдя в институт Пастера, я обнаружила там аналогичный беспорядок, а потому вернулась в Бри на моем велосипеде. Паника распространялась уже и здесь. Однако, отца она совсем не тронула. Напротив, он решил остаться там, где есть. и написал письмо директору института, которое я на другой день отвезла в Париж, поскольку почта была уже ненадежна. Мне никогда не забыть тот день. Было угнетающе жарко. В воздухе веяло близкой грозой и легкий северный бриз нагонял дымную пелену — дым горящих бензиновых складов в Руане, который скрывал все липким туманом. Солнце проступало сквозь пелену диском без лучей. Просто Дантов ад. Директор был весьма тронут письмом отца, но попросил оказать на него влияние, чтобы тот приехал в Париж только на два или три дня, пока ситуация не прояснится. Я вернулась в Бри с ответом на письмо, и к моему удивлению, папа позволил себя уговорить. Возникла проблема с транспортом, в Бри не осталось ничего, поэтому пришлось снова вернуться в Париж опять-таки на моем велосипеде в густеющих сумерках под накрапывающим дождиком. На другое утро транспорта в институте не нашлось, но отцу удалось дозвониться до меня, и он сказал, чтобы я не беспокоилась, потому что он передумал и остается в Бри. Мне удалось вернуться в Бри через 10 дней. Вы можете представить, каково это - открыть калитку и увидеть двух немецких ординарцев под портиком дома. Отец оказался прав, оставаясь в доме, потому что большая часть оставленных домов была разграблена хорошо известно кем и конфискована в распоряжение комендатуры. Офицеры, которые разместились в нашем доме, были людьми немолодыми, вели себя безупречно и уехали на следующий день. Следующими постояльцами стали солдаты конной артиллерии, принадлежавшей к войскам СС, и полные нацистских идеалов. Они продемонстрировали лишь дурные манеры и ничего более. Шляясь по всему дому без разрешения, они этим сильно раздражали отца, которого я нашла раскрасневшимся и в ярости, как только вошла в дом. Мой немецкий неожиданно оказался весьма беглым, и я позволила обидчикам насладиться им. С этого момента мы жили в относительном спокойствии до конца оккупации. Во время освобождения немцы приобрели менее приятный жизненный опыт при Бри, их группа была блокирована в Бри американскими солдатами, они сражались, как могли. Дом и садовая ограда были повреждены, в них попало по небольшому снаряду, но не сильно. Куда неприятнее был момент, когда взлетели на воздух склады боеприпасов в четырех километров от нас. К счастью, из-за жары большинство окон было открыто, а в тех, что были закрыты, не осталось ни куска стекол.
Иван Толстой: И еще раз микрофон архивисту Галине Савиной.
Галина Савина: Там есть вторая часть приложения, она сделана для микробиологов. Почему? Потому что мы понимаем, что издание повторится нескоро. Все его выступления на конгрессах, на открытии отделения — это все переведено на русский язык практически. Короче, там есть интересные приложения для специалистов. Специфика этой рукописи такова, что Сергей Николаевич про науку много не писал, он просто написал о своей жизни. Он писал: началась война, в лаборатории оказался полный развал, на постое немцы, он закрылся у себя наверху в своем кабинете. Достоверность источника очень высокой степени, потому что он и дневниками пользовался, и памятью не страдал. Всего несколько мест, которые потребовали уточнения, все остальное никогда не скажешь, что человек 86 лет это написал. Поскольку науки как таковой он совсем касается только попутно, то академик Заварзин, который всю жизнь занимался Виноградским, очень хотел, чтобы наука присутствовала, потому что непонятно, почему и как получится, что в первый раз мы рассказываем о такой величине в науке, и сама вдруг наука на заднем плане. Поэтому там участвовала сотрудница, она преподает в университете, Наталья Николаевна Колотилова, микробиолог, и вначале мы пытались, чтобы в комментарии с точки зрения специалиста это все сделала. Это должно было все прозвучать и, надеемся, что не потерялось.
Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем 50-минутный комментарий к 30-секундным новостям из самой первой передачи Радио Свобода (Освобождение) 1953-го года.
